великолепный  партнер.  У  меня
предчувствие, что вы пройдете. В следующий раз я, быть  может,  заставлю
вас лаять тюленем и есть живую рыбу...
   Затем я рассматривал кляксы Роршаха и исповедовался  Россофу  в  том,
какие мысли они навевают. Я разглядывал картинки, истолковывал их и даже
нарисовал  несколько  собственных.  Меня  испытывали  на   ложь   и   на
правдивость. Я рассказывал о себе и отвечал на вопросы.  С  повязкой  на
глазах я брал со стола  различные  предметы  и  на  ощупь  определял  их
размеры, форму, а иной раз и назначение. Наконец Россоф заявил:
   - Достаточно. Более чем достаточно. Как правило, я  растягиваю  тесты
на несколько дней, иногда на целую неделю, однако... Мы же сами  до  сих
пор не знаем толком, что нам надо, - на черта мне притворяться, будто  я
умею точно определить, отвечает ли человек  требованиям  для  свершения,
быть может, вообще неосуществимого?! В вас я  почти  уверен,  и  никакие
тесты уже не в состоянии поколебать меня в моем убеждении. Впрочем,  все
они  лишь  подтверждают  его.  Насколько  я  способен  судить,  вы   нам
подходите.
   Он бросил взгляд на закрытую дверь  кабинета  и  прислушался.  Оттуда
доносился невнятный мужской голос и женский смех.
   - Рюб, - крикнул Россоф, - хватит приставать к Алисе, идите сюда!
   Дверь открылась, и появился старик, очень высокий и худой.
   Россоф быстро встал.
   - Я не Рюб, - сказал старик, - и к Алисе я, увы, не приставал...
   Россоф представил нас  друг  другу.  Это  оказался  доктор  Данцигер,
директор проекта. Мы обменялись  рукопожатием.  Рука  у  Данцигера  была
большая, волосатая, со вздутыми венами, такая большая,  что  моя  ладонь
совсем утонула в ней,  а  его  глаза  впились  в  меня  вопросительно  и
возбужденно, словно стараясь сразу же выведать всю мою подноготную.
   - Как он, прошел?  -  торопливо  спросил  Данцигер,  и,  пока  Россоф
отвечал, настала моя очередь изучать директора.
   Он был из тех людей, которых запоминаешь с первого взгляда и  на  всю
жизнь. Лет ему было,  по-моему,  шестьдесят  пять  -  шестьдесят  шесть,
глубокие морщины залегли на лбу и щеках; на щеках они выглядели как  три
пары скобок, начинавшихся в уголках рта и тянувшихся к скулам,  и  когда
он улыбался, эти скобки становились еще шире и глубже. Загорелый,  лысый
- на лысине у него красовались веснушки, а  уцелевшие  по  бокам  головы
волосы были черными или, может, крашеными. Рослый - метр девяносто пять,
если не больше, худой, с широкими, хоть и  сутулыми  плечами.  Носил  он
легкомысленный, синенький в горошек галстук-бабочку, старомодный бежевый
двубортный пиджак, а под ним  застегнутый  на  все  пуговицы  коричневый
шерстяной жилет. И, невзирая на возраст, выглядел он  крепким,  живым  и
мужественным; мне подумалось даже, что он  бы,  может,  вовсе  не  прочь
поприставать к Алисе, да и она, наверно, не особенно бы возражала...
   - Так вы говорите - да? - медленно переспросил он. Россоф  кивнул.  -
Ну, так и я тоже - да. Я изучил все материалы, какие у нас есть на него,
и звучит все это вполне подходяще...
   Он повернулся ко мне и несколько секунд испытующе глядел на меня; тем
временем в кабинет вошел Рюб и неслышно прикрыл за собой дверь. Я  начал
даже чувствовать себя неловко под пристальным взглядом Данцигера,  когда
тот неожиданно улыбнулся.
   - Ладно! - воскликнул он. - Теперь вы, вероятно,  хотите  узнать,  во
что же вас все-таки втравили. Ну что ж, сперва Рюб вам покажет, а  затем
я попытаюсь объяснить.
   Он схватился большими веснушчатыми руками за лацканы пиджака и  опять
уставился на меня, слегка улыбаясь и медленно покачивая головой; в  этом
движении мне почудилось одобрение,  и  я  почувствовал  себя  польщенным
более, чем мог бы ожидать.

