ународные, давно  устарели.  Все  ощущения.  свойственные  миру,  из
которого я ушел, заметно притупились, а ведь то, что мы  делаем,  о  чем
думаем, чего хотим, - по большей части дело привычки. И оказалась  вовсе
не трудно прикрыть на мгновение глаза, потом оглянуться, поднять книгу к
начать ее читать с того самого места, где я остановился вчера ночью, как
если бы ничего и не произошло.
   И все же дни сменялись днями, а я не предпринимал ни одной попытки  -
понимал, что потерплю неудачу. Время текло, как  будто  я  выздоравливал
после долгой болезни -  медленно,  без  всяких  усилий,  без  чрезмерной
скуки, но и без волнений, часы и дни таяли, как лед  по  весне.  Внешний
мир провалился куда-то в небытие, и  единственной  реальностью  осталось
мое теперешнее существование. А в нем все соответствовало  15,  16,  17,
18, 19 января... 1882 года. И я почти, почти верил в то, что так  оно  и
есть. Но за окнами... Если бы не здания, окружающие Сентрал-парк,  он  с
высоты, вероятно, выглядел так же, как и тогда. И  теперь,  глядя  ночью
или  на  заре  вниз  на  парк,  я  старался  укрепить  в  себе  ощущение
девятнадцатого века, простирающеюся окрест. Но однажды,  когда  мне  уже
начинало казаться, что я близок  к  цели,  через  поле  зрения  пронесся
темно-красный "мустанг" со сверкающими колесами и приподнятым  задом.  И
уж во всяком случае я ни разу не рискнул поднять глаза от старых аллей и
тропинок, сознавая, что за парком явственно и незыблемо виден  двадцатый
век.
   Как-то после обеда я сидел в гостиной. Часа в четыре - часы на кухне,
почудилось мне, только недавно пробили  -  я  поднял  глаза  от  книжки:
что-то изменилось. Я огляделся: нет, все на  месте.  Потом  я  посмотрел
вверх - потолок как-то посветлел, изменился падающий  на  него  с  улицы
свет. И еще что-то. Стены у "Дакоты" отличались редкой толщиной, снаружи
доносились лишь самые резкие звуки, и то приглушенно; но теперь не стало
и их. Ни гудков, ни воя тормозов, ни визга шин  -  полнейшая  тишина.  И
вдруг откуда-то издали до меня долетел радостный ребячий крик.
   С книжкой в руках я  приблизился  к  окну,  выглянул  -  и  даже  дух
захватило: все покрывал  сплошной  слой  свежего,  чистого,  сверкающего
снега, а мимо окна неслись и  неслись  мириады  крупных  хлопьев.  Улица
внизу замерла, на ней не осталось ни одной  машины  -  те,  что  стояли,
отъехали, прежде чем снег захватил их в плен. Мостовая Сентрал-парк-уэст
сияла нетронутой белой гладью,  светофоры  бессмысленно  меняли  свет  с
зеленого на красный, с красного на зеленый, а в парке  -  в  парке  было
просто великолепно. Там  было  движение:  детишки  в  красном,  голубом,
коричневом, зеленом бегали, скакали, падали, валялись в  снегу,  черпали
его пригоршнями, кидались снегом, ели его. Кое-кто успел уже  прихватить
санки, и целый рой детей копошился вокруг огромного снежного  кома  выше
их ростом.
   Грозы и метели  приводят  меня  в  восторг;  с  полчаса,  не  меньше,
простоял я у окна, глядя, как мимо несутся огромные снежные хлопья,  как
Сентрал-парк постепенно превращается в гравюру на меди - белая окантовка
легла на черные ветви деревьев, а холмики и впадинки, аллеи  и  тропинки
исчезли, скрытые белой пеленой.
   Спустя какое-то время я согрел кофе, потом - ужинать было  еще  рано,
но я проголодался - сделал себе бутерброд,  взял  яблоко  и  вернулся  в
кресло. Наступали сумерки, снежное покрывало приняло синеватый  оттенок.
