ть, конечно, что  руководители
пролетарского государства  -  люди  идейные,  которым  не  требуются  другие
стимулы, кроме их преданности делу революции.
     Увы, что касается СССР, предполагать это уже невозможно.
     Вопрос о  социальной природе советского общества давно  дебатируется  в
широких  кругах политических деятелей и  экономистов. Из  числа самиздатских
работ  наиболее  известна  работа Е.С. Варги, который считал,  что советская
бюрократия,  скрытно  присваивающая  себе часть  стоимости общенационального
продукта, является господствующим классом. Варга говорит о классовой розни в
советском обществе: рабочие  противостоят советскому государству, владеющему
средствами  производства,  а государство  это  находится в руках бюрократии,
распоряжающейся этими средствами. Поэтому бюрократию он считал новым классом
эксплуататоров.
     Концепция  Троцкого,  в  принципе близкая к  позиции  Варги, кое в  чем
существенно отличается  от нее, может быть и потому, что книгу  свою Троцкий
писал на 40 лет раньше, чем Варга. Так, Троцкий считал  советскую бюрократию
промежуточным слоем, а не классом, хотя  и признавал, что источником больших
доходов  чиновников  является  прибавочная стоимость. Однако, добавлял он, и
это существенно для социальной структуры общества, эти доходы основаны не на
открыто  провозглашенном  и  официально установленном праве,  а  на  тайных,
засекреченных уложениях.
     Социальные  отношения в  советском обществе  крайне  запутаны.  С одной
стороны,  налицо  явные  признаки  эксплуатации,  совершенно  четкие   черты
социального неравенства.  С  другой  стороны,  отсутствует класс, обладающий
средствами производства на правах  личной собственности, что  с точки зрения
ортодоксального марксизма является определяющим  признаком  класса. Конечно,
жизнь разнообразна, и социальные процессы не обязательно принимают одни и те
же формы.
     В общем, Троцкий определял общественный строй в  СССР как промежуточный
между капитализмом и социализмом, в котором:
     производительные   силы  еще  недостаточны  для   того,  чтобы  придать
государственной собственности социалистический характер;
     нормы  потребления  буржуазны по существу  и  стоят на  базе социальной
дифференциации;
     экономическое положение трудящихся  способствует  быстрому формированию
привилегированного слоя общества;
     бюрократия, используя социальные  антагонизмы, остается  бесконтрольной
кастой и поддерживает социальное неравенство силой.

     Вывод, делаемый  Троцким, таков: социалистическая революция,  преданная
руководящей партией, еще существует  в отношениях собственности и в сознании
трудящихся.  Эволюция  накопленных   противоречий  может  или   привести   к
социализму, или отбросить общество к капитализму.
     Мне  представляется, что оценка, данная Троцким советскому обществу  40
лет назад, продолжает оставаться актуальной и сегодня.

17. Государство и демократия
     Споры  об отношении  к демократии имеют  давнюю  историю  в  российском
социал-демократическом движении.
     Еще на  II съезде партии выступивший в ходе обсуждения программы партии
делегат Посадовский произнес по-своему примечательную речь. Он говорил:

     "Нужно ли подчинить нашу будущую  политику тем или иным демократическим
принципам, признав за ними  абсолютную ценность, или же  все демократические
принципы должны быть подчинены  исключительно выгодам нашей партии?  (курсив
Посадовского).  Я решительно высказываюсь за  последнее.  Нет ничего  такого
среди демократических принципов, чего мы не должны были бы подчинить выгодам
нашей  партии.  (Восклицание:  "И  неприкосновенность   личности?").  Да,  и
неприкосновенность личности. Как партия революционная,  стремящаяся  к своей
конечной  цели  -  социальной  революции,  мы исключительно  с  точки зрения
скорейшего осуществления  этой  цели,  с  точки зрения выгоды  нашей  партии
должны  относиться к демократическим принципам. Если  то или иное требование
невыгодно  нам,  мы  его не  будем вводить". (Подчеркнуто  мной. - Авт., "II
съезд РСДРП, изд.1959 г., стр.181).

