нас,  и
ждала. Видимо, она понимала, что назад пути отрезаны, что это окно -  ее
последний шанс...
   Между тем внизу никто не  спешил  ей  на  помощь.  Похоже,  пожарники
решили - и трудно их за это упрекнуть, - что никто уже, по крайней  мере
на Бикмен-стрит, не сумеет добраться до окна. А  женщина  все  стояла  и
ждала, раскинув руки, в проеме окна, как в рамке:  она  была  в  длинном
черном платье, на шее трепетал белый шарфик.  Вдруг  стекло  позади  нее
лопнуло, и из окна выкатился огромный клуб черного дыма, скрывший ее  от
наших глаз. Но когда ветер отогнал дым, мы увидели  женщину  на  том  же
месте -  теперь  она  одной  рукой  держалась  за  раму,  другой  плотно
прикрывала рот.
   Наконец из-за угла Нассау-стрит выскочили два пожарника с  раздвижной
лестницей.  Лестница   оказалась   слишком   коротка.   Позднее   газеты
критиковали пожарную охрану за недостаточную длину лестниц, в  то  время
как многие дома строились высотой в четыре-шесть, а  в  последнее  время
даже в десять этажей. Вот и тут лестница, растянутая во  всю  длину,  не
доставала до подоконника без малого  полтора  метра:  а  из  окна  опять
неторопливо выплыла туча густого дыма и окутала женщину с головы до ног.
Если бы не  ветер,  она  непременно  погибла  бы,  потеряла  сознание  и
свалилась назад в горящее здание или вниз на улицу. Но  ветер  подхватил
дым, разорвал его в клочья, разбросал лоскутки по  фасаду,  и  мы  вновь
увидели трепещущий по ветру белый шарфик и черную юбку.
   Я хотел бы пояснить кое-что. С той самой секунды, когда мы  вышли  из
подъезда "Таймс"  и  окинули  взглядом  горящее  здание,  я  непрестанно
разговаривал сам с собой. Я не корил себя  за  то,  что  не  вломился  в
контору Джейка Пикеринга  и  не  затоптал  едва  народившийся  крохотный
огонек: кому пришло бы в  голову,  что  произойдет  потом!  Грызло  меня
другое: что, присутствуя незримо при этом стародавнем событии, Джулия  и
я могли повлиять на его ход именно  так,  как  того  и  опасался  доктор
Данцигер. Вдруг, например, был какой-нибудь  невольный  шорох,  которого
Кармоди, роясь в документах, по существу и не услышал, - и все  же  этот
слабенький, почти незаметный шорох повлиял, пусть едва-едва, но  повлиял
на его последующие поступки. Скажем, горящую спичку он уронил чуть левее
или чуть правее, и спичка упала не на пол, а на бумагу  и  подожгла  ее.
Но, с другой стороны, кто в состоянии поручиться, что не присутствуй  мы
там и не издай ни звука, спичка упала бы на  голые  доски  пола?  И  что
Кармоди просто стоял бы над ней и равнодушно глядел, как она догорает?
   Нет, я положительно должен был что-то предпринять -  мною  двигал  не
героизм, а внутренняя необходимость. Я протиснулся  вперед,  нырнул  под
ограждающие канаты, перебежал улицу  и  не  вскарабкался  -  взвился  по
лестнице, в мгновение ока  достигнув  самой  верхушки.  Накрыл  ладонями
закругленные концы стояков, поднялся еще выше, сжался в  комок  -  левая
нога на последней перекладине, правая на предпоследней - и на миг застыл
без движения, обретая равновесие. Потом уловил момент,  опустил  стояки,
выбросил руки над головой и резко выпрямился; на секунду как бы повис  в
воздухе - и упал руками вперед, ухватившись за подоконник по обе стороны
от ботинок женщины.
   Она поняла меня без слов  -  быстро  повернулась  к  улице  спиной  и
сползла по мне к лестнице. На уровне моих ног появились голова  и  плечи
пожарника, он подхватил спасенную за ноги и поставил на  перекладину.  А
потом  эта   замечательная   женщина   сообразила,   как   помочь   мне;
поддерживаемая пожарником, она уперлась руками мне в пояс  и  навалилась
изо всех сил, так что я смог  опустить  оконный  выступ,  перегнуться  и
снова ухватиться за стояки. Мы быстро цепочкой стали спускаться вниз, но
не одолели еще и половины расстояния, как черный дым, валивший из  окна,
где только что  стояла  женщина,  внезапно  сменился  ревущим  оранжевым
пламенем. У подножия лестницы я спросил, как  ее  зовут;  она  ответила:
Айда Смолл...