Глава 3

   По коридорам, которыми вел меня Рюб, сновали люди. Мужчины и женщины,
в большинстве своем  молодые,  входили  в  кабинеты,  выходили  из  них,
проходили мимо. И каждый, он или она, кивая Рюбу или заговаривая с  ним,
неизменно с любопытством смотрел на меня. Рюб наблюдал за  мной,  слегка
усмехаясь, и когда я в свою очередь взглянул на него, спросил:
   -  Ну,  и  что  же  вы  думаете  увидеть?  Я  попытался  найти   хоть
какой-нибудь ответ, но не нашел и покачал головой.
   - Не имею ни малейшего представления, Рюб.
   - Вы уж  извините,  что  все  так  таинственно,  но  объяснения  дает
директор, а не я. И нужно показать вам это, прежде чем  он  сможет  хоть
что-то объяснить.
   Мы повернули за угол, потом повернули еще раз  и  попали  в  коридор,
значительно более узкий, чем прежние.  Повернули  снова  и  очутились  в
совсем уж узеньком, но довольно длинном проходе.
   Одна из стен здесь была глухая.  В  другую  был  врезан  ряд  двойных
стекол, сквозь которые хорошо  просматривались  инструктажные,  как  Рюб
назвал  их,  кабинеты.  Первые  три   кабинета   оказались   пустыми   -
оборудование там было, как в  обычных  классных  комнатах.  Шесть-восемь
деревянных стульев-парт  -  с  одной  стороны  подлокотник  заканчивался
письменным столиком;  классные  доски,  кафедры  для  преподавателей.  В
четвертой точно такой же комнате сидели двое: один за  кафедрой,  другой
лицом к нему на стуле-парте, - и мы остановились.
   - Мы их видим, они нас нет, - пояснил Рюб. - Всем  это  известно,  но
так лучше, чтобы не мешать занятиям...
   Тот, кто сидел за партой, говорил, то и дело  запинаясь  и  время  от
времени задумчиво потирая лицо  рукой.  Лет  сорока,  худой  и  смуглый,
одетый в темно-синий джемпер и белую  рубашку  с  открытым  воротом,  он
выглядел гораздо старше своего инструктора. Рядом с окошком в стену была
утоплена панель из нержавеющей стали с двумя кнопками. Рюб нажал одну из
них, и мы услышали голос ученика из зарешеченного динамика над окошком.
   Он  говорил  на  иностранном  языке,  и  секунд  через   десять   мне
померещилось, будто я знаю, на каком: я уже почти объявил об этом вслух,
но  все-таки  удержался.  Первое  впечатление  было   такое,   что   это
французский - язык, который я могу отличить  от  других,  -  потом  меня
одолели сомнения. Я прислушался повнимательнее: отдельные  слова,  почти
наверняка, попадались французские, но выговор  был  какой-то  невнятный.
Ученик  говорил  и  говорил,  и  теперь  довольно  бегло,  лишь   иногда
инструктор поправлял произношение, и тот несколько раз  подряд  повторял
одно и то же слово, прежде чем продолжать.
   - Это французский?
   По усмешке Рюба я понял, что он только и ждал подобного вопроса.
   - Да, но средневековый французский. Так говорили четыреста  с  лишним
лет назад...
   Он нажал другую кнопку, динамик смолк, лишь губы человека за  стеклом
продолжали шевелиться, - и мы двинулись дальше. У следующего окошка  Рюб
нажал кнопку сразу же, я услышал, как  кто-то  крякнул,  затем  раздался
удар дерева по дереву; остановившись подле Рюба, я заглянул в комнату.
   Мебели в ней не было совсем, стены обтягивала тяжелая парусина, а  на
полу  двое  мужчин  вели  штыковой  бой.  Один  носил   плоскую   каску,
гимнастерку цвета хаки с высоким воротником и обмотки  -  форму  солдата
американской армии времен первой мировой  войны.  Другой  был  в  черных
сапогах, серой форме и глубокой каске  немецкой  армии.  Штыки  отливали
старинным серебристым цветом, и я понял, что  они  из  крашеной  резины.
Лица мужчин блестели от пота, гимнастерки потемнели  под  мышками  и  на
спине, а они все кололи, отбивали, наступали, отступали, крякая  в  такт
ударам винтовок. Вдруг немец стремительно отскочил, сделал ложный выпад,
увернулся от удара противника и всадил штык прямо тому в живот, так  что
резина перегнулась пополам.