Я сидел и смотрел, как уходит день. Через некоторое время я заметил, что
светофоры на улице погасли - то ли  выключенные  экономии  ради,  то  ли
выведенные из строя метелью. Теперь они и  выглядели  по-иному:  высокие
шапки снега сверху и на козырьках делали  их  похожими  на  обыкновенные
фонари. Стало холоднее - я ощутил  это  даже  через  окно,  -  стемнело.
Снаружи ничто не двигалось, только  снег,  ветер  и  снег,  тишина  была
полная. Глядя вниз, на Сентрал-парк, я вдруг подумал: а шел  ли  снег  в
январе 1882 года?
   Я шагнул к газовым рожкам, чиркнул спичкой и, подняв  руки,  один  за
другим зажег все светильники. Кофе в фарфоровом кофейнике,  поставленном
на полу у кресла, еще не остыл, и я опять нацедил себе полчашки, но  так
и не выпил ни глотка. Я снова сел у окна; в  комнате  воцарились  тепло,
уют и тишина, если не считать легкого шипения газа, да  изредка  шелеста
снежинок по стеклу. Я откинулся в кресле, вытянул  ноги  и,  придерживая
чашку на коленях, уставился на голубые язычки пламени - за резным узором
стеклянных колпаков они походили на крошечные средневековые алебарды.
   Я даже не думал - это называлось как-то иначе. Я  сидел  в  полнейшем
покое, и в голове у меня не осталось ни  единой  мысли,  за  исключением
непроизвольно возникшей картины деловых кварталов: там, ближе  к  центру
города, на улицах, надо думать, еще были люди. Я увидел их будто воочию:
согнувшихся наперекор метели мужчин, придерживающих котелки за  поля,  и
женщин, глубоко засунувших руки в теплые муфты,  а  рядом  по  скользкой
мостовой шаркали  разъезжающимися  копытами  лошади.  На  какую-то  долю
секунды передо мной мелькнуло приподнятое копыто, мокрое от слякости,  с
комьями серого снега на щетках. Теперь я уже не просто представлял  себе
- нет, не то слово, - я чувствовал вокруг себя город и его обитателей, и
тех, кто, как я, сидит сегодня  по  домам  при  мягком  свете  миллионов
газовых светильников.
   Не хотелось шевелить даже пальцем; снаружи было так бело и так  тихо,
только снежинки неслись и неслись мимо окна, а комнату  наполнял  покой,
лишь тени по углам изредка вздрагивали  в  такт  колебаниям  клиновидных
язычков пламени. Я все собирался отхлебнуть кофе, да так и не  собрался.
В конце концов я поставил чашку на пол, принудил себя подняться, подойти
к окну и спустить штору. Может, кто-то  там  на  улице  и  заметил,  что
погасло еще одно окно, может, нет - меня это уже не занимало.
   Когда звонок над дверью подпрыгнул на  своей  спиральной  пружине,  я
почти спал в кресле. Я открыл дверь и ничуть не удивился, завидев Оскара
Россофа: он притоптывал, обивая снег, налипший на густо смазанные  жиром
ботинки. У него была блестящая черная, подстриженная клинышком бородка.
   - Привет, Сай, - сказал он, щелчками сбивая воду с  котелка,  который
держал в руке. - Проходил мимо  -  дай,  думаю,  зайду  передохнуть.  Не
помешаю? Вечер сказочный, но идти тяжело.
   - Входите, Оскар, входите! Рад вас видеть...
   Он вошел и, дружески улыбаясь, принялся расстегивать свое длинное, по
щиколотку, зимнее пальто. Затем отдал пальто мне и  быстро  потер  руки,
радуясь теплу. На нем был черный сюртук с шелковыми лацканами,  брюки  в
черно-белую клетку, разлетающийся крыльями  воротник  и  широкий  черный
галстук. Мы прошли через комнату к стульям, стоящим один против другого,
и Оскар сел, расстегивая сюртук. Поперек его жилетки тянулась  массивная
золотая цепь, вся увешанная золотыми и слоновой кости брелоками.
