: он  передает актера в НКВД слепо, не
ведая, что это означает, не зная, что он увеличивает жертвы произвола.
     Однако у нас не остается подозрения в корысти Васи. С его точки зрения,
он спасает революцию.  В  каждом из нас сидит Вася  Зотов, и, может быть, до
конца нам не изжить его никогда.
     То, что его подвиг - ужасная подлость - это трагедия  времени. Именно в
этом заключается смысл  рассказа и  точное раскрытие  сути реального явления
жизни.
     В  рассказе  "Для  пользы  дела", Солженицын,  очевидно,  под  влиянием
разоблачения  Сталина на XX и ХХII-м съездах партии, показал эту тему совсем
по-иному, как тему начавшегося процесса борьбы  с явлениями этого уродливого
духа, с людьми,  оставшимися от эпохи Сталина. Очень интересно отметить, что
здесь впервые у  Солженицына  появляется тема  протеста,  возмущения, а  под
конец - и неизбежной борьбы.  И весь рассказ окрашен солнцем, светом. Это не
гнущий стискивающий  мороз "Одного дня", не  дождливый осенний фон "Случая",
не  серая  атмосфера "Матренина двора" - это звон юношеских голосов, солнце,
свет. Люди впервые не  только  не сомневаются, не  веря  собственным глазам,
пугаясь  своих  мыслей,  как лейтенант Зотов. Они  возмущаются,  протестуют,
имеют свое принципиальное мнение, отстаивают его, верят себе и в себя".
     В  рассказах и  статьях Солженицына о марксистской идеологии проявилась
двойственность его как писателя и философа. Если в рассказах он показал себя
как  гениальный  писатель, сумевший художественными  средствами отразить всю
глубину предательства  Сталина,  увлекшего молодежь "коварной" идеологией на
путь преступлений против своего народа, то в своих статьях он проявил полное
свое  бессилие  и неспособность понять, что  эта идеология ничего общего  не
имела с марксизмом, что Сталин предал не только молодежь, но и революцию.
     Создается такое впечатление, что в момент, когда Солженицын работал над
этим  рассказом,  у него  появились  надежды на  то,  что после XX и ХХII-го
съездов партии в общественной жизни России может произойти перелом в сторону
оздоровления  общества и возрастания роли личности, очищения  от всего того,
что уродовало жизнь народа.
     И  мне думается, что если  бы в это время журнал "Новый  мир" напечатал
его произведения  "Раковый  корпус",  "В  круге  первом"  и  другие,  даже с
некоторыми  цензурными  искажениями,  Солженицын  мог  бы  стать   одним  из
попутчиков советского  общества.  Наверное,  ведь в  молодости, до войны, он
разделял общее отношение советских людей к Ленину, как пишет он сам.  Но для
этого  надо  было бы, чтобы "оттепель" перешла в весну, в лето,  чтобы жизнь
доказала   правоту   революции.   Может   быть,   Солженицын   не  стал   бы
коммунистическим  писателем,  но  в нем не укрепилась бы та во многом слепая
ненависть, которая так овладевает  им в его  самой политически  острой книге
"Архипелаг Гулаг".

35. Взгляды Солженицына на насилие

     В  своей "Нобелевской  лекции по литературе" в 1970 году,  адресованной
Нобелевскому комитету, А.И. Солженицын писал:

     "Оказался  наш ХХ-ый  век жестче предыдущих, и первой  его половиной не
кончилось  все  страшное  в нем.  Те же старые пещерные чувства  - жадность,
зависть,  необузданность,  взаимное  недоброжелательство, по  ходу  принимая
приличные псевдонимы вроде классовой, расовой, массовой, профсоюзной борьбы,
рвут  и  разрывают  наш  мир.  Пещерное  неприятие  компромиссов  введено  в
теоретический принцип и считается добродетелью ортодоксальности. Оно требует
миллионных жертв  в нескончаемых гражданских  войнах, оно натуживает  в душу
нам, что нет общечеловеческих устойчивых понятий добра и справедливости, что
все они текучи, меняются, а значит, все всегда должны поступать, как выгодно
твоей партии... Все меньше  стесняясь рамками многовековой законности, нагло
и победно шагает по всему миру насилие".

