сками  и
нежными словами; и в ответ в глазах девочки вспыхнул  слабый  свет,  но  и
только. Мать нагнулась над ней, целуя ее, лаская  ее,  умоляя  ее  сказать
хоть слово, но губы девочки шевелились беззвучно. Я достал из мешка  флягу
с вином, но женщина остановила меня, сказав:
   - Нет, она не страдает; пусть лучше так. Вино  может  возвратить  ее  к
жизни, а такой добрый человек, как ты, не захочет поступать  с  ней  столь
жестоко. Посуди сам, для чего ей жить? Ее братья в неволе, ее  отец  умер,
ее мать умирает, над ней тяготеет проклятие церкви, и никто не  посмел  бы
поднять ее и приютить, даже если бы она лежала умирающая  посреди  дороги!
Она погибла. Я даже не спрашиваю тебя, доброе сердце, жива  ли  ее  сестра
там, наверху; я и без того знаю, что, если бы  она  была  жива,  ты  снова
поднялся бы наверх и не оставил бы бедняжку там одну...
   - Она покоится в мире, - тихим голосом прервал ее король.
   - И я не хотела бы, чтоб было иначе. Как богат счастьем этот день!  Ах,
моя Эннис, ты уже скоро догонишь сестру, ты на верном пути, а эти  люди  -
друзья, они милосердны, они не задержат тебя.
   И она снова забормотала, нагнувшись над девочкой, гладя ее по  волосам,
по щекам, целуя и шепча ласковые слова, но глаза девочки уже  остекленели.
Я видел, как слезы хлынули из глаз короля и покатились  по  лицу.  Женщина
тоже заметила это и сказала:
   - О, я знаю, что это значит: у тебя, бедняга, дома тоже есть жена, и вы
с ней нередко голодными ложились спать, отдав последнюю  корку  детям;  ты
знаешь, что такое бедность, ты перенес немало обид  от  тех,  кто  знатнее
тебя, ты знаком с тяжелой рукой церкви и короля.
   Король вздрогнул от неожиданно попавших в цель слов, но сдержался, - он
вошел в свою роль и,  для  человека,  который  вначале  играл  так  плохо,
справлялся с нею  отлично.  Я  поспешил  заговорить  о  другом:  предложил
женщине еды и вина, но она отказалась. Она не хотела отдалять  часа  своей
смерти. Я принес сверху ее мертвое дитя и положил рядом с нею.  Она  этого
не выдержала, и произошла новая раздирающая душу сцена. Я опять  осторожно
отвлек ее внимание и заставил рассказать нам свою историю.
   - Вы ее хорошо знаете, сами натерпелись  того  же,  ибо  кто  у  нас  в
Британии, кроме знати, не перенес таких же страданий. Это старая,  скучная
повесть. Мы боролись, и боролись с успехом; с успехом - это значит, что мы
могли жить и не умирать; чего же нам еще? До нынешнего года мы справлялись
со всеми бедами, но в этом году беды обрушились  на  нас  все  сразу  -  и
одолели. Несколько лет назад  лорд  из  усадьбы  посадил  на  нашей  ферме
фруктовые деревья, на самом лучшем участке. Как это грешно и стыдно!..
   - Но это его право, - перебил ее король.
   - Никто этого не отрицает; смысл закона таков: что  принадлежит  лорду,
то его, а что принадлежит мне, то тоже его.  Мы  арендовали  у  лорда  эту
ферму, но землю он все-таки считал  своей  и  делал  на  ней,  что  хотел.