   И вдруг пожару пришел конец: с чудовищным грохотом крыша  рухнула  на
изрядно уже прогоревшее перекрытие верхнего этажа и  вслед  за  тем  все
нутро здания провалилось в подвал, взметнув гигантский сноп искр, облака
дыма и фейерверк пылающих щепок метров на пятнадцать выше стен  и  издав
оглушительный  тяжкий  вздох,  слышный,  наверное,  на  много  кварталов
вокруг. От здания остался один скелет, огонь сник, сквозь оконные проемы
проглядывала лишь пустота неба.  В  подвале  еще  догорало  то,  что  не
сгорело на этажах, но уже не яростно, а  почти  лениво,  и  на  пожарище
падал снег, красиво кружа между голых стен. Над  каждым  слепым  оконным
проемом на кирпичах отпечатался широкий веер копоти, и уже не  верилось,
что этот огромный мертвый остров еще  недавно  был  полон  жизни,  густо
населен людьми. Казалось совершенно немыслимым - я вытащил часы и не мог
поверить собственным глазам,  -  что  с  момента,  когда  мы  сидели  за
заколоченной дверью, наблюдая за Джейком  Пикерингом  и  Эндрю  Кармоди,
прошел всего-навсего час.
   Грандиозный  спектакль  окончился,  в   толпе   вокруг   нас   начали
обмениваться мнениями, голоса слились в  возбужденный  гомон,  и  тут  я
нечаянно уловил чью-то реплику:
   - Счастье, что газета успела выехать...
   - О чем это он? - спросил я Джулию.
   - О газете "Весь мир",  -  ответила  она  безразлично.  -  Три-четыре
месяца назад этот дом называли зданием "Всего мира". Многие  не  отвыкли
от прежнего названия и до сих пор. Редакция занимала весь пятый этаж, и,
оставайся она там, сегодня прибавились бы десятки жертв...
   - Здание "Всего мира", - повторил я, как бы пробуя словосочетание  на
слух, и тут до меня дошло. Что там  говорилось  в  записке  из  длинного
голубого конверта, которую я впервые видел в квартирке  Кейт?  "Поистине
невероятно, чтобы отправка сего могла иметь следствием гибель... здания,
- здания, вот оно, недостающее слово, а дальше  Кармоди  просто-напросто
не поставил кавычек, - "Всего мира" в пламени пожара. Но это  так..."  И
до конца жизни воспоминания об  этом  пожаре  тяжким  грузом  лежали  на
совести Кармоди. Я физически ощутил, как огромный камень свалился с моей
собственной совести, теперь я знал, что ни я, ни Джулия никак не повинны
в том, что случилось.
   Домой мы возвращались надземкой. Джулия смотрела  в  окно  невидящими
глазами, а я время от времени обращался к ней, старался как-то  утешить,
но как можно было ее утешить? Я-то знал,  что  мы  ни  в  коей  мере  не
способствовали возникновению пожара.  Мы  выступили  в  ролях  невидимых
наблюдателей, никак и нисколько не повлиявших на ход событий. И  хотя  я
не мог объяснить Джулии, откуда я это знаю. в голосе моем звучала  такая
уверенность, что, кажется, я все же убедил ее.  Разумеется,  она  хотела
бы, чтобы мы вмешались в события, - ведь я силой выволок ее  из  конторы
Джейка, и теперь она поневоле раздумывала: а не помогли бы мы ему,  если
бы остались? Я задавал себе тот же вопрос, но не жалел ни о чем -  иначе
мы скорее всего погибли бы и сами.
   Когда мы добрались до дому, Джулия,  совершенно  разбитая,  сразу  же
поднялась к себе. Внизу никого не было, в доме  царила  тишина.  Я  тоже
поднялся в свою комнату, снял пиджак и прилег на  кровать.  После  всего
пережитого я страшно устал, хоть и думал, что уснуть не смогу -  слишком
много накопилось  впечатлений.  Но,  конечно,  уснул  почти  сразу,  как
коснулся щекой подушки.
   Очнулся  я,  когда  уже  стемнело,  очнулся  от  голода,  острого  до
головокружения. У меня не осталось ни малейшего представления о  времени
- быть может, уже очень поздно. Но в гостиной внизу я застал Мод Торренс
и Феликса Грира - оба читали. И по тому, как обыденно они мне кивнули, я
понял: им и невдомек, что я очевидец пожара. В такой же обыденной манере
я спросил, дома ли Джейк Пикеринг, и Феликс,  уже  снова  уткнувшийся  в
книжку, помотал головой.
