оши  были многие средства. Здесь
хороши были и внезапная подножка, и символическая  пощечина, и символический
условный  ошеломляющий  удар по кумполу. Русская революция для  него не была
русской свободой. Но власть, к которой он так страстно стремился, была нужна
не ему лично.
     Вот здесь проявляется одна из особенностей Ленина: сложность характера,
рожденная  из  простоты  характера. Для  того  чтобы с  такой мощью  жаждать
власти,   надо  обладать   огромным   политическим   честолюбием,   огромным
властолюбием.  Черты  эти   грубы  и  просты.   Но  ведь  этот  политический
честолюбец,  способный  на  все  в  своем  стремлении  к власти,  был  лично
необычайно скромен, власть он завоевывал не для себя. Тут кончается простота
и начинается сложность".

     С характеристикой, данной В. Гроссманом Ленину, во многом перекликается
характеристика, принадлежащая Н.  Бердяеву  в  его  книге  "Истоки  и  смысл
русского коммунизма":

     "...Ленин   не   теоретик   марксизма,  а   теоретик  революции...   Он
интересовался  лишь одной темой, которая  менее всего  интересовала  русских
революционеров, темой о захвате власти, о стяжении для этого сил. Поэтому он
и победил. Он один заранее,  задолго  до  революции думал о том,  что будет,
когда власть будет завоевана, как  организовать власть. Ленин империалист, а
не анархист. Все мышление его было империалистическим, деспотическим. С этим
связана  прямолинейность,  узость его миросозерцания,  сосредоточенность  на
одном,  бедность и аскетичность мысли, элементарность лозунгов, обращенных к
воле. Тип  культуры Ленина был невысокий,  многое  ему было недоступно и  не
известно... Он много читал, много учился, но у него не было обширных знаний,
не было  большой умственной культуры. Он приобретал знания  для определенной
цели,  для борьбы и  действия... Он  всю  жизнь  боролся  за  целостность  и
последовательность в  борьбе, она невозможна без целостности  догматического
вероисповедания,  без ортодоксии... Добро  было для  него  все,  что  служит
революции, зло  -  что  ей  мешает.  Революционность  Ленина имела моральный
источник,  он  не мог вынести несправедливости, угнетения, эксплуатации.  Но
став  одержимым максималистической  революционной идеей,  он  в конце концов
потерял  непосредственное отношение  к  живым  людям, допускал  обман, ложь,
насилие, жестокость.  Ленин  не был  дурным  человеком,  в  нем  было  много
хорошего. Он был бескорыстный человек, абсолютно преданный идее, он даже  не
был особенно  честолюбивым и властолюбивым человеком,  он мало думал о себе.
Но  исключительная одержимость  одной  идеей  привела  к  страшному  сужению
сознания   и   к  нравственному   перерождению,   к   допущению   совершенно
безнравственных средств в борьбе. Ленин был человек судьбы, роковой человек,
в этом его сила.
     Ленин был революционером  до мозга костей именно потому, что  всю жизнь
исповедовал и  защищал целостное,  тоталитарное  мировоззрение,  не допускал
никакого  нарушения этой целостности. Отсюда же непонятная на первый  взгляд
страстность и яростность, с которой он борется против малейших отклонений от
того,  в чем  он  видит марксистскую ортодоксию.  Он требует ортодоксальных,
согласных с тоталитарностью  миросозерцания, т.е. революционных  взглядов на
познание, на материю,  на  диалектику  и т.п.  от всякого, кто  себя считает
марксистом, кто  хочет служить делу революции.  Если же вы не диалектический
материалист,   если   вы  в  чисто  философских,  гносеологических  вопросах
предпочитаете Маха, то вы изменяете тоталитарной целостной революционности и
должны быть исключены...
