одный  сэр;  подвиг,  который  вам   предстоит,   опаснее,   чем   я
предполагала.
   - Не беспокойся, Сэнди.  С  меня  довольно  знать,  какая  именно  доля
людоеда невидима, и я без труда догадаюсь,  где  находятся  его  важнейшие
органы. Не бойся, я живо справлюсь с этими прохвостами. Жди меня здесь.
   Она опустилась на колени; лицо ее было  смертельно  бледно,  но  сердце
полно отваги и надежды; оставив ее, я подъехал к свиному хлеву и вступил в
переговоры с пастухами. Они с благодарностью продали мне всех своих свиней
оптом; я заплатил им шестнадцать пенни - значительно выше рыночной цены. Я
явился очень кстати, так как на завтра они ждали к себе в  гости  церковь,
лорда и сборщиков податей, которые оставили  бы  пастухов  без  свиней,  а
Сэнди без принцесс. Но теперь подати они могли уплатить деньгами и  у  них
еще кое-что оставалось. У одного из  этих  пастухов  было  десять  человек
детей; он рассказал, что, когда в прошлом году пришел  поп  и  взял  самую
жирную свинью из десяти, жена его кинулась  к  попу,  протянув  ребенка  и
крича: "Зверь  бесчувственный,  возьми  и  ребенка,  если  ты  лишил  меня
возможности кормить его!"
   Удивительное совпадение! Такой же самый случай произошел в мое время  в
Уэльсе, где властвует та же самая древняя господствующая  церковь.  Многие
думают, что она изменила свою сущность, но в действительности она изменила
только свою внешность.
   Я отослал пастухов, распахнул  двери  хлева  и  поманил  Сэнди.  И  она
пришла; не пришла, а прибежала, принеслась, словно степной пожар. И  когда
я увидел, как она кидается от одной свиньи к  другой,  как  слезы  радости
текут у нее по щекам, как она прижимает свиней к сердцу,  как  целует  их,
как ласкает, как называет звучными аристократическими именами,  мне  стало
стыдно за нее и за человечество.
   Нам предстояло гнать этих свиней домой десять миль; и  какие  это  были
упрямые и непослушные дамы. Они  не  хотели  идти  ни  по  дороге,  ни  по
тропинке; они разбегались во все стороны, залезали  на  скалы,  на  холмы,
забирались в такие места, откуда их невозможно было достать. А бить  их  я
не имел права, потому что Сэнди требовала, чтобы я обращался с  ними  так,
как подобает обращаться с высокими особами. Даже  самую  несносную,  самую
старую хавронью из всех приходилось называть "миледи" и "ваше высочество".
Тяжело и неприятно бегать в латах за свиньями то туда, то  сюда.  Особенно
много хлопот доставила мне одна  маленькая  графиня  с  железным  кольцом,
продетым сквозь пятачок, и почти без щетины на спине; она была непослушна,
как дьявол. Она заставила меня  гоняться  за  собой  целый  час  по  самым
непроходимым местам; и  когда  я  догнал  ее,  мы  оказались  там,  откуда
началась погоня, не продвинувшись ни на шаг. Я  схватил  ее,  наконец,  за
хвост и поволок, не обращая внимания на визг. Но Сэнди  пришла  в  ужас  и
заявила, что в высшей степени неделикатно волочить графиню за шлейф.
   Уже стемнело, когда мы пригнали свиней в какое-то поместье, - не  всех,
но большинство. Не хватало  принцессы  Неровенс  де  Морганор  и  двух  ее
фрейлин - мисс Анджелы Бохун и девы Элен Куртмэн; первая из этих двух была
молоденькая черная свинка с белым пятном на лбу, а вторая - бурая,  слегка
прихрамывающая на переднюю правую  ногу;  обе  меня  совершенно  замучили,
столько я гонялся за ними. Недоставало также нескольких простых  баронесс,
и, признаться, их отсутствие нисколько меня не огорчало; но нет,  всю  эту
колбасную начинку нужно было найти;  за  ними  послали  слуг  с  факелами,
приказав им обшарить леса и горы.
   Разумеется, все стадо поместили  в  доме.  Господи,  никогда  я  ничего
подобного не видал! Никогда я ничего подобного не слыхал! Никогда я ничего
подобного не нюхал! Словно взбесился газовый счетчик.



21. ПАЛОМНИКИ

   Наконец я добрался до постели! Я чувствовал себя несказанно утомленным;
как приятно, как сладостно было вытянуться, расправить затекшие мышцы!  Но
этим все и ограничилось, - о том, чтобы уснуть,  не  могло  быть  и  речи.