     В другом месте Солженицын пишет, что

     "Маркс  и Энгельс  в своей  переписке неоднократно говорили,  что после
прихода к власти, несомненно, нужен террор".

     Этим  самым  А.И.  Солженицын  подчеркивает,  что насилие,  совершаемое
коммунистами в СССР и в  других странах,  где они стоят у власти, явление не
случайное, а вытекает из марксова учения. Так ли это? Марксизм рассматривает
вопрос о насилии как явление социально-историческое.  Так, например, отвечая
на вопрос русского народовольца Николая О-на, Ф. Энгельс писал:

     "История,  пожалуй,  самая  жестокая  из  всех  богинь,  влекущая  свою
триумфальную  колесницу через горы трупов, не  только во время войны, но и в
период  "мирного"  экономического развития.  А  мы, люди,  к  несчастью, так
глупы, что  никак не можем найти  в себе мужество осуществить действительный
прогресс,  если нас к этому  не принудят страдания,  которые  представляются
почти непомерными". (Маркс и Энгельс, ПСС, том 39, стр. 35).

     Маркс и  Энгельс  не были  трубадурами  насилия,  как  такового. Они не
восхищались  насилием,  как  это  пытался  представить  А.И.  Солженицын,  а
наоборот,  высказывали  сожаление,  что  люди  не  могут обойтись без  него.
Неправильно  также  второе утверждение  Солженицына,  что  всякая  революция
аморальна, так  как весь  прогресс  и преобразование человеческого  общества
происходили революционным путем.

     "Насилие, - писал Ф.  Энгельс, - играло также  и некоторую другую  роль
(кроме  свершителя  зла),  именно революционную  роль,  где  оно, по  словам
Маркса, является  повивальной  бабкой  всякого старого  общества, когда  оно
беременно  новым...  Насилие  является  тем  орудием,  которым  общественное
движение   пролагает  себе   дорогу   и  ломает  окаменевшие  и  омертвевшие
политические формы". (там же, том 20, стр. 189).
     Так   было  и  в   России,   где   самодержавие   с   его  чиновничьим,
бюрократическим  аппаратом  управления было  такой омертвевшей  политической
формой, и потому оно было сметено февральской революцией с такой легкостью.
     Что   это   было  именно  так,  а  не  иначе,   свидетельствуют  многие
современники разных политических направлений: Н. Бердяев, Базаров, Зензинов,
Суханов и многие другие, в том числе Г. Уэллс.

     "Нельзя  даже  сказать,  -  писал  Бердяев в  "Русской  мысли",  -  что
февральская  революция  свергла монархию  в  России. Монархия в  России сама
пала, ее никто не защищал, она не имела сторонников".

     "Ни одна организация не может  приписать себе чести руководства первыми
днями революции". (В. Базаров "Первые шаги русской революции").

     "Революция, - писал  один  из руководителей правых  эсеров  Зензинов, -
ударила как  гром  с неба и застала врасплох не только правительство, думу и
существовавшие общественные организации...  Она явилась  неожиданностью  для
нас, революционеров". ("Дело народа", 15-III-1917 г.)

     "Основная катастрофа, - писал английский  писатель Г.  Уэллс,  в книге,
посвященной  революции 1917 года, - произошла в 1917  году, когда  чудовищно
бездарный  царизм  стал окончательно невыносимым. Он разорил страну, потерял
контроль  над  армией  и  доверие  всего  населения. Его  полицейский  строй
выродился в  режим насилия и разбоя.  Падение царизма было  неизбежно".  (Г.
Уэллс, "Россия во мгле", Госиздат, Москва, 1958 г., стр. 35).

     Сам народ совершил революцию.
     Отношение  Ленина  к  роли  насилия в  русской  революции  лучше  всего
сформулировано им в его речи, посвященной памяти Я.М. Свердлова:

     "Без революционного насилия " пролетариат не смог бы победить. Но также
не может быть сомнения в том, что революционное насилие представляло из себя
необходимый и  законный  прием  революции  лишь  при наличии определенных  и
особых условий, тогда  как гораздо более глубоким постоянным свойством  этой
революции и условием ее победы являлись и  остаются организация пролетарских
масс, организация трудящихся". (том 38, стр. 74).