Недавно три его дерева оказались  срубленными.  Три  наших  взрослых  сына
испугались и сразу сообщили лорду о преступлении. Они там  и  остались,  у
его сиятельства в подземной темнице, - пусть гниют пока не сознаются. А им
не в чем сознаваться, они  ни  в  чем  не  повинны,  -  и,  следовательно,
приговор этот означает, что им придется сидеть там до смерти.  Вы  знаете,
как это бывает. А теперь вот что случилось с нами: мужчине, женщине и двум
девочкам пришлось убирать поле, которое вспахали и засеяли, кроме нас, еще
трое взрослых мужчин, да еще  отгонять  днем  и  ночью  голубей  и  разных
зверей, которых не дай бог убить или обидеть. Пшеница лорда поспела в одно
время с нашей; когда его колокол зазвонил и созвал нас  убирать  бесплатно
жатву на его полях, лорд не согласился считать меня с дочками за трех моих
заключенных сыновей, а только за двух; вышло, что одного не хватает, и  мы
за него ежедневно платили пеню. А  тем  временем  наша  собственная  жатва
пропадала,  потому  что  некому  было  ее  убирать;  и  священник  и   его
сиятельство лорд наложили на нас пеню, потому  что  от  нашего  небрежения
страдали и те доли жатвы, которые причитались им. В конце концов эти  пени
пожрали весь наш урожай, и у нас его забрали да заставили  еще  собрать  и
увезти его, ничего нам не платя, не кормя нас; и мы умирали с  голоду.  Но
худшее случилось тогда, когда я от голода, от тоски по сыновьям,  от  вида
лохмотьев, в которые были одеты мой муж и мои маленькие дочки, от  горя  и
отчаянья потеряла рассудок и возроптала на церковь и  ее  дела.  Это  было
десять дней назад. Я заболела  вот  этой  болезнью,  и  когда  поп  пришел
побранить меня за то, что я не смирилась перед карающей десницей божьей, я
стала ругать церковь. Он донес на меня. Я не отреклась от своих слов; и на
мою голову, и на головы всех, кто был дорог мне, пало  проклятие  Рима.  С
тех пор нас все чуждаются, бегут от нас в ужасе.  Никто  не  зашел  в  эту
хижину узнать, живы ли мы,  или  нет.  Муж  и  дочери  заболели.  Тогда  я
заставила себя встать и ухаживать за ними - ведь я жена и мать.  Есть  они
не просили, да у нас и не было никакой еды. Но вода была, и  я  давала  им
пить. Как они жадно  пили!  Как  они  благословляли  воду!  Но  вчера  все
кончилось; силы мне изменили. Вчера  я  в  последний  раз  видела  мужа  и
младшую дочь. Я лежала тут одна все эти часы,  все  эти  века  и  слушала,
слушала, слушала, не услышу ли звук, который...
   Она быстро взглянула на свою старшую дочь, затем вскрикнула: "О милая!"
и ослабевшими руками притянула к себе коченеющее тело. Она  услышала,  как
стучит костями смерть.



30. ТРАГЕДИЯ УСАДЬБЫ

   В полночь все кончилось, и мы  сидели  рядом  с  четырьмя  трупами.  Мы
укрыли их теми тряпками, какие нам удалось  найти,  и  ушли,  затворив  за
собою дверь. Их дом должен был стать их могилой, ибо отлученных от  церкви
нельзя хоронить по христианскому обряду, в освященной земле. Они были  как
псы, как дикие звери, как прокаженные,  и  ни  одна  душа,  надеющаяся  на
вечную жизнь, не согласилась  бы  пожертвовать  своей  надеждой,  войдя  в
соприкосновение с этими осужденными и отверженными.
   Мы не успели отойти, как вдруг я  услышал  звук  шагов  по  песку.  Мое
сердце забилось. Нельзя, чтобы видели, как мы выходим  из  этого  дома.  Я
оттащил короля за полу, мы попятились и спрятались за углом, хижины.
   - Теперь мы в безопасности, - сказал я, - но чуть не попались. Если  бы
ночь была светлее, этот прохожий непременно увидел бы нас, он проходил так
близко.
   - Быть может, это вовсе не человек, а зверь?
   - Возможно. Но человек это или зверь, а  нам  нужно  постоять  здесь  и
подождать, пока он уйдет.
   - Тише! Он идет сюда.
   Король был прав. Шага приближались к нам, направляясь прямо  к  хижине.
Очевидно, это зверь, и нам нечего бояться. Я уже собирался идти, но король
положил руку мне на плечо. Наступила  тишина,  потом  кто-то  чуть  слышно
постучал в дверь хижины. Я  вздрогнул.  Стук  повторился,  и  мы  услышали
осторожный голос:
   - Мама! Отец! Мы вышли на волю и принесли вам вести! От них  побледнеют
ваши щеки, но развеселятся  сердца.  Нельзя  терять  ни  мгновенья,  нужно
бежать! И... но отчего они не отвечают? Мама! Отец!
   Я увлек короля подальше от двери, шепча:
   - Идем! Теперь мы можем выйти на дорогу.
   Король медлил,  не  хотел  уходить,  но  тут  мы  услышали,  как  дверь
открылась, и поняли, что эти несчастные уже рядом со своими мертвецами.
   - Идем, повелитель! Сейчас они зажгут  свет,  и  то,  что  мы  услышим,
разобьет ваше сердце.