   Я прошел через темную столовую на кухню  -  оттуда  сквозь  щель  под
дверью пробивалась полоска света. Джулия сидела за кухонным столом рядом
с тетушкой, ела холодное жаркое, видимо  оставшееся  от  обеда,  хлеб  с
маслом и пила чай. И как только я появился,  тетя  Ада  вскочила,  чтобы
подать и мне. Лицо ее без слов говорило, что она осведомлена если не обо
всем, то по крайней мере о чем-то, но вопросов она мне не задала. Джулия
подняла на меня глаза и грустно кивнула; под глазами  у  нее  проступили
темные круги, я понимал, что ответ возможен только один, но  не  мог  не
спросить:  "  Он  не  вернулся?"   Джулия   отозвалась:   "Нет",   потом
зажмурилась, уронила голову на грудь и, казалось, гнала от себя какую-то
картину, или какую-то мысль, или и то и другое. Что я мог ей сказать?
   Я расправился с ужином - а она все сидела, сложив на коленях руки,  и
ждала. Тогда я взглянул на нее, и она сказала:
   - Сай, я должна побывать там снова.
   Я кивнул. Непонятно почему, но и у меня возникло такое же желание.
   На улице все так же дул ветер и опять повалил снег.  Но  на  тротуаре
Бикмен-стрит снег за день утрамбовали настолько,  что  свежего,  рыхлого
осталось не больше двух-трех сантиметров, и двигаться было легко. Вот  и
сгоревшее здание - стена, что выходила на улицу, обвалилась совсем, и мы
без помех заглянули внутрь остова. С ровным тихим гулом горели факелы на
концах обломанных газовых труб, и вокруг них подтекала  талая  вода.  Но
пожар как таковой  уже  кончился,  "гибель  мира"  свершилась  и  начала
становиться достоянием - нет, даже не истории, просто  забвения.  В  эту
вот  минуту  в  редакции  "Иллюстрированной  газеты  Франка  Лесли",   в
двух-трех кварталах отсюда, на углу Парк-роу и  Колледж-плейс,  да  и  в
редакции "Харперс" целая рота художников при свете газовых рожков  режет
по дереву гравюры сцен пожара,  которые  появятся  в  номерах  следующей
недели. Девушка, что идет рядом со мной, и другие жители города  мельком
глянут на плоды их трудов и воскресят в памяти виденное. Однако мне, как
никому из них, было дано знание, что один какой-то миг - и не станет  ни
тех, кто режет сейчас гравюры, ни тех, кто будет их рассматривать, ни  -
невероятно!
   - девушки рядом со  мной.  Сохранятся  несколько  экземпляров  газет,
пожелтеют в подшивках, обращаясь в занимательные диковины, а разрушенное
здание и ужасный пожар начисто сотрутся из памяти  людской.  Шагая  мимо
развалин,  уже  покрытых  местами  снегом,  я  поддался  чувству  черной
меланхолии: жизнь человеческая представлялась мне такой  краткой,  такой
бессмысленной.  Подобные  мысли  приходят  в  голову,   когда   внезапно
проснешься среди ночи и осознаешь вдруг полное свое одиночество в  мире.
А я ведь  знал  о  времени,  для  которого  здания  этого  словно  и  не
существовало, а пожара словно и не происходило, так что чувства  у  меня
сейчас были, собственно, те же.
   Впереди, как раз напротив подъезда здания "Таймс",  торчал  уцелевший
фонарный столб; у подножия его, в круге желтого  света,  мягко  искрился
девственный снег. Здесь, на нашей стороне,  снег  тоже  оставался  почти
нетронутым - по нему  бежала  единственная  цепочка  следов,  исчезающая
впереди,  в  темноте  за  фонарем.  Казалось,  будто   кто-то   постоял,
всматриваясь в пустой оконный проем разрушенного  здания  "Всего  мира",
затем пересек Нассау-стрит, поднялся на тротуар и зашагал дальше.
   И тут, под фонарем, я схватил Джулию за руку, и мы замерли на  месте.
На снегу, точно так же как  я  уже  видел  однажды,  резко  отпечаталась
миниатюрная копия надгробной плиты: множество точек, образующих  круг  с
вписанной в него девятиконечной звездой. Но теперь  эта  копия  была  не
одна - их было много, они  заканчивали  собой  каждый  след  в  цепочке,
убегавшей в темноту.
   - Да это же каблуки! - воскликнул я, приседая на корточки.
   - Круг и звезда - это шляпки гвоздей!..