   - Я разожгу огонь, Оскар. Или сперва выпьем? А может, кофе?
   Вы ужинали?.. - Я соскучился по обществу и болтал почти без умолку.
   - Да нет, Сай, я ненадолго. Заглянул на минутку. Так что, пожалуйста,
ни о  чем  не  беспокойтесь.  Кроме  виски:  рюмку  виски  я  бы  выпил.
Неразбавленного. - Он опять потер руки,  поглядывая  на  окна.  -  Ну  и
погодка!..
   Я принес виски в  маленьких  граненых  бокальчиках,  мы  подняли  их,
приветствуя друг друга, и пригубили.
   - Хорошо! - воскликнул Оскар, откинувшись на спинку стула и рассеянно
поигрывая золотым брелоком в форме  монетки,  висящим  среди  прочих  на
часовой цепочке. - Хорошо сидеть вот так, с бокалом  виски,  и  слушать,
как за окнами замирает метель...
   Я кивнул.
   - Очень рад, что вы пришли, Оскар. Я совсем уже засыпал.
   - В такой вечер немудрено и задремать.  -  Он  отпил  виски  и  вновь
откинулся,  лениво  перекатывая  в   пальцах   брелок;   золото   тускло
поблескивало в отсветах газа. - Это  так  успокаивает  -  на  улице  все
стихло, а здесь уютно и тепло...
   Я опять кивнул и начал что-то говорить в  ответ,  но  Оскар  медленно
покачал головой и улыбнулся, совсем уже полулежа.
   - Не старайтесь поддерживать  светскую  беседу,  Сай.  Не  надо  меня
развлекать. Тут так уютно, что хочется насладиться покоем, ни о  чем  не
думать... Ветер,  кажется,  кончился,  стало  тихо-тихо.  А  снег  идет,
кружится, падает большими мягкими хлопьями.  Вы  сейчас  всем  довольны,
Сай,  я  вижу,  что   довольны.   Чувствуете   себя   легко,   спокойно.
Умиротворенно. И, мне кажется, я помогаю вам.  Потому  что,  хоть  вы  и
слушаете меня, но слышите скорее не слова, а звуки, интонации,  журчанье
речи, намеки на смысл. Всякая напряженность уходит из вас,  уходит  вся,
без остатка; я вижу, вы и сами понимаете это. Вы так  умиротворены,  что
даже держать в руке бокал становится тяжеловато, замечаете?  Бокал  стал
слишком тяжел, поставьте его рядышком на пол. Так-то  лучше,  не  правда
ли? Если вы теперь попытаетесь взять его снова, попытка окажется вам  не
по силам. Да вы и не хотите его поднимать, вам он просто ни к  чему.  Но
все равно  попытайтесь,  Сай,  попробуйте  хотя  бы  приподнять  его  на
секунду. Не можете? Ну, ничего. Не имеет значения. Вы  очень  устали,  и
через минуту я дам вам уснуть. Вот только скажу кое-что и уйду...
   Вы поспите совсем немного, Сай, но это будет  замечательно  глубокий,
освежающий  сон.  Глубокий  и  без  сновидений.  Вы  почувствуете   себя
отдохнувшим как никогда. А  когда  проснетесь,  все,  что  вы  знаете  о
двадцатом веке, улетучится из вашей памяти.  Во  сне  именно  эта  часть
ваших  знаний  сожмется  до  размеров  булавочной  головки,   неподвижно
спрятанной в глубинах сознания.
   Вот уже, вот оно и начинается, Сай. На свете  нет  таких  чудес,  как
автомобили; нет ни самолетов, ни вычислительных машин,  ни  телевидения,
ни самого мира, в котором они возможны. Ни в  одном  словаре  нет  и  не
может быть таких понятий, как "ядерный взрыв" или "электроника".