     Г.В.  Плеханов, самый  почитаемый тогда лидер  партии, взяв слово сразу
после Посадовского, поддержал его:

     "Вполне   присоединяюсь   к  словам  т.  Посадовского.  Каждый   данный
демократический принцип  должен  быть  рассмотрен не сам  по  себе  в  своей
отвлеченности, а в его отношении к тому принципу, который  может быть назван
основным  принципом  демократии,  именно  принципу,  гласящему,   что  успех
революции - высший закон". (Там же, стр. 161-182).

     Успех революции, то есть  достижение ее конечной  цели - освобождение и
раскрепощение   трудящихся,  создание   справедливого   общества?  С   такой
постановкой  вопроса  можно  было  бы  согласиться  при  одном  единственном
условии:  если  бы  заранее  было ясно,  что именно  гарантирует  достижение
конечной  цели,  и   кто  определяет  -  чт   способствует  достижению  этой
благородной цели  и  чт   ей  противодействует.  Как  показал  опыт  русской
революции, "выгода  партии"  в  ее  сегодняшних, сиюминутных  целях (выгода,
думается  мне,  не  слишком  подходящее слово)  очень  часто  не  только  не
способствует,  но  и  вредит  осуществлению  конечной цели.  Ведь  именно  в
интересах революции было разогнано Учредительное собрание, ликвидированы все
социалистические  партии, кроме  большевиков,  и  установлена  однопартийная
система, отменены свобода слова, печати и т.п. А  впоследствии это оказалось
прологом  к  тому,  чтобы  после   смерти   Ленина  расправиться  со  старой
большевистской  гвардией, осуществить  массовые  репрессии  по  отношению  к
крестьянству,  провести  насильственную  коллективизацию...  И все  это тоже
оправдывалось "интересами революции"!
     Кто эти интересы  определял? Жадная и бездарная  бюрократия, которой не
было дела до  конечной цели революции, которая,  преследуя собственные цели,
установила в стране выгодный только для нее тоталитарный режим.
     Отсюда  явствует,  что  представление  о   демократии,  провозглашенное
Посадовским и  Плехановым на II съезде  партии и ставшее краеугольным камнем
большевизма,   в   корне   противоречит   марксизму,   как    его   понимали
основоположники этого учения.
     Вопрос    о    демократии    широко    дебатировался    в    германской
социал-демократической партии и получил  отражение в  их  переписке. Так,  в
письме к Наталье Либкнехт Ф. Энгельс писал:

     "Жизни и росту  каждой партии обычно сопутствует то,  что  в  ее недрах
развиваются и  борются друг с другом умеренное и крайнее направления, и тот,
кто без  дальнейших околичностей исключает крайнее, только  способствует его
росту.   Рабочее  движение  основано  на   острейшей  критике  существующего
общества,  критика  является  его жизненной  стихией, как же может оно  само
избежать  критики, стремиться запретить  споры?  Неужели же  мы  требуем  от
других свободы  слова для себя только  для того, чтобы вновь уничтожить ее в
собственных рядах?" (ПСС М. и Э., т.37, стр. 276-277).

     Об этом же Ф. Энгельс саркастически писал К. Каутскому:

     "Поистине  великолепно,   что  внутри   фракции  раздались   голоса   с
требованием установить цензуру над  "Die neue Zeit"... ...Это  в  самом деле
блестящая  мысль:  после  освобождения немецкой  социалистической  науки  от
бисмарковского закона  против социалистов, подчинить ее новому закону против
социалистов,  который  сами  социалисты должны  сфабриковать  и  проводить в
жизнь". (Там же, т.38, стр.33).