   Я посмотрел на Джулию снизу вверх, и она недоуменно кивнула:
   -  Ну  да,  конечно.  Мужчины,  когда  заказывают  обувь,   частенько
придумывают какие-нибудь личные знаки. - Она  пожала  плечами.  -  Вроде
талисмана на счастье...
   Я ответил ей кивком - я все понял. Это знак  Кармоди;  он  спасся  от
пожара. И каких-нибудь несколько минут назад  он  приходил  сюда,  чтобы
вновь взглянуть на содеянное. Еще мгновение я  всматривался  в  странные
отпечатки на свежем снегу. Под таким вот знаком его и похоронят.  Многие
годы спустя вдова обмоет и оденет его мертвое тело  -  и  похоронит  под
этим самым знаком. Но почему? Почему? Вопрос по-прежнему ждал ответа.
   Теперь мы возвращались пешком. Ветер спал, снегопад утих,  мороз  уже
не чувствовался; улицы в такой поздний час да  еще  сразу  после  метели
были  пустынны,  мы  оставались  с  миром  наедине.  И  вдруг  на   углу
Четырнадцатой улицы и Ирвинг-плейс перед нами возник ярко освещенный дом
и оттуда донеслись звуки вальса. "Филармоническое общество",  -  сказала
Джулия; боковые двери были распахнуты, и мы, приостановившись, заглянули
внутрь.
   Глазам нашим  представилось  редкостное,  ослепительное  зрелище.  По
меньшей  мере  треть  зала,  откуда  вынесли  кресла,  занимала   слегка
приподнятая, натертая воском, сверкающая площадка для танцев, на которой
плавно кружились вальсирующие пары. На балконе  играл  большой  оркестр,
склоненные  над  скрипками  смычки  двигались  в  унисон,  а  над  залом
гигантской подковой, ярус за ярусом, поднимались ложи, и  все  они  были
заполнены оживленными, смеющимися людьми. Еще больше зрителей  собралось
на  сцене  и  на  остальном  пространстве  партера.  Мужчины,  все   без
исключения, были во фраках и при белых галстуках, однако прически  резко
различались по длине и фасону, а бороды, усы и бакенбарды разнились  еще
более, и никто не терял в толпе  своей  индивидуальности.  А  женщины  в
длинных  открытых,  подчас  поразительно  смело  вырезанных  платьях   -
воистину вечерние туалеты этих женщин  вполне  компенсировали  несколько
сумрачный характер повседневной одежды восьмидесятых годов.
   Я не силен в описании женских нарядов и материалов,  из  которых  они
шьются; лучше я вновь процитирую "Нью-Йорк таймс", тот же  самый  номер,
вышедший на следующее утро:
   "Миссис Грейс приехала в кремовом  атласном  платье  с  жемчугами  на
груди Миссис Р. X. Л. Таунсенд была в голубом атласе, расшитом цветами и
листьями из золотой парчи; миссис Ллойд С. Брайс  -  в  белом  атласе  с
парчой, отороченном кружевами; миссис Стивен Н. Оулин - в белом шелковом
муаре с жемчужными и бриллиантовыми украшениями.  Миссис  Вулси  выбрала
платье из  черного  тюля  с  черным  атласным  корсажем  и  отделкой  из
бриллиантов. Миссис Вандербилт предпочла  белый  шелк  и  бриллианты,  а
миссис  Дж.  Ч.  Бэррон  -  белый  атлас  с   кружевами,   пересыпанными
бриллиантами..."
   В каком-нибудь метре от нас вырос человек во фраке и при  галстуке  -
капельдинер, смахивающий на  "фараона";  он  поглядел  в  нашу  сторону,
впрочем довольно терпимо, поскольку для  коллекционеров  пригласительных
билетов время было чересчур  позднее.  Я  взглянул  ему  в  лицо,  и  он
приблизился к нам.
   - Здесь у меня одна знакомая дама, - сказал я.  -  Есть  какой-нибудь
способ ее разыскать?
   Я сощурил глаза и притворился, будто всматриваюсь в глубину  зала,  -
удивительно, но все мы ведем себя с полицейскими так, словно они круглые
идиоты. Он повернулся  к  маленькому  позолоченному  стульчику,  взял  с
сиденья написанный от руки список в несколько страниц  и  протянул  мне.
Большинство  лож  обозначалось  по  фамилиям  композиторов,  начиная   с
Моцарта, Мейербера, Беллини, Доницетти;  под  каждой  фамилией  красивым
женским почерком был выведен список гостей. Верди, Гуно, Вебер,  Вагнер,
Бетховен, Обер, Галеви, Гризи... Наконец,  под  фамилией  Пикколомини  я
обнаружил четырех женщин и их мужей - и среди них то имя, которое искал.