   - Убит, американская свинья! - заорал он победно.
   - Черта с два, - отозвался другой, - небольшая царапина...
   Оба рассмеялись, продолжая наносить друг другу удары,  а  Рюб  мрачно
смотрел на них и бормотал:
   - Не так, мерзавцы, совсем не так! Безобразное отношение к делу!
   Я бросил на него взгляд: лицо  его  стало  раздраженным,  злым,  губы
сжались, глаза сузились. Еще  какое-то  мгновение  он  молча  смотрел  в
окошко, потом резко надавил на выключатель большим пальцем и отвернулся.
   В следующей комнате сидело  человек  десять  -  большинство  в  белых
плотничьих спецовках, некоторые  в  синих  джинсах  и  рабочих  рубахах.
Мужчина в брюках и  рубашке  цвета  хаки  указкой  водил  по  картонному
макету, занимавшему весь стол. Это был макет комнаты  без  одной  стены,
подобие театральной декорации, и мужчина указывал на игрушечный потолок,
Рюб нажал кнопку.
   - ...балки крашеные. Но это лишь в самых верхних точках, где темно. -
Указка передвинулась ближе к стене. - Здесь начинаются настоящие дубовые
балки и настоящая штукатурка. Замешанная на соломе,  не  забудьте,  черт
возьми!..
   Рюб выключил звук, и мы тронулись дальше.
   В этой комнате никого не  было,  а  три  стены  от  пола  до  потолка
занимала огромная аэрофотография какого-то городка,  и  мы  задержались,
чтобы  рассмотреть  ее.  Там  обнаружилась  и  подпись:  "Уинфилд,  штат
Вермонт. Ход восстановительных работ. Вид 9, серия 14".  Я  взглянул  на
Рюба, и он знал, что я гляжу на него, но не дал  никакого  объяснения  -
просто стоял и рассматривал фотографию,  и  я  не  стал  его  ни  о  чем
расспрашивать.
   Еще две комнаты оказались пустыми, а в третьей стулья были сдвинуты к
стенам и  посредине  красивая  девушка  танцевала  чарльстон;  на  столе
крутился допотопный патефон  с  заводной  ручкой.  Женщина  средних  лет
стояла поодаль и наблюдала за ней, отбивая такт указательным пальцем. На
девушке было бежевое платье, подол качался и  едва  прикрывал  порхающие
колени, а линия пояса ненамного поднималась над подолом. Стрижкам такого
фасона, как у нее, в свое время дали прозвище "короче некуда", и еще она
жевала резинку. На женщине было платье того же фасона,  разве  что  юбка
длиннее.
   Рюб  нажал  кнопку  динамика,  и  мы   услышали   быстрое   ритмичное
притоптывание и тонкий призрачный звук стародавнего  оркестра.  Внезапно
музыка  кончилась  характерным  для  того  времени  обрывом,  и  девушка
остановилась, шумно перевела дыхание и с улыбкой глянула на инструкторшу
- та кивнула одобрительно:
   - Хорошо. Муравьиные коленца вы освоили... На этой милой  фразе  Рюб,
сдержав усмешку, выключил динамик,  и  мы,  не  обменявшись  ни  словом,
отправились дальше.
   Нам попались еще три пустые комнаты  подряд,  а  в  следующей  вокруг
преподавательской кафедры стояло штук десять портновских  манекенов.  На
одном из стульев лежала груда белых картонных  коробок,  по-видимому,  с
одеждой.
   И опять  мы  быстро  шли  вдоль  освещенных  сверху  коридоров,  мимо
пронумерованных дверей с  черно-белыми  табличками:  м-р  Макэлрой;  м-р
Берк, мисс  Фридман  -  бухгалтерия;  м-р  Демпстер;  архив  Б.  К  Рюбу
обращались почти все, кто попадался нам по дороге, и он отвечал каждому.
Мужчины в большинстве своем были одеты просто: в  пуловерах,  спортивных
куртках, футболках, лишь немногие в костюмах и при галстуках. Женщины  и
девушки, иные из них прехорошенькие, были одеты, как принято одеваться в
учреждениях.  Двое  грузчиков  в  спецовках  катили  тяжелую  деревянную
тележку, на ней разместился какой-то мотор или  механизм,  полуприкрытый
парусиной. Наконец, Рюб остановился у двери, такой же точно, как  и  все
остальные, но возле нее не висело никакой таблички  с  фамилией,  только
номер. Открыл дверь и жестом показал, чтобы я вошел первым.