     Запрет  мысли, цензура  над печатным и  устным  словом во  всех случаях
вредна,  опасна для  конечной  цели пролетарской революции. Но  мне,  как  и
многим моим сверстникам, это стало ясно  только ретроспективно. Я помню, как
в  двадцатых  годах,  будучи  молодым членом  партии,  я  тоже  считал,  что
"революция - высший  закон" и что в ее  интересах можно  пренебрегать любыми
принципами демократии - "буржуазной  демократии", как мы  ее тогда называли,
что  расценивать эту демократию по западным принципам есть не что  иное, как
измена революции.
     Поэтому  то,  что Плеханов вскоре после II  съезда  изменил  свою точку
зрения  и  стал вновь отстаивать демократические принципы, не вызывало у нас
ничего, кроме презрения к  нему, как к "предателю революции". Так думали мы,
принадлежавшие к  молодой партийной интеллигенции. Что же говорить  о  более
широких  слоях?  Вспомним, например,  очень правдивую фигуру  Нагульнова  из
"Поднятой   целины"  Шолохова,  когда   он   (Нагульнов)   набрасывается  на
Разметнова,  отказывающегося  участвовать  в  раскулачивании  ("с  бабами  и
детишками воевать не буду").
     " -  Гад, - выдохнул звенящим шепотом, стиснув кулаки, Нагульнов, - как
служишь  революции? Жа-лость?  Да я...  тысячи становь зараз  детишков, баб,
дедов... Да скажи мне, что надо их в распыл... Для революции надо... Я их из
пулемета... всех порешу!"

     То-то и страшно, что "скажи ему только, что для  революции  надо".  Вот
Сталин  и сказал... И пошли "в распыл"  - не тысячи, миллионы! Надо было это
революции?  Нет,  не  надо  было.  И  не  может  ей  быть  необходимо  такое
жертвоприношение.  И если бы революция научила  людей  слушать голос  своего
разума  и  совести,  а  не  только  приказ,  то  и  Нагульнов  такой  был бы
невозможен...
     Ценности демократии  я и мои  товарищи по институту впервые восприняли,
когда  в двадцатых  годах  начали изучать произведения Маркса и Энгельса под
руководством таких преподавателей, как Д.Б. Рязанов.  Мы, конечно, не  могли
не  видеть,  что   принципы,  провозглашавшиеся  основоположниками  научного
коммунизма, резко расходятся с той политикой, которую проводит  наша партия.
Но  мы считали, что централизация  власти, запрет  "инакомыслия"  и прочее -
явления временные, вызванные тем, что страна находится в состоянии осады. Мы
верили,   что  с  переходом   на   мирное   положение   будут   осуществлены
демократические методы управления страной.
     И вот, когда республика действительно перешла  на  мирное  положение, в
1923-1926 годах,  в партии  появились  и  обострились разногласия именно  по
вопросу о  демократии. Может быть, и под свежим  впечатлением от прочитанных
работ Марса и  Энгельса  многие  из  нас (я,  в частности)  присоединились к
оппозиции, которая предлагала перестроить партию на демократический лад.
     При этом мы, надо признаться, и не думали о предоставлении  прав другим
социалистическим партиям (о чем  тоже в свое время писали Маркс и Энгельс) -
так  далеко  мы не  шли. Но мы считали, что  внутри  правящей партии  должна
существовать  полная свобода критики,  невзирая  на лица, свобода фракций  и
группировок,  свободные  высказывания  в печати  и  на  собраниях, ничем  не
стесняемые  выборы парторганов  и прочее.  (Мы тогда  еще не  понимали,  что
свобода, основанная на привилегии, - это не свобода).
     Но   Маркс  и  Энгельс   неоднократно  высказывались   и  о   принципах
внутрипартийного строительства, всякий раз подчеркивая необходимость широких
дискуссий внутри партии и категорически отвергая опасения насчет неизбежного
якобы в результате таких дискуссий раскола партии (аргумент, которым, кстати
сказать, широко пользовались сталинисты уже в 20-х годах).

     "Партия  настолько велика,  -  писал Ф.  Энгельс  В.  Либкнехту, -  что
абсолютная свобода  мнений внутри нее является  необходимостью. Иначе просто
нельзя ассимилировать и воспитать многочисленные новые элементы, пришедшие в
партию.  Новому  пополнению  в  700.000  человек  нельзя  вдалбливать,   как
школьникам, тут необходимы дискуссии и даже небольшая потасовка. Возможности
раскола не приходится опасаться ни в малейшей  степени. Самая большая партия
в  империи  не может существовать  без того, чтобы  в ней не  проявлялись  в
изобилии всякого  рода оттенки. Надо  избегать даже  видимости диктатуры..."
(ПСС, т.37, стр. 379)