Аристократки визжали и хрюкали во всех  коридорах  и  залах,  как  сборище
чертей, и мешали мне спать. Когда я не сплю, я, естественно, размышляю;  и
размышлял я главным образом о странном заблуждении  Сэнди.  Она,  конечно,
была  вполне  здорова;  однако  вела  себя,  с  моей  точки  зрения,   как
сумасшедшая. Вот оно, могущество воспитания, внушения, обучения!  Человека
можно заставить поверить во все что угодно. Я ставил себя на место Сэнди и
убеждался, что она вовсе не сумасшедшая. Стань Сэнди на мое место,  и  она
без труда поняла бы, как легко показаться сумасшедшим в  глазах  человека,
которого учили и воспитывали иначе. Если бы  я  сказал  Сэнди,  что  видел
повозку, которая без всякого колдовства неслась  со  скоростью  пятидесяти
миль в час, что я видел человека, который, не будучи чародеем,  садился  в
корзинку и летел за облака, что без помощи  волшебства  я  разговаривал  с
человеком, который находился от меня на расстоянии многих  сотен  миль,  -
она сразу пришла бы к непоколебимому убеждению,  что  я  сумасшедший.  Все
вокруг нее верили  в  колдовство,  никто  в  существовании  колдовства  не
сомневался; жители королевства Артура так же не сомневались в  возможности
превратить  замок  в  хлев,  а  его  обитателей  в  свиней,   как   жители
Коннектикута не сомневаются в возможности говорить  по  телефону,  -  и  в
обоих   случаях   сомнение   было   бы   неопровержимым    доказательством
сумасшествия. Да, я вынужден был признать,  что  Сэнди  здорова.  А  чтобы
Сэнди  и  меня  считала  здоровым,  я  должен  держать  свои  сведения   о
действующих без помощи чар паровозах,  воздушных  шарах  и  телефонах  про
себя. Я, например, верил, что земля  не  плоская,  что  стоит  она  не  на
столбах и что над ней нет  балдахина,  защищающего  ее  от  вод,  которыми
заполнено все пространство над небом. Но так как во всем королевстве я был
единственным человеком, придерживающимся  таких  нечестивых  и  преступных
взглядов, я понимал, что мне следует о них помалкивать, если я  не  желаю,
чтобы на меня показывали пальцем, как на помешанного.
   Утром Сэнди собрала свиней в столовой и угостила их  завтраком,  причем
сама им  прислуживала  с  тем  глубоким  почтением,  которое  уроженцы  ее
острова,  древние  и  современные,  всегда   питают   к   людям   знатного
происхождения, независимо от их умственных и  нравственных  качеств.  Меня
тоже  усадили  бы  вместе  со  свиньями,   если   бы   мое   происхождение
соответствовало тому  высокому  положению,  которое  я  занимал;  но,  как
человек безродный, я вынужден был  есть  отдельно  от  них  и,  по  правде
сказать, не жаловался. Мы с Сэнди завтракали за особым столом.  Хозяев  не
было дома. Я сказал:
   - Большая тут семья, Сэнди, или маленькая? И где она?
   - Семья?
   - Да.
   - Какая семья, мой добрейший лорд?
   - Которая здесь живет; твоя семья.
   - Должна признаться, я вас не понимаю. У меня нет никакой семьи.
   - Никакой семьи? А разве это не твой дом, Сэнди?
   - Как он может быть моим? У меня нет никакого дома.
   - Так чей же это дом?
   - Я охотно ответила бы вам, если бы знала.
   - Как, ты не знаешь хозяев этого дома? Кто же нас пригласил сюда?
   - Никто нас не приглашал. Мы сами пришли, вот и все.
   - Послушай, девушка, ведь это же верх наглости. Мы  нахально  влезли  в
чужой дом, набили его доверху  единственной  аристократией,  которая  хоть
что-нибудь стоит, а потом оказалось, что мы даже не знаем  имени  хозяина.
Как ты осмелилась совершить такое из ряда вон выходящее  самоуправство?  Я
был убежден, что это твой дом. Что скажет хозяин?
   - Что скажет хозяин? А что он может сказать? Он нас поблагодарит.
   - Поблагодарит? За что?
   На лице у Сэнди было полнейшее недоумение.