     ...   Целью    Ленина,    которую   он   преследовал   с    необычайной
последовательностью,  было создание  сильной партии,  представляющей  хорошо
организованное  и  железно дисциплинированное  меньшинство,  опирающееся  на
цельное  революционно-марксистское  миросозерцание.   Партия   должна  иметь
доктрину, в которой ничего  нельзя изменить, и она должна готовить диктатуру
над  всей полнотой жизни.  Сама организация партии, крайне централизованная,
была  уже  диктатурой в малых  размерах.  Вся  Россия,  весь  русский  народ
оказался  подчиненным  не  только  диктатуре  коммунистической  партии,   ее
центральному органу, но и доктрине коммунистического диктатора в своей мысли
и своей  совести.  Ленин  отрицал  свободу внутри  партии,  и  это отрицание
свободы  было перенесено на всю Россию. Это и есть диктатура миросозерцания,
которую готовил Ленин. Ленин мог  это сделать потому, что он соединил в себе
две традиции - традиции  русской революционной интеллигенции  в ее  наиболее
максималистских  течениях  и  традиции  русской  исторической  власти  в  ее
наиболее демократических проявлениях.
     ... Но, соединив в себе  две  традиции, которые находились в XIX веке в
смертельной  вражде   и  борьбе,   Ленин   мог  начертать  план  организации
коммунистического государства и осуществить его".
     (Подчеркнуто в процитированных отрывках из В. Гроссмана  и  Н. Бердяева
всюду мной. - Авт.)

     Итак,  и  В.  Гроссман, и  Н.  Бердяев определяли  "ленинскую  суть"  в
исторической  преемственности   его  миросозерцания,   соединившего  в  себе
традиции  русской  левой  интеллигенции  с традициями  русской  исторической
власти.
     Что ж, в какой-то степени они были  правы. Несмотря на то, что в основе
экономических  и   философских  взглядов  В.И.  Ленина  лежит   марксистская
материалистическая доктрина, разработанные  Лениным методы  ее осуществления
коренным образом  отличаются от  методов, рекомендованных  основоположниками
марксизма.  В  частности,  и  организационная  политика  партии и  советской
власти,   разработанная   Лениным,   базировалась   на   традициях   русской
революционной  интеллигенции, а не  на близких Марксу  и  Энгельсу традициях
западной демократии.
     Когда В. Гроссман и Н. Бердяев пишут о Ленине как о человеке, жаждавшем
власти, с этим нельзя согласиться. Но когда они пишут о фанатичности Ленина,
- они правы. Да и ни одна  революция не обходилась  без фанатиков. Когда они
пишут, что ради своей идеи он был готов не только истребить своих врагов, но
заклеймить  и своих товарищей,  если они отойдут от его линии, они тоже были
близки  к  истине.  Все  эти черты  ленинского  характера  вытекали  из  его
одержимости и  целеустремленности. А цель была -  не  абстрактная свобода, о
которой пишет Гроссман, а победа мировой революции.
     Когда  Ленин  добивался  от  ЦК   скорейшей  подготовки   и  проведения
Октябрьского восстания,  он исходил из совершенно  правильной  мысли,  что в
России в  1917  году, в силу ряда причин, создалась  совершенно неповторимая
ситуация, которой в следующий раз может и не быть, и  даже  наверняка вскоре
не будет. Что  мировая революция созрела, и ей нужно  только дать толчок,  и
этот толчок при сложившемся международном положении может исходить только из
России. Октябрьская  революция  в России  -  стране недостаточно  развитой и
цивилизованной, к социализму  не  подготовленной - была для  него не цель, а
только  средство,  факел,  который  должен был  зажечь  революцию  мировую и
способствовать освобождению человечества -  в  том числе и  России. И  когда
Ленин подавлял советскую  демократию, запрещал другие партии,  организовывал
ЧК, шел,  как писал Гроссман,  на нарушения житейской морали, - он делал все
это  для  достижения  той  же  цели  -  мировой   революции  как  пролога  к
освобождению  человечества.  И  факты,  казалось,  подтверждали  реальность,
осуществимость этой цели: восстания солдат в войсках интервентов, протесты и
забастовки рабочих  в  странах, осуществлявших  интервенцию против Советской
России,   революционная  ситуация   в  Германии,  распад   Австро-Венгерской
монархии... Если бы мировая революция пришла вовремя, и совместными усилиями
рабочих России и  передовых капиталистических стран удалось бы создать новое
социалистическое общество, свободное от всех видов подавления личности,  год
Октябрьской  революции  стал бы для всего человечества годом  летоисчисления
новой, счастливой эры...