     Ни Маркс,  ни Энгельс, правда,  не писали о том,  как должны  строиться
внутрипартийные отношения в правящей партии и вовсе не предполагали, что она
будет единственной, то  есть будет избавлена от критики извне. Вероятно, это
обстоятельство (однопартийная система) весьма способствовало тому, что уже в
двадцатые годы в партии все больше перегибалась палка в сторону "единства" и
партийной  дисциплины. И  чем  дальше,  тем  больше  (особенно в  сталинские
времена) насаждалась мысль, что открытая критика недостатков опасна, так как
ею могут воспользоваться враги.
     Такого    рода   опасения   высказывались   и    некоторыми   немецкими
социал-демократами в связи с критикой Марксом  Готской  программы. По поводу
этих опасений Энгельс писал:

     "...этот испуг был вызван, прежде  всего, опасением:  а  как используют
публикации наши противники? Перепечатка вещи в официальном органе притупляет
жало выступлений наших противников и дает возможность сказать: смотрите, как
мы  сами себя  критикуем, мы  - единственная партия, которая  может себе это
позволить. Попробуйте-ка последовать  нашему примеру! Это  и есть именно  та
правильная позиция, которую этим людям следовало бы занять с самого начала".
(ПСС, т.37, стр.17)

     Сейчас на  Западе и в кругах правой эмиграции очень  модно  утверждать,
что  современное  советское  общество  и  есть   практическое  осуществление
теоретических идей и взглядов Маркса и Энгельса. Это или злостный обман, или
печальное  заблуждение.  Современное  советское  общество   есть  воплощение
сталинизма,  а сталинизм  не  только  не  вытекает из  марксизма,  но  прямо
противоречит ему. Достаточно сопоставить многочисленные высказывания  Маркса
и Энгельса (как в  теоретических  работах, так и в  письмах) о необходимости
свободы   мысли,   свободы  критики,  открытой   правдивой   информации,   о
недопустимости цензуры и т.п. с установленной Сталиным и строго проводящейся
современным  советским руководством идеологической монополией,  ненавистью к
критике, цензуре не только взглядов, но и информации.
     Запрещение на информацию в наш  век бурного развития средств информации
чрезвычайно показательно для реакционного  характера советского общества.  В
СССР  запрещена  публикация  самой  разнообразной  информации:  о  положении
заключенных  в  тюрьмах  и лагерях  (особенно политических  заключенных);  о
работе  органов  МВД и КГБ; о  настроениях  в армии; об эпидемиях, стихийных
бедствиях,    авиационных   и   железнодорожных   катастрофах.   Запрещается
опубликование  статистики  -  не  только  о   выпуске  стратегических  видов
продукции, но  и, скажем, о выпуске и  продаже водки,  о  заработной плате и
ценах в сравнении с аналогичными данными западных стран и т.п.
     Можно  представить себе, как  реагировал бы  на такие  запреты Энгельс,
писавший в одном из своих писем:

     "Благодарю вас... за ваше решение излагать нам факты такими, каковы они
в  действительности.  Наше  товарищество  достаточно   сильно,  чтобы  знать
подлинную  правду, даже если  она окажется неблагоприятной, и ничего так  не
могло  бы  ослабить его,  как  дутые  отчеты, не  имеющие  под собой никакой
реальной почвы". (ПСС, т.33, стр.212).