   - Ваши странные речи смущают меня.  Неужели  вы  думаете,  что  хозяину
этого дома еще когда-нибудь выпадет честь принимать у  себя  столь  важных
гостей, как те, которые благодаря нам удостоили его своим посещением?
   - Нет, пожалуй, такая честь ему никогда уже больше не выпадет.  Я  даже
готов биться об заклад, что подобным посещением он удостоен впервые.
   - Так пусть он будет нам благодарен, пусть проявит  свою  благодарность
речами и должным смирением. Если он поступит иначе, он просто пес, потомок
и предок псов.
   Однако я чувствовал  себя  неловко  и  опасался  попасть  в  еще  более
неловкое положение. Пожалуй, всего благоразумнее было забрать наших свиней
и убраться. И я сказал:
   - Мы зря  тратим  время,  Сэнди.  Пора  собрать  наших  аристократок  и
двинуться в путь.
   - Куда, благородный сэр и Хозяин?
   - Как куда? Надо отвезти их домой.
   - Вы только послушайте, что он говорит! Да они родились в разных концах
земли! Каждая из них должна быть  доставлена  в  ее  собственный  дом;  но
неужели вы думаете, что мы в состоянии совершить все  эти  путешествия  за
короткую жизнь, которой положил такой близкий предел тот, кто создал жизнь
и смерть,  создал  Адама,  согрешившего,  вняв  увещаниям  своей  подруги,
введенной в соблазн величайшим врагом человека, змеиным князем Сатаной, от
века влекомым к этому злому делу непреодолимою злобой и завистью, свившими
гнездо в его сердце из-за  несбывшихся  честолюбивых  притязаний,  которые
исказили и загрязнили облик этого духа,  некогда  столь  чистого  и  столь
непорочного, что и ему было позволено витать вместе с лучезарными  сонмами
своих собратьев в славе тех самых небес, где витают только достойные и...
   - Черт побери!
   - Милорд!
   - Ты же знаешь, что у нас нет времени на такие длинные рассуждения.  Мы
успели бы всех  развезти  по  домам  за  то  время,  которое  ты  тратишь,
доказывая, что мы их развезти не успеем. Нужно не болтать, а дело  делать.
Попридержи язык, останови мельницу, сейчас на болтовню у нас времени  нет.
Поменьше слов, побольше дела. Кто доставит этих аристократок по домам?
   - Их друзья. Они приедут за ними со всех концов земли.
   Весть эта была нежданна, как гром среди  ясного  дня;  весть  эта  была
сладостна, как сладостна для узника весть о помиловании.  Сэнди,  конечно,
останется здесь, чтобы сдать с рук на руки своих принцесс.
   - Так вот  что,  Сэнди.  Порученное  нам  дело  мы  успешно  довели  до
благополучного конца, и я  должен  ехать  к  королю  с  докладом;  и  если
когда-нибудь еще...
   - Я готова, я поеду с вами.
   Помилование было отменено.
   - Как? Ты поедешь со мной? Зачем?
   - Неужели я способна изменить своему рыцарю? Такая  измена  обесчестила
бы меня. Я не могу расстаться с вами до тех пор, пока в рыцарском поединке
на поле брани вас не одолеет какой-нибудь другой рыцарь и не отобьет  меня
по праву. Но я была бы  достойна  осуждения,  если  бы  допустила  хоть  в
мыслях, что это может случиться.
   "Я избран ею на долгий срок, - подумал  я  и  вздохнул.  -  Ну  что  ж,
постараюсь извлечь из этого хоть какую-нибудь пользу". И я сказал:
   - Хорошо, в таком случае едем сейчас же.
   Она рыдала, прощаясь со своей свининой; а я сдал аристократок  на  руки
слугам. Я попросил их взять тряпки и вытереть полы в тех  помещениях,  где
жили и прогуливались эти знатные дамы, но слуги решили, что вытирать  полы
не стоит, так как это было  бы  нарушением  обычаев  и  вызвало  бы  много
толков. Нарушение обычаев - значит, кончено: эта нация способна  на  любое
преступление, кроме такого. Слуги заявили, что  они  поступят  по  обычаю,
существующему с незапамятных времен и освященному давностью: они  посыплют
полы всех комнат и зала свежим тростником, скрыв под ним следы  пребывания
аристократических гостей. Получалось нечто вроде сатиры на природу;  метод
был  научный,   геологический   -   увековеченье   истории   семьи   путем
напластования; впоследствии археолог, раскапывая эти пласты,  будет  иметь
возможность определить по остаткам каждого периода, как изменялось питание
семьи в течение сотен лет.