   Он больше не колебался. Едва мы вышли на дорогу, я побежал,  и  король,
забыв о своем сане, побежал тоже. Мне тяжело было думать о том, что сейчас
происходит в хижине. Стараясь отогнать неприятные  мысли,  я  заговорил  о
первом, что мне пришло на ум:
   - Я болел той болезнью, от  которой  умерли  эти  люди,  и  мне  нечего
бояться, но если вы не болели ею...
   Он перебил меня, сказав, что он в тревоге: его мучает совесть.
   - Эти молодые люди, по их словам, вышли на волю. Но как? Вряд  ли  лорд
сам освободил их.
   - О нет; не сомневаюсь, что они удрали!
   - Вот это меня и тревожит; я опасаюсь, что они  удрали,  и  твои  слова
подтверждают мои опасения.
   - Я не стал бы это называть опасениями. Я подозреваю, что  они  удрали,
но если это так, я ничуть не огорчен.
   - Я тоже не огорчен... но...
   - В чем же дело? Что может вас тревожить?
   - Если они удрали, наш долг  повелевает  нам  поймать  их  и  доставить
лорду, ибо нехорошо, если человек столь знатный потерпит тяжкую  обиду  от
людей низкого звания.
   Вот оно, опять! Он способен был видеть только одну сторону дела. Так он
был воспитан, в его венах текла кровь предков, отравленная бессознательной
жестокостью, передаваемая по наследству длинной цепью сердец,  из  которых
каждое еще добавляло отравы. Посадить в  тюрьму  этих  людей  без  всякого
доказательства вины и уморить голодом их родителей - это не беда, так  как
они всего только крестьяне и покорны воле и прихотям своего лорда,  какими
бы страшными ни были эти прихоти. Но если они  разобьют  столь  неправедно
наложенные на них оковы - это дерзость, которую не может терпеть  ни  один
порядочный человек, сознающий свой долг по  отношению  к  своей  священной
касте.
   Целых полчаса старался я отвлечь его от  этих  мыслей,  но  безуспешно;
наконец  одно  внешнее  событие  отвлекло  его:  поднявшись   на   вершину
небольшого холма, мы увидели вдали красное зарево.
   - Пожар, - сказал я.
   Я вообще очень интересовался пожарами, так как начал вводить  страховое
дело, одновременно тренируя лошадей  и  строя  машины,  чтобы  завести  со
временем  пожарную  команду.  Попы   восставали   против   моих   проектов
страхования от огня и несчастных случаев, утверждая,  что  это  дерзостная
попытка помешать проявлению божьей воли; когда же я доказывал, что я вовсе
не пытаюсь идти против божьей  воли,  а  лишь  стремлюсь  смягчить  тяжкие
последствия ее проявления, они утверждали, что смягчать  суровость  божьей
кары - не меньшая дерзость. Они мешали мне, но тем не менее страхование от
несчастных случаев у меня налаживалось. Как правило, рыцари были  глупы  и
невежественны, и эти торговцы суевериями легко  могли  их  убедить  самыми
убогими доводами, но даже  рыцари  оказывались  иногда  способными  понять
практическую сторону вопроса; и потому в последнее время при уборке  после
турниров в каждом  шлеме  непременно  находили  квитанцию  моего  общества
страхования жизни от несчастных случаев.
   Мы стояли в глубоком  мраке  и  безмолвии,  глядя  на  алевшее  вдалеке
зарево, и старались объяснить себе значение отдаленного рокота, то тихого,
то более  громкого.  Иногда  казалось,  что  он  приближается,  и  мы  уже
надеялись отгадать его причину, но он вдруг затихал и  удалялся,  унося  с
собой свою тайну. Мы спустились с холма и пошли извилистой тропинкой в  ту
сторону,  откуда  доносился  шум,  и  погрузились  в  непроглядный   мрак,
оказавшись между двумя стенами высоких деревьев. Так шли мы около полумили
вниз по скату, а рокот становился все слышнее, и все явственнее ощущали мы
приближение грозы по внезапным порывам ветра, по слабым  вспышкам  молний,
по угрюмому ворчанию отдаленных раскатов грома. Я шагал  впереди  и  вдруг
наткнулся на что-то мягкое и  грузное,  слегка  поддавшееся  под  тяжестью
моего тела; блеснула молния, и на расстоянии фута  перед  собой  я  увидел
искаженное  лицо  человека,  висевшего   на   ветке   дерева.   Это   было
омерзительное зрелище. Раздался оглушительный грохот, и небеса прорвались:
дождь хлынул, как во времена потопа. Тем не менее,  разве  мы  не  обязаны
были перерезать веревку, на которой висел этот человек, чтобы  узнать,  не
теплится ли в нем жизнь? Ослепительные молнии сверкали одна за  другой,  и
было то светло, как в полдень, то темно, как в полночь. Повешенный был  то
отчетливо виден, то исчезал во мраке.  Я  сказал  королю,  что  мы  должны
перерезать веревку. Но король возразил:
   - Если он повесился сам, значит он желал, чтобы его имущество досталось
его лорду; так пусть он висит. Если же его повесили,  значит  имели  право
повесить, - и пусть он висит.
