т. Так что нечего  нам  тут  с  вами
штаны просиживать и болтать без толку...
   Это, в сущности, положило  конец  выступлениям,  хотя  разговоры  еще
какое-то время и продолжались. Принесли копии моего отчета и  результаты
перепроверки   и   роздали   присутствующим;   все    экземпляры    были
пронумерованы, и их надлежало сдать не  выходя  из  зала.  Очень  многие
поднимали глаза  от  текста,  находили  меня  и  улыбались,  не  скрывая
изумления, а я ухитрялся ухмыляться им в ответ. В какой-то  мере  чтение
подхлестнуло спор: одни соглашались, что проект надо со всеми возможными
предосторожностями  продолжать,  другие  подвергали  это  сомнению   или
ставили недоуменнее  вопросы.  Мне  кажется,  многие  раньше  просто  не
понимали, как мало значит их присутствие, когда дело доходит до принятия
решений.
   Закрылось совещание на том, что Эстергази в тактичной форме  напомнил
всем участникам о совершенно секретном характере сведений, с которыми их
ознакомили. Им сообщат о времени следующего заседания, а пока - спасибо,
что пришли, и до свидания.
   Рюб понимал, что для меня решение еще впереди, и  оказался  рядом  со
мной, когда я вышел из  конференц-зала.  В  коридоре  он  предложил  мне
заглянуть на Шестую авеню, в бар, куда мы уже  ходили  раза  два  и  где
можно было перекусить. Я ответил, что сперва хотел бы  повидать  доктора
Данцигера, и мы вместе дошли до его кабинета. Но секретарша сказала нам,
что у него полковник Эстергази и что, похоже, они просидят там долго,  -
не думаю, чтобы Рюб сильно этому удивился. Я  был  голоден  как  волк  и
принял его предложение; мы заказали по большой  тарелке  овощного  супа,
сандвичи с горячей солониной и по две кружки пива. Сидели мы в последней
кабинке в заднем углу, с двух сторон на нас  смотрели  глухие  кирпичные
стены, и рядом не было никого, кто мог бы подслушать разговор.
   Не стану детально описывать всего, о  чем  мы  говорили.  Мы  сделали
заказ, и Рюб тут же начал излагать в тихой, трезвой  манере,  что,  хотя
они  очень  надеются  на  продолжение  совместной  работы  -   подбирать
кандидатов трудно, и готовить их долго и хлопотно, - тем не  менее  свет
на мне клином не сошелся. Им будет  очень  жаль,  если  я  уйду,  но  со
временем замена обязательно отыщется. Я и  сам  это  знал,  конечно.  Во
всяком случае, я знал, что  заменить  меня  пусть  не  так  просто,  как
пытался представить Рюб, но в принципе возможно. И его  слова  заставили
меня слегка похолодеть, потому что уж себе-то самому  врать  было  ни  к
чему: я не сумел бы примириться с мыслью, что никогда туда  не  вернусь.
Но я лишь кивнул и сказал, что, конечно, все это так, но  могу  ли  я  с
чистой совестью продолжать участвовать в проекте, если приду  к  выводу,
что он несостоятелен?..
   - Послушай, Сай, - сказал Рюб тихо-тихо,  -  доктор  Данцигер  старый
человек. Согласись. И того, что приключилось в связи с проектом  на  сей
день, для него уже многовато. Для него кульминация уже позади: он достиг
того, к чему стремился. И если тем  все  и  кончится,  он  будет  только
доволен. Я люблю его, честно. Но он старый человек, одержимый навязчивой
идеей риска. Послушать его, так можно подумать, что если  б  ты  слишком
громко чихнул там, в январе 1882 года, то положил бы начало  такой  цепи
событий, которая могла бы привести к гибели всего мира.  Но  это  же  не
так! Это повлияло бы на события не больше, чем если ты  сейчас  чихнешь.
Попробуй! - Он усмехнулся.
   - Давай, чихай! Здесь десятка два людей, а ведь ни один сукин  сын  и
внимания не обратит. Да, черт возьми, люди не решают, жениться им или не
жениться,  и  вообще  не  принимают  важных  решений   из-за   какого-то
тривиального действия первого встречного. Ведь это даже не  ты  распалил
своего Пикеринга. Ясно, что такой уж у него характер, так он себя  ведет
изо дня в день - и повел бы себя соответственно, был  бы  ты  поблизости
или нет. Да и не  вижу  тут  принципиальной  разницы:  события  поистине
важные не происходят по чистой случайности. Они результат взаимодействия
такого множества сил, что становятся попросту неизбежными и не  вытекают
из какого-то  одного  отдельно  взятого  поступка.  Если  только  ты  не
задашься специальной целью совершить что-нибудь такое, что привело бы  к
изменению  крупного  события,  на  многое  ты   не   повлияешь.   Хочешь
сладкого?..