     Но история  игнорирует сослагательную  форму "если бы"...  Намечавшаяся
Лениным перспектива не осуществилась - и появилась  естественная потребность
в  переоценке роли  и  значения Октябрьской  революции.  Теперь  большинство
историков и  философов  коренной ошибкой руководителей Октябрьской революции
считает то, что во имя сомнительной  перспективы  грядущих идеалов они пошли
на подавление сегодняшней свободы.
     Такой ретроспективный взгляд  имеет свои  основания. Не следует  только
подстраивать под него искусственно  сконструированные  оценки личности  того
или другого руководителя  революции. Так абсолютно необоснованно приписывать
Ленину  мстительность. Ленину,  который рассматривал  Зиновьева  и Каменева,
мешавших  осуществить  Октябрьскую  революцию,  как  предателей,  как  самых
злостных  противников, а через  несколько дней после победы  выдвигает  тех,
кого  вчера  "бил  по  кумполу" на  самые ответственные посты  в партии и  в
государственном аппарате.  Нет, такие мелкие чувства, как мстительность были
Ленину совершенно чужды.
     Неверно  также  утверждение   Н.  Бердяева,   будто   В.И.  Ленин   был
империалистом. Может быть, "империализм" Ленина Бердяев увидел в том, что он
стремился к мировой  революции?  Но  Ленину  было  совершенно  несвойственно
стремление к  захвату чужих территорий  и даже  к  "экспорту революции".  Он
стремился лишь  к  освобождению собственной  революционной  воли пролетариев
всех стран.
     Н. Бердяев пишет также, что Ленин допускал обман и ложь. Вообще говоря,
нет ни одного политика в истории и современности, который  не пользовался бы
этими средствами. И нет среди них ни  одного, который  хотя бы вполовину был
столь правдив,  как  Ленин,  и ни  один  объективный  человек не сможет  это
опровергнуть. Ленин говорил вслух правду, как бы неприятна или опасна она ни
была.
     Другое дело,  что  развитие событий  не оправдало прогнозов  Ленина. Ни
совершенные  большевиками насилия, ни принесенные  ими жертвы не  привели  к
построению справедливого социалистического  общества. Наоборот, насилия лишь
подорвали  авторитет  революционной власти в  мировом рабочем  движении, что
привело  к  результатам  прямо противоположным тем, на  которые рассчитывали
большевики.
     После  спада  мировой  революции  властью  овладела  реакционная  часть
партии. Отвыкнув  от борьбы идей,  партия все чаще стала прибегать к методам
принуждения.  Поскольку  других   партий  давно   уже  не  было,  большевики
разучились защищать свои идеалы  демократическими методами,  но зато  хорошо
освоили разнообразные полицейские  способы  борьбы, в  частности - внедрение
секретной агентуры, причем в таких  масштабах, которых до  сих пор  не знала
история государств. Вербуя десятки тысяч секретных агентов, их убеждали, что
они  призваны-де выявлять  "маскирующихся врагов  революции".  Это разлагало
широкие круги близких к власти людей, вырабатывая  у них психологию двуличия
и двоемыслия.
     Л.Д. Троцкий, признавая, что большевики с самого  начала  применяли  не
только убеждение,  но  и принуждение  -  нередко  в самой  суровой форме,  -
подчеркивал, что впоследствии бюрократия эту систему принуждения захватила в
свои руки  и  монополизировала.  Каждый этап  развития,  писал Троцкий, даже
такие катастрофические, как  революция и контрреволюция, имеет  свои корни в
предшествующем этапе  и перенимает известные его черты. Это же произошло и с
системой принуждения. Созданная  большевиками и вышедшая  из  революции, она
вышла из-под контроля партии  и приобрела  самодовлеющее  значение  в  руках
бюрократии.  В конечном счете, большевики сами стали  жертвой  созданной ими
системы.