     "Дутые отчеты, не  имеющие под  собой  никакой  реальной  почвы", стали
бытовым  явлением в  нашей  стране,  о  чем  невольно  свидетельствует  даже
подцензурная  печать. "Приписками", "туфтой", "липой"  занимаются  все  - от
руководства  Госплана  до рядового  бригадира  - и  это, конечно,  ослабляет
страну и развращает людей.
     Примером  того, какое оздоровляющее  влияние имела бы свобода критики в
нашей  стране, может служить даже  та половинчатая критика, которой после XX
съезда КПСС  был  подвергнут Сталин. Уже самый факт  открытого  обсуждения в
печати  и  на  собраниях  трудящихся  доклада  "О  культе  личности Сталина"
оздоровил атмосферу в партии и стране. К сожалению,  эта критика быстро была
свернута  и  фактически запрещена,  а  культ  вождя,  искусственно созданный
десятилетиями систематического  восхваления,  очень  быстро  возобновился  в
отношении Л.И. Брежнева и временами носит характер даже комический.
     В  западных  партиях, гораздо менее  склонных к  культу  личности,  чем
русские,   тоже    возникали    временами   тенденции   обожествлять   своих
руководителей.  Против  таких тенденций  всегда решительно выступали Маркс и
Энгельс. В частности,  это относится  к возникшему  одно  время в германской
социал-демократической  партии  культу  Лассаля.  "Мне бросается  в глаза, -
писал Энгельс Марксу, - ...попытка  сделать из Лассаля полубога... ...Но эти
люди как  будто  для  того и  родились,  чтобы кого-нибудь обожествлять."  А
Бебелю,   который    тогда   был   одним    из   руководителей    германской
социал-демократии,   Энгельс   тогда   же  писал:   "Культ   Лассаля  привит
искусственно, привит благодаря тому,  что мы  молчаливо терпели его  вопреки
нашим убеждениям. Вам, партии, нужна социалистическая наука,  и она не может
существовать без свободного развития".
     Культ  личности  вреден  потому,  что  он  мешает  свободному  развитию
социалистической науки, считали Маркс  и Энгельс, и они боролись  не  только
против  культа Лассаля,  но  и против  попыток  установить  культ  Маркса  и
Энгельса. Можно  привести бесчисленное количество  свидетельств этого, как и
того, что не выносил восхваления своей личности В.И. Ленин.
     После смерти Ленина его последователи, такие  как  Зиновьев  и  Сталин,
предоставив  его имени почет и  славу, выхолостили революционное  содержание
его  учения. Об этом  ярче всего  сказано Троцким. В книге  "Моя  жизнь"  он
писал:

     "В эпигонской литературе  Ленин  изображается  приблизительно так,  как
суздальские  иконописцы изображают святых и Христа: вместо идеального образа
получается карикатура. Как ни стараются богомольцы  подняться над собою, но,
в конце концов,  они отражают на  дощечке  лишь  свои  собственные  вкусы, и
вследствие этого  дают свой собственный, но лишь идеализированный портрет...
Да, Ленин был гениален, полный человеческой гениальностью. Но Ленин  не  был
механическим счетчиком, не делающим ошибок. Он делал  их гораздо меньше, чем
сделал бы всякий  другой в его положении. Но ошибки у  Ленина  были, и очень
крупные ошибки, в соответствии с гигантским размахом всей его работы". (стр.
194).

     В книге "Что такое СССР и куда он идет?" Л.Д. Троцкий писал:

     "Отношение  к  Ленину,  как  к  революционному  вождю,  было  подменено
отношением  к  нему  как  к  главе  церковной иерархии. На  Красной  площади
воздвигнут  был,  при  моих  протестах,  недостойный  и  оскорбительный  для
революционного  сознания  мавзолей.  В   такие   же  мавзолеи   превращались
официальные  книги  о Ленине. Его  мысль разрезали  на цитаты для  фальшивых
проповедей. Набальзамированным  трупом сражались  против  живого Ленина и  -
против Троцкого". (стр. 257).

     Сталин и  следующие  за ним  руководители поступали  не так как  Маркс,
Энгельс  и  Ленин,  а  так, как Лассаль. Хотя  все  они, вместе  взятые,  не
обладали  и десятой долей ума  и таланта  Лассаля.  Одну характерную в  этом
отношении подробность о  Сталине сообщил в своем секретном докладе XX съезду
Н.С. Хрущев:  Сталин,  редактируя свою  биографию,  всюду  своей собственной
рукой  усиливал восхваления  в свой адрес.  Можно себе представить, как  изо
всех сил старались возвеличить его придворные биографы! И все-таки Сталину и
этого показалось недостаточно...
     Культ вождя,  как и  все прочие  отрицательные явления, был результатом
отступления  от  демократии  и,  в  первую очередь,  ликвидацией  одного  из
основных демократических принципов - гласности. Засекречена была статистика.
Дипломатия из открытой превратилась в тайную. Непроницаемой тайной окуталась
в первую очередь деятельность органов безопасности, суда, прокуратуры.
     Л.Д. Троцкий считал, чт