   - Но...
   - Никаких "но", оставь его висеть. Есть  и  еще  причина.  Когда  опять
сверкнет молния, погляди вперед. - В пятидесяти ярдах от нас болтались еще
двое повешенных.  -  В  такую  погоду  нет  смысла  оказывать  бесполезные
любезности мертвецам. Они уже не в состоянии поблагодарить тебя. Идем.  Мы
тут зря теряем время.
   Слова его были разумны, и мы пошли дальше. На протяжении  мили  мы  при
блеске молнии насчитали  еще  шесть  повешенных.  Это  было  пренеприятное
путешествие. Рокот, который мы слышали  раньше,  превратился  в  рев;  рев
человеческих голосов. Мимо нас во мраке промчался убегающий человек. Толпа
мужчин догоняла его. Они исчезли. Потом опять человек и погоня за  ним,  и
опять, и опять. Внезапный поворот тропинки, и мы очутились  перед  горящим
домом. Горела большая усадьба богатого лорда, от нее уже почти  ничего  не
осталось. И всюду были люди убегавшие и люди, гнавшиеся за ними.
   Я предостерег короля, что это не безопасное место для  прохожих.  Лучше
держаться подальше от света и подождать. Мы отошли в сторону и  спрятались
на опушке леса. Отсюда мы видели мужчин  и  женщин,  за  которыми  гналась
толпа. Эта страшная работа продолжалась почти  до  рассвета.  Затем  пожар
стал угасать, гроза миновала, крики бегущих смолкли,  и  снова  воцарились
темнота и безмолвие.
   Мы осторожно двинулись вперед. Мы очень устали и очень хотели спать, но
шли до тех пор, пока пожарище не  осталось  далеко  позади.  Мы  попросили
гостеприимства в хижине угольщика  и  отдали  себя  в  руки  судьбы.  Жена
угольщика уже встала, но он сам все еще спал на соломе, которой был покрыт
глиняный пол. Женщина, казалось, встревожилась, но я объяснил ей,  что  мы
путники, сбились с дороги и проблуждали в лесу всю ночь. Тогда  она  стала
разговорчивой и спросила, слыхали ли мы об  ужасах,  которые  произошли  в
Аббласурской усадьбе.
   Да, мы слыхали о них, но сейчас мы хотим только спать. Король добавил:
   - Продайте нам свой дом и уходите, так как мы можем  вас  заразить.  Мы
недавно были возле людей, которые умерли от Пятнистой Смерти.
   Это было благородно с  его  стороны,  но  излишне.  Почти  у  всех  его
подданных были рябые, как вафельница, лица. Я сразу заметил, что женщина и
ее муж тоже были рябые.  Она  приняла  нас  радушно  и  без  тени  страха.
Предложение короля потрясло ее: немалое событие - наткнуться на человека в
крестьянской одежде, который готов купить дом, чтобы провести в  нем  одну
ночь. Это внушило ей такое почтение к нам, что она изо всех сил  старалась
устроить нас поудобнее.
   Мы  проспали  почти  весь  день  и  проснулись  такими  голодными,  что
крестьянская пища показалась королю очень вкусной,  в  особенности  потому
что ее было мало. Разнообразием она тоже не отличалась: лук, соль и черный
овсяный хлеб. Хозяйка стала рассказывать нам о вчерашних событиях. Часов в
десять  или  одиннадцать  вечера,  когда  все  уже  легли  спать,  усадьба
загорелась Соседи кинулись на помощь, и вся семья лорда была  спасена,  но
сам он исчез. Это  всех  очень  огорчило,  и  два  стражника  пожертвовали
жизнью, разыскивая его драгоценную особу в горящем здании. Потом нашли его
труп: он лежал в трехстах ярдах от усадьбы, связанный, с кляпом во рту и с
множеством колотых ран.
   Чье это дело? Подозрение пало на скромную семью по соседству, с которой
барон не так давно обошелся особенно сурово, а с этой  семьи  перекинулось
на их родных и  близких.  Одного  подозрения  было  достаточно;  ливрейная
челядь лорда возглавила крестовый поход против этих людей,  и  вся  округа
примкнула к ней. Муж нашей  хозяйки  тоже  принимал  участие  в  погоне  и
вернулся только на  рассвете;  теперь  он  ушел,  чтобы  узнать,  чем  все
кончилось. Пока мы беседовали, он возвратился. Его  рассказ  был  страшен.