   Человек, сидевший за маленьким столиком, вскочил на ноги еще до того,
как я успел переступить порог. Кроме столика и стула, в комнатке  вообще
ничего не было.
   - Добрый день, Фрэд, - произнес Рюб.
   - Добрый день, сэр, - отозвался тот. На нем была  зеленая  нейлоновая
куртка с молнией и рубашка, расстегнутая у ворота, и хотя я  не  заметил
ни знаков различия, ни оружия, но сразу  же  признал  в  нем  охранника:
плечи мощные, грудь, шея и кисти рук - тоже, а занят он был  единственно
тем, что читал журнал "Эсквайр".
   Позади  стола  в  стену  была  утоплена  стальная  дверь.  Ручки   не
существовало, но по краю двери виднелись три латунные замочные  скважины
одна под другой. Рюб вынул связку ключей,  выбрал  нужный  ключ,  обойдя
стол, вставил его в верхний замок и повернул. Из кармашка для  часов  он
вытащил еще один ключ, вставил его в среднюю скважину и  тоже  повернул.
Охранник выжидающе стоял рядом; теперь и он вставил свой ключ  в  нижнюю
скважину, повернул его и ключом же потянул дверь.  Рюб  высвободил  свои
два ключа и сделал приглашающий жест. Сам он вошел следом, дверь  тяжело
повернулась и захлопнулась. Последовала серия щелчков - запоры стали  на
место, и мы оказались в клетушке размером с  большой  шкаф.  Лампочка  в
проволочной сетке на потолке давала тусклый свет, и я  не  сразу  понял,
что стою на верхней площадке винтовой металлической лестницы.
   Рюб двинулся вперед, и мы спустились, пожалуй,  метра  на  три  -  из
темноты к свету; с последней ступеньки мы шагнули на решетчатый железный
пол. Если бы не пол, помещение мало чем отличалось бы от того, откуда мы
только что спустились. Вдоль стен шла узкая некрашеная деревянная полка,
и на ней  лежало  пар  десять  тапочек  из  толстого  серого  войлока  -
неуклюжих, глубиной по самую щиколотку, с застежками, как у бот.
   - Надеваются поверх обуви,  -  пояснил  Рюб.  -  Найдите  себе  пару,
которая не сваливалась бы с ног.
   - Он кивнул в сторону еще одной железной двери перед нами.
   - Когда мы попадем туда, все должно быть тихо-тихо. Никаких громких и
резких звуков, хотя разговаривать вполголоса разрешается - голос вниз не
доходит...
   Я кивнул, ощущая, что пульс у меня сейчас куда  выше  нормы.  Что  же
такое, дьявол их всех возьми, я там увижу? Мы затянули застежки "бот"  -
в них было неудобно и жарко, - и Рюб толкнул  последнюю  дверь,  тяжелую
вращающуюся дверь без ручек  и  замков;  мы  прошли,  и  дверь  бесшумно
закрылась за нами.
   По ту сторону двери нас ждало продолжение решетчатого  пола  -  узкая
висячая галерея. Ограда из стальных прутьев, доходившая едва  до  пояса,
казалась слишком ненадежной, чтобы застраховать от падения.  Пальцы  мои
вцепились в поручень куда крепче, чем в том была нужда,  но  я  не  мог,
просто не мог разомкнуть их и шагнуть вперед, потому что галерея у  меня
под ногами являлась лишь первым звеном в гигантской  паутине  решетчатых
мостков, висящих на высоте пяти этажей над  исполинским  куском  пустого
пространства, и  эти  мостки  сходились  и  расходились,  соединялись  и
перекрещивались где-то там, вдали, Вся эта паутина свисала с потолка - с
перекрытия  шестого  этажа,  откуда  мы   пришли,   -   на   тонюсеньких
металлических прутьях. Рюб дал мне передышку,  и  я  воспользовался  ею,
чтобы свыкнуться с мыслью  о  том,  что  придется  вылезти  на  середину
паутины, - я смотрел вниз, но единственное,  что  видел,  были  верхушки
толстых стен, поднимающихся снизу от фундамента выпотрошенного склада, и
заканчивающихся в полуметре от решетчатой эстакады. Стены эти, как я мог
заметить,  рассекали  пространство  под  нами  на   несколько   участков
различных размеров и конфигураций. Глянув вверх, я  увидел  переплетение
воздуховодов и массу механизмов, развешанных под потолком. Тогда я вновь
посмотрел на Рюба, и он улыбнулся - представляю себе, что  за  выражение
было у меня на лице!