   Вы  никогда  не  слышали  имени  Ричарда  Никсона...   Эйзенхауэра...
Аденауэра... Франко... генерала Паттона <Паттон, Джордж Смит (1885-1945)
- американский генерал вре-мен второй мировой войны. Командовал корпусом
в Северной Аф-рике, затем армией в Сицилии и Нормандии.>
   ... Геринга... Рузвельта... Вудро Вильсона,  адмирала  Дьюи  <Джорджу
Дьюи  в  1882  году  исполнилось  уже  45  лет,  однако  он  был   тогда
малоизвестным    морским    офицером.    Прославился    он    в     ходе
американо-испанской войны в 1898 году, когда наголову  разбил  испанский
флот в Манильской бухте и был пожалован от  конгресса  званием  адмирала
флота.>. Все, что вам известно о последних  восьмидесяти  восьми  годах,
стерлось из вашего  сознания.  Стерлось  начисто.  Все  без  исключения.
Большое  и  малое.  От  важнейших  событий   до   ничтожнейших   бытовых
подробностей.
   Но вы знаете, каков окружающий мир, вы прекрасно это  знаете.  Почему
бы вам не знать, каков мир  сегодня,  21  января  1882  года?  Ведь  это
сегодняшнее число и это год, в котором мы с вами, как  известно,  живем.
Потому то я одет именно так, и вы. Потому и комната  такая,  какова  она
есть. Не засыпайте  еще  минутку,  Сай.  Повремените  еще  немножко,  не
закрывайте глаз. Совсем немножко, буквально несколько секунд.
   А  теперь  слушайте,  что  я  скажу.  Сейчас  я  дам  вам   последнюю
инструкцию; вы запомните ее  и  повинуетесь  ей.  Вы  проспите  двадцать
минут. Вы проснетесь отдохнувшим. Вы пойдете погулять. Просто  небольшая
прогулка, чтобы подышать свежим воздухом перед  сном.  Вы  постараетесь,
чтобы вас никто не видел. И уж во всяком случае ни с кем  ни  при  каких
обстоятельствах не заговорите. Вы не совершите никаких действий,  какими
бы незначительными они ни были, способных хоть  каким-либо,  даже  самым
нечаянным образом на кого-нибудь повлиять.
   Потом, когда вернетесь сюда, вы ляжете спать  и  проспите  всю  ночь.
Утром  вы  проснетесь,  как  обычно,  совершенно  свободным  от  всякого
гипнотического внушения. И едва вы откроете глаза, в вашей памяти  снова
вспыхнут  все  ваши  знания  о  двадцатом  веке.  Но  прогулку  свою  вы
запомните. Прогулку свою вы запомните.
   Прогулку свою вы запомните. А теперь... Теперь спите...
   Я был смущен: проснувшись, я сразу же посмотрел на  стул,  где  сидел
Оскар, и увидел, что его нет, а бокал стоит на столе, и спросил  себя  -
что же он обо мне подумал, если я позволил себе  заснуть  в  присутствии
гостя? Впрочем, он не обидится - мы ведь старые друзья, -  посмеется,  и
все.
   Я чувствовал себе отдохнувшим, бодрым, полным сил - пожалуй,  слишком
бодрым, чтобы ложиться спать, - и решил прогуляться. Снег все еще падал,
падал большими, мягкими хлопьями. Ветра  больше  не  было,  а  я  и  так
слишком долго сидел в четырех стенах, и мне захотелось выйти  на  улицу,
на снег, вдохнуть всей грудью холодный свежий воздух. Я подошел к шкафу,
достал и надел пальто, кашне, ботинки и круглую черную барашковую шапку.