   Я отказался, а Рюб заказал себе кусок яблочного пирога и  еще  кружку
пива. Потом, словно повинуясь внезапному импульсу, он  улыбнулся  мне  -
душа-человек, да и только, - и воскликнул:
   - Черт возьми, Сай, оставайся с нами! Ты-то  до  сих  пор  никому  не
причинил вреда, ни на что не повлиял - у нас есть  тому  доказательства.
То же будет и впредь, если сам будешь осторожен...
   Мы еще немного потолковали о моих приключениях в доме  N19  по  улице
Грэмерси-парк; Рюб удобно устроился в углу кабинки и попыхивал  сигарой,
а я рассказал ему кое-что о своих впечатлениях от Нью-Йорка тогдашнего и
теперешнего. Слушал он зачарованно, задавал вопросы  и  в  конце  концов
заявил:
   - Ты ведь знаешь, сам я на это  неспособен.  Я  пытался,  задолго  до
нашего знакомства, да не получилось. Господи, как я тебе завидую!.. - Он
бросил взгляд на часы, нехотя выпрямился и  вдруг  протянул  руку  через
стол, сжав мою повыше кисти. - Мне ведь не надо тебя  уговаривать,  Сай.
Ты же знаешь не хуже меня: проект нельзя свернуть, просто нельзя. А если
ты и сам хочешь остаться, какой же тебе смысл уходить?..
   Ни кивком, ни словом я не дал ему понять, что остаюсь, но и не сказал
нет. По пути назад мы говорили о регби. Совесть мучает меня даже  теперь
- оправдания я себе  не  вижу  никакого.  Но  я  не  мог  отказаться  от
возможности совершить новое "путешествие", не мог, и точка.
   Когда мы вернулись, оказалось, что Данцигер уже ушел, - нетрудно было
догадаться, что навсегда. Секретарша дала мне  его  адрес  и  телефон  -
квартира его находилась в Бронксе.  Я  тут  же  позвонил,  но  никто  не
ответил: возможно, он еще не  успел  доехать  или  поехал  не  домой.  Я
повесил трубку, помедлил немного, прежде чем  отнять  от  нее  руку,  но
номера Кейт набирать не стал, - неужели я оттягивал время встречи?
   Позже, когда я шел к ней по городу  пешком,  я  раздумывал  над  этим
вопросом. Я был слишком занят, попытался я  сказать  себе,  мне  некогда
было ей позвонить. И это была правда - и все-таки не вся правда. Я шел к
ней с неохотой - именно так, и мне пришлось признаться себе, что так, но
почему? Есть ли тут какая-нибудь связь с Джулией? Что ж,  в  присутствии
Джулии кровь текла по жилам быстрее, спорить не приходится,  и  все  же,
по-моему, дело было не в Джулии.
   Или, может, дело в  характере  новостей,  которые  придется  сообщить
Кейт; что отец Айры был негодяем, казнокрадом  и  жуликом?  Но  умер  он
задолго до рождения Кейт, не доводился ей даже дальним родственником,  и
Айре мои новости уже никак повредить не могли. Нет,  я  положительно  не
понимал, в чем дело; просто я тянул время, пока наконец не добрел до  ее
магазинчика. А потом, сидя наверху в квартирке Кейт и потягивая виски  в
ожидании, пока на кухне сварится картошка, я недоумевал, почему и  зачем
оттягивал нашу встречу. Мне было хорошо, я хотел  быть  именно  здесь  и
больше  нигде,  и  перспектива  провести  с  Кейт  еще   не   один   час
представлялась мне очень привлекательной.
   Мой рассказ, до ужина и за ужином, вызвал  у  нее  глубокий  интерес:
она-то представляла себе и время и город, о которых я говорил, и,  пусть
мельком, видела Джейка Пикеринга. Когда я перешел к Кармоди, она замерла
не шевелясь, полураскрыв  губы  совсем  как  околдованная.  Когда  же  я
добрался до  Данцигера,  Эстергази  и  Рюба  и  до  собственного  своего
решения, она  ограничилась  кратким  и  осторожным  комментарием,  чтобы
как-нибудь не повлиять на это решение; но я-то  знал,  что  она  вопреки
всему будет рада новому моему "путешествию".