   Как только мы двинулись в путь, мы наткнулись  на  шествие  паломников.
Нам было с ними не по дороге, но мы  присоединились,  так  как  во  мне  с
каждым часом крепло убеждение, что, если я  хочу  управлять  этой  страной
мудро, я должен хорошенько  изучать  ее,  и  не  с  чужих  слов,  а  путем
внимательного личного наблюдения.
   Это сборище паломников очень напоминало то, которое описал Чосер [Чосер
Джефри   (1340-1400)   -   крупнейший   писатель   английского    позднего
средневековья;  лучшее  его  произведение  "Кентерберийские  рассказы"   -
сборник стихотворных и прозаических  новелл,  которые  якобы  рассказывают
друг другу паломники по дороге в Кентербери]; здесь были все  профессии  и
все одеяния тогдашней Англии. Молодые мужчины и старые, молодые женщины  и
старые, люди веселые и люди печальные. Они ехали  верхом  на  мулах  и  на
лошадях, но ни единого дамского седла я  не  заметил  -  оно  появилось  в
Англии лишь девятьсот лет спустя.
   Это  была  добродушная,  дружелюбная,  общительная   толпа;   набожная,
счастливая,  веселая,  склонная  к  бессознательной  грубости  и  невинным
непристойностям. Рассказы, которые эти люди считали  веселыми,  без  конца
переходили из уст в уста и смущали слушателей  не  больше,  чем  такие  же
рассказы смущали лучшее английское общество  двенадцать  столетий  спустя.
Они выкидывали  веселые  штуки,  достойные  английского  остроумия  первой
четверти девятнадцатого века, вызывая всеобщий восторг;  порой  чье-нибудь
крылатое словцо облетало из конца в конец все шествие, и  путь  его  можно
было проследить по взрывам хохота, раздававшимся то там, то сям,  а  также
по стыдливому румянцу, вспыхивавшему на мордах мулов.
   Сэнди было известно, куда направляются паломники, и она сразу  сообщила
об этом мне. Она сказала:
   - Они идут в Долину Святости получить благословение отшельников, испить
чудотворной воды и очиститься от грехов.
   - Где находится этот водный курорт?
   -  В  двух  днях  пути  отсюда,  у  пределов  страны,  которая  зовется
королевством У-Черта-На-Рогах.
   - Расскажи мне об этом курорте. Он, наверно, очень знаменит?
   - О, еще бы! Знаменитее всех! В старые времена там поселился настоятель
и кучка монахов. Говорят, святее их не было никого на свете;  они  изучали
священное писание и ни с кем не разговаривали, даже друг с другом,  и  ели
только траву, и спали на жесткой земле, и много  молились,  и  никогда  не
умывались и не меняли одежды до тех пор, пока  она  сама  от  ветхости  не
сваливалась с плеч. Слава об их святом подвижничестве распространилась  по
всему свету, и стали к ним ходить богатые и бедные, и все чтили их.
   - Продолжай.
   - Одна беда - у них  не  было  воды.  И  настоятель  стал  молить  бога
даровать им воду, и бог, по молитве его, совершил чудо, и из земли  хлынул
поток чистой воды. Но тут слабых духом монахов стал искушать дьявол, и они
пристали к своему настоятелю,  прося  и  умоляя  его  построить  купальню;
настоятель  под  конец  устал  с  ними  спорить  и  сказал:  "Пусть  будет
по-вашему", и исполнил их просьбу. Сейчас вы узнаете, что значит  нарушить
чистоту, угодную господу, и погнаться за чистотой, угодной  свету.  Монахи
вошли в купальню и вышли оттуда чистыми и белыми, как снег, но, увы, в  то
же мгновение господь явил знамение свое и покарал  их!  Оскорбленные  воды
господнего источника перестали бить из земли. Источник иссяк.
   - Это еще милостиво, Сэнди, если вспомнить,  как  относятся  в  здешней
стране к такому преступлению.
   - Возможно, но ведь они согрешили впервые;  до  этого  греха  они  вели
безупречную жизнь, жили, как ангелы.  Молитвы,  плач,  истязания  плоти  -
ничто не могло заставить источник бить снова.  Даже  крестные  ходы,  даже
курение ладана, даже свечи перед образом святой девы - ничего не помогало,
и вся страна дивилась божьей каре.
   - Как странно, что даже в этой отрасли промышленности бывают финансовые
кризисы, во время которых цена акций падает до нуля и все останавливается.