     В  другом  месте, говоря  об  отношении  компартии к  репрессиям против
врагов революции, В.И. Ленин сказал:

     "Юнкера попробовали устроить восстание,  но мы справились с ними: они в
Москве устроили бойню  и расстреливали на кремлевской стене солдат. Но когда
уже  народ  победил,  он сохранил  врагам  не только воинскую  честь,  но  и
оружие... Нас упрекают,  что мы арестовываем. Да, мы арестовываем, и сегодня
мы  арестовали  директора  Государственного  банка.  Нас  упрекают,  что  мы
применяем террор,  но  террор, какой  применили  французские  революционеры,
которые гильотинировали безоружных  людей,  мы  не применяли и,  надеюсь, не
будем применять, так  как за нами сила. Когда мы  арестовывали, мы говорили,
что мы вас отпустим, если  вы  дадите  подписку  в  том,  что вы  не  будете
саботировать.   И  такая  подписка  дается".  (Ленин,  "Речь   на  заседании
Петроградского совета 17 ноября 1917 года", том 35, стр. 63).

     Так думал Ленин в начальный период  революции,  пока  контрреволюция не
начала вооруженную борьбу против советской власти.
     И   Маркс,   и  Энгельс,   и  Ленин   считали,  что   при  определенных
обстоятельствах переход власти из рук буржуазии в руки рабочего класса может
быть осуществлен без  революции, мирным парламентским путем.  Ф. Энгельс был
противником  восстаний,  если  их  не  поддерживает  абсолютное  большинство
трудящихся.

     "Прошло  время,  -  писал Энгельс, -  внезапных нападений  и революций,
совершаемых  немногочисленным сознательным  меньшинством,  стоящим во  главе
бессознательных   масс.  Там,  где   дело   идет   о  полном  преобразовании
общественного строя, массы сами должны принимать в этом участие, сами должны
понимать,  за что  идет борьба, за  что они проливают кровь...  Но для того,
чтобы  массы  поняли, что  нужно делать, необходима  длительная  настойчивая
работа..." (Энгельс, предисловие к "Классовой борьбе во Франции").

     "Маркс и Энгельс, - писал Солженицын, -  в своей переписке неоднократно
говорят,  после  прихода  к  власти  нужен террор.  Неоднократно они  пишут:
придется повторить  1793  год.  После  прихода  власти  нас  станут  считать
чудовищами, на что нам, конечно, наплевать".

     Передернутые Солженицыным выдержки искажают взгляды Маркса и Энгельса.

     "Под  господством  террора, -  писал  Энгельс  Марксу,  -  мы  понимаем
господство  людей,  которые  сами  напуганы. Террор  -  это  большей  частью
бесполезные  жестокости, совершенные  ради  собственного успокоения  людьми,
которые сами испытывают страх. Я убежден, что  вина  за господство террора в
1793  году  падает  почти  исключительно  на   перепуганных   (а  Солженицын
приписывает  Марксу  и  Энгельсу  фразу:  "придется  повторить  1793  год"),
выставлявших себя патриотами буржуа, на мелких мещан, напускавших в штаны от
страха, и на шайку прохвостов, обделывавших свои делишки при терроре". (ПСС,
том 23, стр. 45).

     Приведу  еще  одну выдержку из письма  Энгельса  к  К. Каутскому от  20
февраля 1889 года:

     "Что касается  террора, то он был, по  существу, военной мерой  до  тех
пор, пока вообще  имел смысл. Класс или  фракционная группа  класса, которая
одна  только  могла  обеспечить  свободу  действий,   простор,   возможность
сосредоточить силы в решающем пункте на границе... С тех пор террор сделался
для него (Робеспьера) средством самосохранения (подчеркнуто Энгельсом) и тем
стал абсурдом..."