   Потом Кейт встала из-за стола, прошла к себе в спальню и вернулась  с
красной папкой, развязывая тесемки  на  ходу.  Мы  еще  раз  рассмотрели
снимок  надгробия  на  могиле  Эндрю  Кармоди.  Вот  оно,   стоит   себе
таинственно среди осыпавшихся одуванчиков и редкой травки, и на камне ни
слова, ни имени, ни  дат,  только  девятиугольная  звезда,  вписанная  в
окружность, - тот  же  самый  узор,  который  мы  с  изумлением  увидели
оттиснутым на снегу у подножия фонаря на Бродвее 23 января 1882 года.
   И опять мы смотрели, как на  чудо,  на  голубой  конверт  с  адресом,
написанным когда-то черными, а теперь ржавыми  чернилами.  Вытряхнув  из
конверта записку, Кейт вслух прочитала верхнюю ее часть, над сгибом:
   -  "Если  Вам  интересно  обсудить  некоторые  вопросы   относительно
каррарского мрамора для здания городского суда, соблаговолите  прийти  в
парк ратуши в четверг в половине первого". Теперь мы знаем,  -  добавила
она с каким-то благоговейным страхом.  -  Знаем  совершенно  точно,  что
произошло в парке. Я рада, что Айра не знал и не узнает...
   Она опять заглянула в записку и прочитала ту ее часть, что  шла  ниже
сгиба:
   - "Поистине невероятно, чтобы отправка сего  могла  иметь  следствием
гибель, - господи, какое же тут было слово или слова? - мира  в  пламени
пожара. Но это так, и  вина  безраздельно,  -  тут  она  сделала  паузу,
отмечая еще одно пропущенное слово, - на мне, и от  нее  не  уйти  и  не
отречься. И вот, не в силах больше взирать на вещественную эту память  о
том событии, я прекращаю свою жизнь, которой следовало  бы  прекратиться
тогда".
   Кейт вложила записку обратно в конверт.
   - Сай, сделай все, чего они от тебя хотят, но  узнай  для  меня,  что
значит эта записка! Ты ведь поэтому и  не  ушел  следом  за  Данцигером,
правда?  Ты  должен  вернуться  туда,  ты  ничего  не  можешь  с   собой
поделать!..
   И я кивнул.
   У Эстергази хватало такта  не  занимать  с  места  в  карьер  кабинет
Данцигера, и мы встретились в  маленькой  каморке  Рюба.  Рюб  сидел  за
столом  во  вращающемся  кресле,  по  обыкновению  без  пиджака   и   по
обыкновению  улыбаясь.  Эстергази  слегка  прислонился  к  углу   стола,
подчеркнуто опрятный, в почти военном сером габардиновом костюме,  белой
рубашке и темном галстуке. Я сел на единственный свободный  стул  к  ним
лицом.
   Я должен вернуться и продолжать начатое - вот практически и все,  что
они мне сказали. Они хотят знать все, что только  я  смогу  выведать  об
Эндрю Кармоди, хотят знать,  что  еще  произошло  между  ним  и  Джейком
Пикерингом. Особенно заинтересованы историки, пояснил  Рюб;  у  них  уже
есть группа из двух специалистов и двух аспирантов, которая  работает  в
Библиотеке  конгресса  и  ищет  данные  о  взаимоотношениях  Кармоди   и
президента  Кливленда,  а   вторая   аналогичная   группа   копается   в
Национальном архиве.  Добытые  мной  сведения,  возможно,  расширят  или
прояснят то, что разыщут обе группы. Конечным результатом этого  первого
в  рамках  проекта  развернутого  эксперимента  явится,  как   надеются,
плодотворный метод расширения наших знаний истории.
   По пути обратно в "Дакоту" - меня отвез Рюб - я уговаривал себя,  что
поступаю правильно, единственно верно, что в аргументах,  выслушанных  и
выдуманных мной, нет изъяна. Но если так, задал я себе вопрос, почему  я
все же ощущаю за собой какую-то вину? И если я уверен в том, что  делаю,
почему же я не поговорил с доктором Данцигером? У меня было время, чтобы
позвонить ему, да и сейчас еще не поздно. Однако я не позвонил  -  и  не
позвоню...

Aeaaa 17

   Nтало уже привычным, выходя  из  "Дакоты",  попадать  на  восемьдесят
восемь лет назад, в зиму 1882 года. Я привык к процессу  перехода,  и  в
сознании  не  оставалось  даже  места  сомнению:  а  удался  ли  он?   Я
просто-напросто знал, что переход  совершился,  и  воспринимал  это  как
должное. И не удивился, когда, войдя в Сентрал-парк, - только что прошел
снегопад  -  увидел  десятки  и  десятки  запряженных  лошадьми   саней,
скользящих, кажется, по каждой дорожке и алее.