Продолжай, Сэнди.
   - Миновал один год и один  день;  и  настоятель,  смирившись,  разрушил
купальню. И сразу же гнев господень утих, и воды снова обильно хлынули  из
земли и текут по сей день.
   - Значит, с тех пор никто уже ни разу в них не мылся?
   - Тот, кто попробовал бы в них вымыться, был бы немедленно растерзан.
   - И обитель с тех пор процветает?
   - Слава о чуде  разнеслась  повсюду,  из  края  в  край.  Монахи  стали
стекаться туда со всех концов земли; они шли стаями, как рыбы; и монастырь
строил здание за зданием, рос и ширился, пока не принял всех  пришедших  в
свои объятия. Приходили и монахини;  они  основали  отдельную  обитель  на
другом краю долины, они строили  здание  за  зданием,  и,  наконец,  вырос
обширный женский монастырь. Монахи и монахини жили дружно; объединив  свои
труды, они совместно воздвигли превосходный приют для подкинутых младенцев
как раз на полпути между двумя монастырями.
   - Ты хотела рассказать об отшельниках, Сэнди.
   - Отшельники стекались туда со всех концов земли. Отшельник  процветает
там, где бывает много  паломников.  В  Долине  Святости  отшельники  самые
различные.  Если  кому-нибудь  нужен  отшельник  совсем  небывалый,  какие
встречаются только в далеких странах, пусть он пошарит в ямах,  пещерах  и
болотах Долины Святости, - там он найдет то, что ему надо.
   Я поехал рядом с круглолицым веселым толстяком, надеясь разговориться с
ним  и  узнать  от  него  какие-нибудь  подробности.  Но  едва  я  с   ним
познакомился, как он,  к  моему  ужасу,  принялся  весьма  неумело,  но  с
необыкновенным оживлением  рассказывать  мне  тот  самый  старый  анекдот,
который мне рассказал сэр Дайнадэн в день, когда сэр  Саграмор  поссорился
со мной и вызвал меня на поединок. Я извинялся и отъехал  назад,  в  самый
хвост шествия. Мне было грустно, мне хотелось уйти из этой  жизни,  полной
тревог, из этой юдоли слез, положить  конец  этому  беспокойному  краткому
существованию,  омраченному  тучами  и  бурями,  утомительной  борьбой   и
постоянными поражениями; и все же я страшился смерти - при  мысли  о  том,
как длинна вечность и сколько уже ушло в нее людей, знавших этот анекдот.
   Вскоре после полудня мы нагнали другое шествие паломников;  но  там  ни
среди старых, ни среди молодых не слышно было ни шуток, ни смеха, не видно
было ни забавных выходок, ни веселых дурачеств. А между  тем  там  были  и
старые и молодые, седые старики и  старухи,  здоровые  мужчины  и  женщины
средних лет, молодожены, мальчики и девочки и три грудных  младенца.  Даже
дети не улыбались; все эти люди, - а  их  было  около  пятидесяти,  -  шли
понурив головы, и на лицах их лежала печать безнадежности -  след  долгих,
тяжких испытаний и давнего знакомства с отчаяньем. Это были рабы. Их  руки
и ноги были прикованы  цепями  к  кожаным  поясам;  кроме  того,  все,  за
исключением детей, были еще скованы общей цепью, которая шла от ошейника к
ошейнику, вынуждая несчастных идти вереницей  на  расстоянии  шести  футов
один от другого. За восемнадцать  дней  они  прошли  пешком  триста  миль,
питаясь скверно и скудно. По ночам они спали не снимая цепей,  сбившись  в
кучу, как свиньи. Их жалкие лохмотья нельзя  было  даже  назвать  одеждой.
Кожа на лодыжках у них была  содрана  кандалами,  и  в  воспаленных  ранах
копошились черви; босые ноги - изодраны в кровь, они все хромали. В начале
пути этих несчастных была целая сотня, но половину из них  уже  распродали
по дороге. Работорговец, гнавший их, ехал сбоку верхом, держа в руке плеть
с коротенькой ручкой и длинным тяжелым ремнем, конец которого был разделен
на множество  узловатых  ремешков.  Этой  плетью  он  хлестал  по  плечам,
заставляя выпрямляться тех,  кто  шатался  от  усталости  и  боли.  Он  не
разговаривал; плеть выражала его  волю  сильнее  слов.  Ни  один  из  этих
несчастных не поднял даже глаз, когда мы поравнялись с ними; казалось, они
даже не заметили нашего