     Как видим, "все наоборот", получается не у отцов коммунизма, а у самого
Солженицына.
     Во всех случаях,  когда основоположники коммунизма говорили  и писали о
неизбежности насилия для  перехода от капитализма к социализму, они исходили
не из своих кровожадных замыслов, как это хочет представить Солженицын, а из
опыта  человеческой  истории.  Насилия,  совершаемые в  истории, всегда были
обусловлены ходом общественного развития. Личность, или партия могли придать
насилию только  ту  или  иную  степень жестокости. По  этому вопросу Троцкий
писал:

     "Нам  говорят:  "Ложь, насилие,  убийство  не  совместимы  со  здоровым
социалистическим  движением". Как  быть,  однако, с  революцией? Гражданская
война  есть  самая  жестокая  из  всех видов войн...  Нужно ли напоминать об
Испании?  Единственный  ответ,  который  могли  дать друзья  республиканской
Испании,  гласил:  гражданская война лучше, чем фашистское  рабство. Но этот
совершенно  правильный  ответ  означал  лишь,  что  цель   оправдывает,  при
известных условиях, такие средства, как насилие, убийство".

     С точки зрения "вечных истин" революция, разумеется, "антиморальна". Но
это   значит   лишь,  писал  Л.Д.   Троцкий,   что  идеалистическая   мораль
контрреволюционна,  то есть состоит на службе эксплуататоров. С точки зрения
марксизма,  который  выражает интересы эксплуатируемых, цель оправдана, если
она ведет к повышению  власти  человека  над  природой и ведет к уничтожению
власти  человека  над человеком.  "Значит,  для  достижения  этой  цели  все
позволено?" - спрашивает Солженицын.
     Когда мы говорим,  что цель оправдывает средства, говорил Л.Д. Троцкий,
то отсюда вытекает для  нас  и  тот вывод,  что  великая революционная  цель
отвергает  в  качестве   средств  те  низменные  приемы  и  методы,  которые
противопоставляют одну часть рабочего класса другим его  частям или пытаются
осчастливить массу без ее участия; или понижают доверие массы к себе самой и
к своей организации, подменяя его преклонением перед "вождями".
     Прежде всего, революционная мораль отвергает угодливость по отношению к
буржуазии и высокомерие по отношению к трудящимся. Но все же ложь и  насилие
сами  по  себе  достойны осуждения?  -  спрашивал Л.Д.  Троцкий  и  отвечал:
конечно,  как  и  классовое  общество,  которое  их  порождает. Общество без
социальных противоречий будет,  разумеется,  обществом без  лжи  и  насилий.
Однако проложить  к  нему  путь  нельзя  иначе как  революционными, то  есть
насильственными средствами.
     Но  существуют ли общие  для всех  принципы морали?  Да,  отвечал  Л.Д.
Троцкий, но  сила их тем менее действительна,  чем острее классовая  борьба.
Солженицын  обвинил  Ленина  в том, что  он в гражданскую  войну использовал
систему  заложничества.  Институт  заложничества  был  впервые   использован
буржуазией  в борьбе против колониальных  народов.  Говоря о систематических
расстрелах  французскими   остервенелыми  реакционерами   пленных  парижских
коммунаров, К. Маркс писал: "Коммуне не оставалось ничего другого для защиты
жизни этих пленных, как прибегнуть  к  прусскому обычаю захвата заложников".
Когда   Октябрьская  революция   обороняла   себя  против  объединенных  сил
империализма, и рабочие всего мира со страстным сочувствием следили за ходом
этой   борьбы,  тогда  буржуазная   пропаганда  не  смела  открыто  обличать
"отвратительное варварство"  института заложников. Только после перерождения
советского  государства, то есть  после того,  как в мире забылась подлинная
обстановка  того   времени,  задним  числом  против  большевиков  посыпались
обвинения  во всякого рода  преступлениях,  в  том  числе и в  использовании
института  заложников.  Партия  большевиков в  период своего  революционного
восхождения, то  есть,  когда  она  действительно  представляла пролетарский
авангард, была самой честной партией в истории. Где могла, она,  разумеется,
обманывала своих классовых врагов, зато трудящимся она говорила правду.
     Только благодаря этому она завоевала доверие трудящихся  в  такой мере,
как никакая другая партия в мире.
     Взгляды Ленина  -  против которого,  прежде всего,  направлена  критика
Солженицына  - на роль  насилия  и демократию  не были  неизменными с начала
Октябрьской  революции  и до  его  смерти. Они  менялись  в  соответствии  с
изменением  обстановки.  В  период июльских дней 1917  года Ленин говорил  о
возможности мирного  развития революции. Он писал, что на практике создалась
такая  ситуация,  когда  буржуазное  правительство  разоблачило  себя  перед
широкими  массами  трудящихся  как  правительство войны,  в  интересах кучки
капиталистов, а не народа. Об этом же писал Н. Бердяев. Он подчеркивал,  что
большевизм "воспользовался объективной  невозможностью  дальше  вести войну,
пафос  которой был  безнадежно утерян, нежеланием солдат продолжать войну, и
он провозгласил мир"  (чего  не понимает Солженицын, который до сего времени
считает, что войну с немцами нужно было продолжать).
     Ленин  призывал советскую  демократию, то есть  все партии, входящие  в
состав   Советов:  большевиков,  меньшевиков  и  эсеров   "  объединиться  и
обеспечить мирное развитие революции. Ленин писал:

     "Перед  демократией  России,  перед  Советами,  перед партиями эсеров и
меньшевиков открывается теперь  чрезвычайно  редко  встречающаяся  в истории
революции возможность обеспечить созыв учредительного собрания в назначенный
срок,  без  новых  оттяжек,  возможность  обезопасить страну  от  военной  и
хозяйственной катастрофы, возможность обеспечить  мирное развитие революции.
Взяв всю власть, Советы могли бы еще теперь, а  вероятно, это последний шанс
их -  обеспечить мирное  развитие  революции, мирный переход власти  из  рук
одной партии в руки другой". (ПСС, том 34, стр. 237).

     Если бы меньшевики  и эсеры согласились совместно  с большевиками взять
власть  в  свои руки, и именем  всех  трех партий  провозгласили прекращение
войны, и дали  бы землю крестьянам, авторитет этих  партий  в массах был  бы
непоколебим, и это предопределило бы весь  последующий  ход революции. Ленин
не  мог  простить  меньшевикам  и  эсерам  их  политической  близорукости  и
неспособности понять политическую обстановку, и после этого всегда относился
к ним с величайшим презрением, как к политическим импотентам.
     Позиция Ленина, занятая им в  июльские дни, имеет огромное значение для
понимания того,  как формировались его взгляды  на  участие других партий  в
политической жизни страны и на роль насилия.
     Ленин стремился к  мирному развитию революции и не только  не  исключал
многопартийную  систему, а  наоборот,  исходил  из  нее. Он  предлагал  всем
социалистическим партиям  взять власть в руки Советов, собрать учредительное
собрание,  дать стране конституцию и  обеспечить свободное  функционирование
партий в их борьбе за массы.
     И меньшевики, и эсеры  стояли за продолжение  империалистической войны,
которая  требовала  неисчислимых  жертв, ради интересов кучки  капиталистов,
жертв,  значительно  больших, чем  гражданская  война. Это  одна из  главных
причин того, что они потеряли влияние в массах. Несмотря  на это, после того
как большевики захватили власть, они предложили меньшевикам и эсерам войти в
коалиционное правительство, но последние,  кроме левых эсеров, отклонили это
предложение большевиков.
     Спрашивается, как при такой ситуации должен был поступить Ленин? Должен
ли  он был,  несмотря  на  все  вытекающие из  этой ситуации  опасности  для
революции, во  чтобы то ни стало сохранить многопартийную систему? Я считаю,
что   в  той   конкретной  обстановке,  которая  сложилась  в  стране  после
Октябрьской   революции,   когда  правые  партии   организовали   военное  и
политическое  сопротивление  советской  власти,  используя  для этой цели  в
широких масштабах иностранную помощь, когда в борьбе против советской власти
социалистические партии стали  на  сторону  врагов  революции,  -  у  партии
большевиков не  было  другого  выхода, как  удерживать  власть силами  одной
партии.  В обстановке ожесточенной гражданской  войны  в партии и  в  стране
нужна   была   железная   дисциплина   и   централизация   власти.   Принцип
демократического  централизма, как основа организации  правящей партии,  как
нельзя более кстати подходил  в сложившихся условиях для организации обороны
от наседающих на нее со всех сторон врагов.
     Несмотря на остроту положения в стране, этот принцип позволял со