   В глубине парка люди  катались  на  коньках  на  замерзшем  пруду,  и
повсюду кишмя кишели дети, разбегались, падали ничком на санки;  детишки
поменьше важно сидели, закутанные до ушей, в санках другого фасона -  на
широко расставленных полозьях. Эти санки тянули старшие братья и  сестры
или взрослые, а одни такие провез мимо  меня  белобородый  старик.  Было
ему, наверно, уже далеко за семьдесят, но он тащил санки по  снегу  -  и
улыбался:  как  все,  кого  я  видел  сегодня  в   парке,   он   получал
удовольствие. И я - я тоже; мне стало  радостно,  что  я  живой,  что  я
здесь, в этом парке и в эту  минуту,  и  меня  наконец  осенило,  что  я
радуюсь своему возвращению.
   Однако перспектива вернуться в дом N19 по Грэмерси-парк  меня  отнюдь
не радовала - сегодня воскресенье, и Джейк Пикеринг, вероятно, дома. Так
что я заглянул в салун на Пятьдесят седьмой улице; парадная  дверь  была
заперта во исполнение закона, воспрещающего работу питейных заведений  в
воскресенье, но я, последовав примеру двух мужчин, вошел  через  боковую
дверь. Там я съел тарелку супа и два огромных бутерброда;  мне  хотелось
свести приветствия, вопросы и в особенности первое свидание с Джейком  к
совершенному минимуму, сказать, что ужинать не буду, и подняться к  себе
в комнату. Но когда я завернул за угол, перед домом стояли двое  больших
саней. На передке ближних саней  сидел  Феликс  Грир  с  незнакомой  мне
девушкой; он  держал  вожжи,  а  у  нее  на  коленях  лежала  его  новая
фотокамера.  Байрон  Доувермен  помогал  еще   одной   молодой   женщине
устроиться на заднем сиденье. По ступенькам крыльца  спускалась  Джулия,
опасливо ступая по свежему снегу, а рядом  с  ней,  придерживая  ее  под
локоть, шел Джейк в цилиндре и темном пальто с барашковым воротником. За
ними следовала Мод Торренс, а тетя Ада запирала входную дверь.
   Они заметили меня прежде, чем я смог удрать, и  тут  же  окликнули  и
подозвали. Феликс, невменяемый от возбуждения - наверно, из-за  девушки,
- заорал на всю улицу:
   - С возвращением! Как раз вовремя - поехали кататься!
   Мистер Пикеринг нанял двое саней!..
   Приближаясь к ним, я криво улыбнулся и вяло  махнул  рукой,  стараясь
быстренько выдумать какую-нибудь отговорку: устал, долго сидел в поезде,
начинается грипп... Не мог же я - пятое колесо в телеге - поехать вместе
с двумя холостяками и их дамами; а во вторых санях, рядом  с  психопатом
Пикерингом, который того и гляди выкинет какой-нибудь дикий номер, ехать
было просто немыслимо. Тут они окружили меня, Феликс выскочил из саней и
схватил меня за руку, засыпая  вопросами:  как  брат,  как  семья?  -  и
приветствиями, потом  рукой  завладел  Байрон  -  и  все  они  так  явно
радовались встрече...
   Мою руку атаковали опять - теперь уже  Джейк  тряс  ее  и  приветливо
улыбался! Я пытался ответить им: брату неожиданно стало  намного  лучше,
дома все хорошо, счастлив вернуться сюда, в  Нью-Йорк.  Но,  отвечая,  я
решительно не мог оторвать недоуменного взгляда  от  Джейка:  карие  его
глаза излучали дружественную теплоту, и улыбка, покуда он жал мне  руку,
была настоящая, видимо, не менее искренняя,  чем  у  всех  остальных.  А
Джулия смотрела на  меня  с  такой  непритворной  радость,  что  у  меня
поневоле екнуло сердце. Она поздоровалась со мной за руку. Мод  тоже,  а
тетя Ада, протянув мне ладони, наклонилась и чмокнула меня в щеку.
   Что же тут непонятного, если мне неожиданно для себя самого и вправду
захотелось поехать с этими милыми людьми! Тетя Ада взяла у меня саквояж,
отперла дверь и занесла его в переднюю. Байрон и Феликс представили  мне
своих дам и вежливо предложили место в своих  санях.  Но  прежде  чем  я
успел отказаться, вмешался Джейк: нет, я должен ехать с ним,  непременно
с ним, и,  подцепив  меня  за  локоть,  подтолкнул  на  сиденье;  Джулия
предложила, чтобы я сел  вместе  с  ними  на  передок,  и  Джейк  горячо
поддержал ее и даже спросил, не хочу ли я взять "ремешки", имея в  виду,
как я понял, вожжи. Я уж и не пытался разобраться, что к чему, и  решил,
что Джейк, вероятно, подвержен маниакальным депрессиям и  легко  впадает
из крайности в  крайность;  что  ж,  и  на  том  спасибо,  подумал  я  с
облегчением.