     История  развития  и  укоренения   органов   ВЧК-ОГПУ-НКВД-КГБ  есть  в
значительной  мере  история  перерождения  партии и  Советской  власти.  ЧК,
созданная вначале как временный аппарат, нацеленный против  активных  врагов
революции,  стала вскоре  предметом культа -  пожалуй, раньше,  чем что-либо
другое. Никто не предупреждал и  не оговаривал, что создание этого  аппарата
является   вынужденным  отступлением   от  принципов  социализма.  Наоборот,
делалось  все,  чтобы   вызвать  любовь  и   уважение  к  этому  учреждению,
романтизировать  его,  в  сущности,  полицейскую деятельность. Отсюда  такие
поэтические эпитеты,  как  "меч революции", "карающая рука  пролетариата"  и
прочие.
     А   под   покровом  этой  романтики  ЧК,  превратившись  из  учреждения
временного в постоянное, да  еще наделенное  особыми правами и полномочиями,
потеряла свой "чрезвычайный" характер и стала обычным, только очень мощным и
совершенно беззаконным аппаратом. Дав ВЧК  право разлагать изнутри,  методом
провокации,    партии   своих   политических    противников,    руководители
большевистской  партии предопределили  будущую  гибель  собственной  партии.
Эффективность  провокации  как  метода тщательно изучалась в недрах  органов
безопасности.  Были  написаны  труды,  в которых  обобщался опыт  разложения
партий  меньшевиков,   эсеров   и   других,   из   этого  опыта   выводились
закономерности для будущих операций.
     Каких? Против кого?
     Мощный  аппарат   органов  безопасности,  огражденный   от  масс,  стал
функционировать по собственным законам. Чтобы оправдать  свое существование,
ему требовались  провокации, и это помогло  Сталину использовать его в своих
личных целях.
     Так  система  подавления была увековечена  вместо того, чтобы, как  это
планировалось  вождями  Октябрьской  революции,  ликвидировать  ее  по  мере
укрепления  новой власти и ослабления врагов революции.  Ведь и диктатура, и
органы государственной  власти  были нужны революции не сами по себе, не как
самоцель,  а лишь как временное средство устоять в борьбе против  жестоких и
опасных врагов. Устоять - значило не только сохранить власть, но и сохранить
моральный  облик,  соответствующий  высоким  идеалам  социализма,  сохранить
чистоту движения.
     Но руководство  партии перестало  об этом  заботиться.  Они  продолжали
прибегать  к террору  и  тогда,  когда  он  уже потерял  свое  революционное
значение, когда вражеские армии были разбиты.
     Не "укрепление  государства" планировали вожди Октябрьской революции, а
постепенное ослабление его роли  как  органа подавления. В.И. Ленин связывал
борьбу с бюрократизмом с  развитием широкой  демократии.  Л.Д. Троцкий  тоже
считал,  что   советское   государство   должно  раствориться  в   советской
демократии.  В  программе  РКП(б), разработанной  Лениным  и  принятой  VIII
съездом партии, было записано:

     "Работа в этом направлении неразрывно  связана с осуществлением главной
исторической задачи Советской власти, именно  перехода к полному уничтожению
государства..." (В.И. Ленин, ПСС, т.38, стр.93).

     Впоследствии,  уже  за границей, Троцкий  писал,  что  социалистическая
цивилизация   разовьется  только  с  упадком  государства.  Этот  простой  и
непреложный  закон содержит в себе, - писал он, - безапелляционное осуждение
существующего в настоящее время в СССР политического режима.
     Советская  демократия,  - писал далее  Троцкий,  -  не  абстрактное или
умственное политическое требование. Она становится для страны вопросом жизни
или  смерти.  Государство,  вышедшее  из  революции,  существует  впервые  в
истории. Теоретики коммунизма и строители СССР надеялись, правда, что гибкая
и ясная  советская система позволит государству мирно преобразоваться  и, по
мере того как общество осуществит свою экономическую и культурную революцию,
раствориться  и  зачахнуть.  Жизнь  оказалась  более  сложной,  чем  теория.