   Капельдинер - или все-таки фараон? - показал мне ложу  "Пикколомини",
почти полную; четыре женщины и трое мужчин смотрели вниз  на  танцующих.
Как только капельдинер отошел, я шепнул Джулии:
   - Вон они, четыре львицы. Одна из четырех почти наверняка знает,  что
сегодня ее муж убил пять-шесть человек  и  чуть  не  сгорел  сам.  Итак,
которая из четырех?
   - По-моему, тут нет никакого сомнения, - ответила Джулия. - Та, что в
желтом платье.
   Я  кивнул  -  сомнений  действительно  быть  не  могло.  Она   сидела
подчеркнуто прямо, совсем не касаясь спинки  своего  золоченого  кресла,
поразительно красивая женщина лет тридцати пяти; лицо ее было  исполнено
абсолютного самообладания. Она  могла  бы  считаться  обаятельной,  даже
просто прелестной, только все эти  определения  как-то  не  приходили  в
голову; редко случалось мне видеть лицо и никогда - ни до,  ни  после  -
лицо женщины, на котором читались бы такое присутствие духа, острый ум и
несгибаемая воля. И я понял Эндрю Кармоди: у него  не  было  выбора,  он
должен был поступить именно так, как поступил.
   - О чем вы думаете? - спросила Джулия.
   Я не мог отвести глаз от этого жестокого красивого лица.
   - Она меня пугает. Просто мороз по коже... И в то же  время  -  какое
очарование! Завораживает, как бездна...
   - Это еще почему?
   - Да потому, что придет день, когда не останется  ни  таких  лиц,  ни
таких людей, да и драматических событий такого накала -  тоже;  все  это
попросту выйдет из  моды.  Злоумышленники  станут  пошляками,  и  в  тех
преступлениях, которые еще будут им под силу, не  останется  даже  места
для драматизма. Уж если выбирать между двумя типами людей,  между  двумя
родами зла, я лично выбрал бы зло, содеянное со вкусом...
   Джулия смотрела на меня, недоуменно подняв брови. Я бросил  последний
взгляд на миссис Кармоди и на этот роскошный бал, и мы  двинулись  вдоль
вереницы  карет,  выстроившихся  у  тротуара,  вдоль  мигающих   боковых
фонарей, мимо неподвижных, укутанных попонами лошадей и слуг в ливреях и
дальше по безмолвной улице к дому, а  звуки  вальса  постепенно  замерли
позади.

Глава 20

   На следующий день я проспал допоздна. Когда я наконец спустился вниз,
было уже далеко за полдень, но я тем  не  менее  позавтракал  и  попутно
просмотрел отчет о пожаре в "Таймс" - он занимал всю первую  страницу  и
часть второй. Остальные постояльцы  давным-давно  ушли,  и  я  сидел  за
столом один. Джулия принесла мне завтрак; она  была  очень  бледна,  под
глазами легли фиолетовые круги. В ответ на мой  пристальный  взгляд  она
сказала:
   - У него была не слишком счастливая жизнь, правда, Сай?
   - Он был одержимый, - ответил я. -  Почти  полоумный  от  вожделений,
которым не суждено было сбыться. Предела он  все  равно  бы  не  достиг.
Встречаются такие люди, которым лучше бы и не рождаться на свет,  -  это
как раз тот случай...
   Джулия, однако, не приняла моей правоты  -  она  несогласно  затрясла
головой еще до того, как я кончил.
   - Не нам об этом судить. Если бы мы остались там, если  б  мы  только
остались...
   - Вот, послушайте, - сказал я, обратившись  к  газете,  раскрытой  на
второй  странице.  -  "Помощник  брандмейстера  Джеймс  Хинн  из  первой
пожарной роты, - прочитал я вслух, - заявил, что его повозка  прибыла  с
Нассау-стрит примерно через две минуты после начала пожара и  что  он  в
жизни не видел ничего подобного, по его мнению, пороховой погреб и то не
вспыхнул бы быстрее". - Я взглянул на Джулию и тут же уткнулся обратно в
газету. - "Капитан Тайнен заявил сегодня вечером, что за все годы  своей
работы в полиции он не видел более яростного и более мощного пожара..."
   - Так и написано? - переспросила Джулия, прижав руку  к  груди.  -  Я
газету не смотрела. Просто не могла...
   - Я цитирую дословно из "Нью-Йорк таймс" от 1  февраля  1882  года  -
взгляните и убедитесь сами. Тут полно таких заявлений, Джулия.  Так  что
успокойтесь: не вы начали пожар,  у  вас  не  было  никакой  во