   Я спустился по лестнице, довольный, что никто не попался мне на пути:
говорить ни с кем не хотелось, и если бы  я  услышал  чьи-то  шаги,  то,
наверно, переждал бы, пока человек не пройдет. Спустившись, я  вышел  из
подъезда, быстро огляделся по сторонам, но кругом  не  было  ни  души  -
видеть мне сегодня совершенно никого не хотелось -  и  направился  прямо
через  улицу   к   Сентрал-парку.   Ночь   выдалась   отличная,   просто
замечательная. Воздух обжигал холодом, за  ресницы  цеплялись  снежинки,
затуманивая на  мгновение  свет  фонарей,  и  без  того  полускрытых  за
крутящейся снежной завесой.
   Мостовую занесло снегом почти уже вровень  с  тротуаром,  и  на  этом
снегу не виднелось ни следов, ни колеи. Я пересек улицу  и  углубился  в
парк. Аллеи я не разглядел и не понял  даже,  где  она;  просто-напросто
пошел вперед, избегая кустов и деревьев. Идти было тяжело - снегу намело
сантиметров двадцать, если не  больше.  Я  еще  подумал,  что  не  стоит
слишком удаляться от освещенной улицы, а то не  мудрено  и  заблудиться.
Оглянулся - уличные фонари различались отчетливо, и в их свете на  снегу
темнели мои следы; следы заметало прямо на глазах и через минуту-другую,
понятно, заметет совсем, и если я забреду слишком далеко,  то  вернуться
по ним никак не смогу.
   Тем не менее я продолжал идти, высоко поднимая ботинки с налипшим  на
них сырым снегом, радуясь  самому  этому  усилию,  чуть-чуть  пьяный  от
искрящейся снежной ночи и своего одиночества  в  ней.  Сзади,  откуда-то
издали, ко мне долетел ритмичный звон колокольчика, он с каждой секундой
нарастал, и я опять обернулся к улице. Постоял,  прислушался  к  мерному
динь-дилень, - и вдруг из-за  призрачных  ветвей  вынырнул,  скользя  по
середине освещенной улицы, единственный экипаж, способный  передвигаться
в такую ночь: легкие узкие сани, запряженные стройной лошадкой.  Лошадка
бежала сквозь снег упругой, беззвучной  рысцой;  в  открытых  санях  под
одной накидкой, тесно прижавшись друг к другу сидели мужчина и  женщина.
Динь-дилень  -  под   снегопадом,   через   вихри   в   конусах   света,
отбрасываемого фонарями... На седоках были меховые шапки вроде  моей,  и
мужчина держал в руках кнут и  вожжи.  Женщина  улыбалась,  подняв  лицо
навстречу снегу, и тишину нарушал лишь колокольчик,  приглушенный  цокот
копыт да шорох полозьев. Потом они проехали, я видел их  уже  со  спины,
сани удалялись, уменьшались, и колокольчик звенел все  тише.  Они  почти
скрылись с глаз, когда я услышал, как  женщина  коротко  рассмеялась,  и
смех ее за падающим снегом звучал далеким и радостным.
   Я уже надышался, идти дальше в глубь парка охоты не  возникало,  и  я
повернул назад. Тонкие параллельные следы  полозьев  еще  выделялись  па
снегу  по  среди  Сентрал-парк-уэст,  но  их  быстро  заметало,  а   мои
первоначальные следы успели исчезнуть совсем. Я поднялся к  себе  домой,
снял пальто и шапку, погасил газовые рожки в гостиной, готовясь ко  сну.
Подошел к окнам взглянуть на улицу последний раз, - и тут мне захотелось
снова ощутить на лице снег, я раскрыл доходящие до пола окна и  выбрался
на балкон. На улице подо мной уже не осталось ни моих следов, ни  следов
саней, и снег лежал опять ровный и не запятнанный.  Несколько  секунд  я
смотрел на черно-белый парк, потом бросил взгляд на север. Единственное,
что я увидел, и то еле-еле, сквозь снежную  пелену,  было  здание  Музея
естествознания за несколько кварталов от меня - там  светился  один  ряд
окон. Я вернулся в комнаты, лег и почти мгновенно уснул.