Восемнадцать человек  повешены  или  убиты;  два  стражника  и  тринадцать
узников погибли в огне.
   - А сколько узников находилось в подземелье?
   - Тринадцать.
   - И все они погибли?
   - Да, все.
   - Но ведь люди успели спасти семью  лорда.  Почему  же  они  не  спасли
никого из узников?
   Наш хозяин удивился и сказал:
   - Кто же станет открывать казематы в  такую  минуту?  Ведь  заключенные
разбежались бы.
   - Ты хочешь сказать, что никто не открыл казематов?
   - Никто даже не подошел к тюрьме; Замки были крепкие, и достаточно было
поставить часового, чтобы изловить  всякого,  кто  попытается  удрать.  Но
ловить никого не пришлось, значит никто и не удрал.
   - Нет, трое удрали, - сказал король,  -  и  ты  хорошо  сделаешь,  если
объявишь об этом и направишь правосудие на их  след,  ибо  это  они  убили
барона и подожгли дом.
   Я так и знал, что он этим кончит. Вначале  угольщик  и  его  жена  были
взволнованы неожиданным сообщением и готовы были сейчас же  бежать,  чтобы
рассказать соседям, но внезапно что-то новое мелькнуло в их глазах, и  они
стали нас расспрашивать.  Я  сам  отвечал  на  их  вопросы  и  внимательно
наблюдал за их лицами. Я с удовольствием заметил,  что,  узнав,  кто  были
трое бежавших,  наши  хозяева  уже  только  делали  вид,  будто  торопятся
оповестить соседей. Король не заметил перемены, и я был рад этому.
   Я заговорил о других подробностях событий минувшей ночи, и наши хозяева
вздохнули с облегчением.
   Самым печальным в этом деле была  та  готовность,  с  какой  угнетенные
набросились на своих же братьев, защищая общего угнетателя. Этот мужчина и
эта женщина, по-видимому, считали, что в ссоре человека, принадлежащего  к
их собственному классу, с их лордом им естественнее и  выгоднее  стать  на
сторону своего господина и сражаться за него, даже не  вникая  в  то,  кто
прав и кто виноват. Этот угольщик помогал вешать своих соседей, и  помогал
усердно, хотя отлично знал, что против этих людей нет никаких улик, а одни
только смутные подозрения; и ни он, ни его жена не  видели  в  том  ничего
ужасного.
   Это было тяжело для человека, мечтавшего о республике. Мне  вспомнилось
время тринадцать веков спустя, когда "белые бедняки"  нашего  Юга,  всегда
презираемые и притесняемые рабовладельцами, бедствовавшие как раз  потому,
что вокруг них существовало рабство, малодушно поддерживали рабовладельцев
во всех политических движениях, стремившихся сохранить и продлить рабство,
и, наконец, даже взяли ружья и  проливали  кровь  свою  за  то,  чтобы  не
погибло то самое учреждение, которое  их  принижало.  В  этом  прискорбном
историческом событии единственной искупающей чертой было  то,  что  втайне
"белые бедняки" ненавидели рабовладельцев и чувствовали, что покрыли  себя
позором. Это чувство никак внешне не проявило себя, но существовало и  при
благоприятных обстоятельствах могло проявиться; а это уже немало, так  как
доказывает, что в глубине души  человек  остается  человеком,  даже  когда
внешне это ни в чем не проявляется.
   Как выяснилось,  наш  угольщик  был  родным  братом  тех  южных  "белых
бедняков"  отдаленного  будущего.   Король,   наконец,   стал   выказывать
нетерпение и сказал:
   - Если вы будете болтать здесь весь  день,  правосудие  пострадает.  Вы
думаете, преступники так и будут сидеть в доме своего  отца?  Они  убегут,
они ждать не станут. Вы должны  добиться,  чтобы  по  их  следу  направили
всадников.
   Женщина  заметно  побледнела,  а  у  ее  мужа  вид  был  растерянный  и
нерешительный.
   Я сказал:
   - Пойдем, друг, я провожу тебя и покажу тебе, в каком  направлении  они
могли удрать. Если бы они обвинялись в уклонении от платежа податей или  в
каком-нибудь другом пустяке, я постарался  бы  их  защитить,  но  убийство
знатного человека и поджог его дома - дело другое.
   Последнее было сказано дл