   От вожжей я с благодарностью отказался:  лошади  еще,  чего  доброго,
расхохотались бы, возьмись я управлять ими, и  вожжами  завладел  Джейк.
Мод и тетушка сели позади, а Джулия впереди, между Джейком и мной.  Было
тесно, сидели мы вплотную, плечом к плечу, и  я  высвободил  свою  левую
руку и положил на сиденье за  спиной  у  Джулии.  Однако  я  внимательно
следил за тем, чтобы не коснуться ее на самом  деле,  и  заставлял  себя
думать о пейзаже - о заснеженной чугунной ограде, о деревьях и  кустиках
лежащего подле нас Грэмерси-парка.
   - Готовы? - крикнул Феликс через плечо, и Джейк громогласно  ответил,
что да. Вожжи одновременно щелкнули, лошади взяли с места,  колокольчики
на упряжи зазвенели. Полозья скользили легко, лошади пошли свободнее,  а
когда, с повторным хлопком вожжей, мы завернули за  угол  и  выехали  на
Двадцать первую улицу, они вскинули головы и, всхрапывая, выбрасывая  из
ноздрей струи пара, понеслись рысью; тут уж  колокольчики  действительно
запели.
   По существу все, что я могу сказать про  остаток  дня  и  про  вечер,
уместилось бы в трех словах: волшебство.  Прекрасный  сон.  Белые  улицы
Манхэттена  были  битком  набиты  санями,  и  воздух  звенел  от  музыки
колокольчиков. И если вы примете это за  лирическое  преувеличение,  то,
право же, ничем не могу вам помочь. Будничные повозки и фургоны  исчезли
начисто, даже омнибусы и конки встречались редко;  мостовые  и  тротуары
были отданы людям.
   На тротуарах  катали  детей  на  санках,  кидались  снежками,  лепили
снежных баб; не только дети, но и взрослые  и  даже  старики  и  старухи
весело перекликались друг с другом. А на  мостовой  мы  обгоняли  и  нас
обгоняли сани всевозможных форм и конструкций, и те, кто  сидел  в  этих
санях, окликала нас, а мы их. Порой затеивались гонки, а один раз  -  мы
двигались вверх по Пятой авеню - получилось так,  что  наши  лошади  шли
грудь в грудь с двумя другими упряжками, и все три  кучера  поднялись  в
рост, и хлестали кнуты, и пищали в санях девицы... Феликс отстал от  нас
на полквартала, но вскоре догнал, а в Сентрал-парке вышел вперед,  и  мы
понеслись среди сотен других саней по плавно изгибающимся аллеям.
   А потом мы поехали дальше через парк, выехали  из  него  на  открытую
сельскую местность - это по-прежнему в пределах острова Манхэттен!  -  и
добрались до большой бревенчатой таверны под вывеской "Гейб  Кейс".  Уже
темнело, и таверна была ярко  освещена,  свет  падал  из  окон  на  снег
длинными поблескивающими прямоугольниками, и оконные рамы делили  каждый
отблеск на четыре части. На постоялом дворе  при  таверне  собралось  не
меньше полусотни саней,  и  каждая  лошадь  была  на  привязи  и  укрыта
попоной.
   Свободных мест не оказалось, народу - не протолкаться, а гул  голосов
и смех достигали такой силы, что разговаривать почти  не  представлялось
возможным. Феликс ухитрился окликнуть меня, и я  кое-как  протиснулся  к
группе, потеряв свою. Мы поели бутербродов, запивая  их  горячим  вином,
все это стоя - присесть было негде, - перекинулись несколькими  словами,
пытаясь перекрыть шум, но больше просто возбужденно и радостно улыбались
друг другу.
   Домой мы возвращались в прежнем порядке - другие ждали меня, когда мы
вышли из таверны. Снег в парке искрятся, дома на Пятой авеню при  лунном
свете казались умытыми и таинственными. Наконец, мы свернули на Двадцать
третью улицу к Грэмерси-парку, и я сказал:
   - Большое вам спасибо, мистер Пикеринг, это был один из лучших дней в
моей жизни.
   Он кивнул; теперь он держал в зубах сигару, и при каждой его  затяжке
дым выплывал длинной узкой