Aeaaa 8

   - Рассказывай сызнова, - потребовал Рюб. - Думай, черт  побери!  -  В
голосе его проступали разочарование и гнев.  -  В  этих  санях  не  было
ничего особенного? Так-таки ничего? И седоки ничегошеньки не сказали?
   - Полегче, Рюб, полегче, - вымолвил Данцигер. Он, Рюб и Оскар Россоф,
все на сей раз в своей обычной одежде, сидели у  меня  в  гостиной;  кто
держал чашку кофе в руках, кто поставил ее рядом с  собой.  Оскар  курил
сигарету. Я ни разу не видел его курящим, но, когда он прикончил  вторую
подряд, Данцигер в свою очередь попросил у него сигарету и тоже закурил.
   Я сидел перед ними в рубашке и в матерчатых тапочках  и,  прихлебывая
кофе,  выжимал  из  себя  мельчайшие  подробности  вчерашней   прогулки,
мысленно пересматривал картины, возникающие в  памяти,  в  поисках  хоть
чего-нибудь нового.
   Наконец я еще раз покачал головой:
   - Это были... это были обыкновенные сани. Мне очень жаль,  но  седоки
не проронили ни слова. Когда они уже проехали, женщина  рассмеялась,  но
если мужчина и  сказал  что-нибудь,  что  вызвало  ее  смех,  я  его  не
расслышал.
   - А уличные фонари? - раздраженно спросил Оскар. - Они  были  газовые
или электрические? Это уж можно было заметить!
   Раздражение легко передается, и я буркнул:
   - Знаете, Оскар, я обратил на них не больше внимания, чем  вы,  когда
выходите на улицу вечером.
   - И ты больше никого не видел?  -  спросил  Рюб,  прищурив  глаза.  -
Никого и ничего? Не слышал  ни  звука?  Как  насчет  звуков  -  ты  хоть
что-нибудь слышал?
   Мне не хотелось их огорчать, я чувствовал себя кругом виноватым, едва
ли не преступником, но после некоторого раздумья, после тщетных  попыток
вспомнить, не упустил ли я какую-нибудь мелкую  деталь,  пришлось  снова
качать головой.
   - Стояла мертвая тишина, Рюб. Повсюду снег,  и  никакого  движения  -
только снег...
   Губы у него дрогнули, но он тут же крепко сжал их, сдерживая  злость.
И даже заставил себя улыбнуться мне,  чтобы  показать,  что  он  все-все
понимает. Но какой-то физической разрядки было не избежать, и он  встал,
втиснул руки в задние карманы своих армейских  брюк  и  принялся  мерить
комнату шагами.
   -  Проклятье!  Сто  проклятий,  тысяча  проклятий!   Это   мог   быть
восемьдесят второй год, вполне мог быть! И мог  быть  сегодняшний  день.
Кто-то вытащил откуда-то сани своего любимого дедушки, а светофоры из-за
метели не работали. - Рюб отвернулся к Россофу, беспомощно развел руками
и горько рассмеялся. - Это же черт знает что! Может, ему удалось, может,
он-таки побывал там! А убедиться нет никакой возможности. Ну и ну!..
   Он подошел к своему креслу, рухнул в него и потянулся за чашкой кофе,
стоявшей на ковре.
   Медленно,  приглушенно,   стремясь   рассеять   висящее   в   комнате
раздражение, заговорил Данцигер:
   - После прогулки вы вернулись сюда, Сай? И никого не встретили?
   - Никого, - подтвердил я.
   - Вы пошли сюда, в гостиную, подошли к окнам и выглянули в парк?
   - Именно, - кивнул я, глядя ему в глаза,  искренно  надеясь,  что  он
сможет вытянуть из меня что-нибудь такое, о чем я и сам не догадывался.
   - И что вы там увидели - ничего особенного?
   - Ничего. - Я откинулся в кресле, совсем  подавленный.  -  Мне  очень
жаль,  доктор  Данцигер,  ужасно  жаль,  но  для   меня   прошлая   ночь
дейс