Пролетариат  отсталой   страны  должен   был   произвести   социалистическую
революцию. Ему, - писал Л.Д.Троцкий, - вполне очевидно придется заплатить за
свою  историческую  привилегию  второй  революцией  против  бюрократического
абсолютизма.
     В 1940 году, в  беседе с американским журналистом Ю.  Клеймановым  Л.Д.
Троцкий говорил, что в  передовых странах социалистическая  революция примет
совершенно  иные  формы. Чем  в большем количестве стран окажется сломленной
капиталистическая   система,  тем  слабее  будет  становиться  сопротивление
господствующих  классов, тем  менее острым будет  характер революции,  менее
принудительными - формы диктатуры пролетариата, тем короче будет период этой
диктатуры  и тем скорее общество возродится  на основах новой, более полной,
более совершенной и более человеческой демократии.
     Социализм, - писал Троцкий, - не имел бы  никакой ценности, если  бы не
принес  с  собою не  только  юридическую  неприкосновенность,  но  и  полное
ограждение всех интересов личности. Человечество  не потерпит, продолжал он,
тоталитарной мерзости  кремлевского образца.  Политический  режим в СССР  он
характеризовал не как новое общество, а как худшую карикатуру на старое.
     Как   согласовывал  Сталин,  провозглашавший  свою   якобы  преданность
ленинизму, свою концепцию  о завершении строительства социализма в СССР и об
укреплении социалистического государства,  с  ленинской теорией об отмирании
государства при социализме?
     На   ХVIII   съезде  партии   Сталин  отвечал  на  этот   вопрос   так:
"Необходимость   государства  вызывается   капиталистическим   окружением  и
вытекающими из него опасностями для страны социализма".
     Но государство, - говорил  Троцкий, -  есть по  самому  существу своему
власть  человека   над   человеком.   Социализм  же   имеет   своей  задачей
ликвидировать  власть  человека  над  человеком  во  всех  ее  формах.  Если
государство  не  только  сохраняется,  но  крепнет  и  становится все  более
свирепым, значит, социализм еще не осуществлен. Если привилегированный  слой
советской бюрократии является плодом капиталистического окружения, значит, в
капиталистическом  окружении  в отдельной  социалистической стране социализм
невозможен.
     Для борьбы с империалистической опасностью, - писал  Троцкий, - рабочее
государство нуждается в армии, в командном  составе, в разведке и пр. Значит
ли  это,  что  рабочее  государство нуждается  в  полковниках,  генералах  и
маршалах с соответствующими окладами и привилегиями?
     А  раз  правящая каста,  военная  и гражданская,  усиливается,  то  это
означает,  что  общество   удаляется  от   социалистического  идеала,  а  не
приближается  к  нему,  независимо  от  того, кто виновен  в  этом:  внешние
империалисты или внутренние бонапартисты.
     Итак, сталинскому утверждению, что при социализме роль  государства  не
только  не уменьшается, а  значительно  возрастает,  Троцкий противопоставил
совершенно  четкую,  марксистско-ленинскую  точку  зрения:  социалистическая
цивилизация может развиваться только с упадком государства.
     Действительность  подтверждала  точку  зрения  Л.Д. Троцкого.  Сталин и
сталинисты твердили о завершении  строительства социализма, а в стране росло
неравенство: разрыв между доходами бюрократии и заработной платой трудящихся
становился  все  больше.   Роль   государства  выросла  до   размеров  почти
чудовищных: оно  проникало  во все поры  советского  общества, во  все сферы
жизни человека, рабочие были прикреплены к  заводам, крестьяне - к колхозам.
Система паспортов и прописки отменила свободу передвижения и свободный выбор
места жительства. Опоздание на работу приравняли  к уголовному преступлению,
а уклонение от натуральной повинности - к измене родине. Границы государства
были  окружены  такой  цепью  войск   и  служебных  собак,  какой  не  знала
пограничная охрана  ни одной  страны:  практически никого  не впускали и  не
выпускали.  Каждый   советский   гражданин,   облагодетельствованный  "самой
демократической  в  мире"  Конституцией  был обязан (как  обязан  и  сейчас)
голосовать за