   - Впечатляет, сам знаю.  Не  спешите,  привыкайте.  Когда  освоитесь,
идите вперед, куда вам заблагорассудится.
   Я заставил себя пройти вперед метра  три-четыре,  с  трудом  подавляя
желание вновь вцепиться в перила и все еще не смея взглянуть  под  ноги.
Сначала галерея вела прямо вперед, затем повернула вправо, и  я  обратил
внимание, что  мы  пересекли  одну  из  внутренних  стен,  чуть-чуть  не
дотянувшуюся до наших мостков. Как только  мы  пересекли  ее,  я  ощутил
поток теплого воздуха снизу и  услышал  гул  вытяжных  вентиляторов  над
головой. Почти под самой галереей к стене тут и там крепились  трубчатые
кронштейны,  и  на  этих   кронштейнах   висели   сотни   экранированных
театральных юпитеров буквально всех цветов, оттенков и размеров;  каждая
группа  прожекторов  нацеливалась  на  какую-нибудь  определенную  точку
внизу. Я остановился и, вцепившись обеими руками в перила, приказал себе
посмотреть туда, куда указывали софиты.
   Пятью  этажами  ниже,  у  дальнего  края  участка,  над  которым   мы
находились,  я  увидел  небольшой  дощатый  домик.  Ракурс  представился
выгодный: можно было заглянуть на крыльцо, под железную крышу.  Там,  на
ступеньках, сидел  мужчина  без  пиджака.  Он  курил  трубку,  рассеянно
уставившись прямо перед собой, на выложенную кирпичом мостовую.
   По обе стороны от домика возвышались сегменты двух  других  строений.
Боковые стены, обращенные к первому домику, были полностью закончены,  к
окнам были прилажены ставни, на окнах повешены занавески. Точно  так  же
половинки крутых крыш и передние стенки, включая крылечки с  изношенными
ступеньками выглядели как настоящие. На одном крылечке  я  заметил  даже
плетеную детскую коляску. Но в отличие от домика  посредине  два  других
состояли лишь из двух стен  и  части  крыши:  сверху  я  видел  сосновые
стропила, поддерживающие фасады и крыши. Перед всеми домами были  газоны
и тенистые деревья, кирпичные тротуары и такие же кирпичные мостовые,  и
кое-где на бровках торчали железные столбики для  привязывания  лошадей.
По другую сторону улицы поднимались  фасады  еще  пяти-шести  домов.  На
одном крыльце валялся старенький велосипед, на другом  висел  гамак.  Но
эти дома представляли собой один обман, ложные фасады не более  тридцати
сантиметров в толщину, вытянувшиеся вдоль  стены,  которая  отгораживала
этот сектор от другого.
   Рюб облокотился на перила рядом со мной и сказал:
   - С того места, где сидит этот человек, из любого окна его дома  и  с
любой точки его газона создается впечатление реальной улицы  и  реальных
домов. Отсюда не видно, но в конце участка настоящей кирпичной  мостовой
на стене со всей  возможной  тщательностью  и  с  сохранением  диорамной
перспективы нарисовано продолжение этой улицы и весь окружающий район до
самого горизонта...
   Пока он говорил, внизу  под  нами  появился  мальчик  на  велосипеде;
откуда он взялся, я не заметил. На нем была белая матросская  шапочка  с
околышем, сплошь покрытым, как мне показалось,  разноцветными  значками,
короткие коричневые штаны, перехваченные пряжкой под коленками,  длинные
черные чулки и грязные матерчатые ботинки выше  щиколоток.  На  плече  у
него болтался на широком ремне рваный парусиновый  мешок  со  сложенными
газетами. Мальчик вилял на своем велосипеде от бровки к бровке, держался
за руль одной рукой, а другой ловко бросал сложенную газету на очередное
крыльцо. Завидев это,  мужчина  встал,  мальчик  кинул  газету,  мужчина
поймал ее, сел обратно  на  ступеньку  и  начал  разворачивать.  Мальчик
бросил еще одну газету на  крыльцо  соседнего,  фальшивого  двухстенного
дома и завернул за угол. Там, уже вне поля зрения  мужчины,  он  слез  с
велосипеда и повел его к двери в стене сектора, куда упиралась крохотная
перпендикулярная улочка. Потом он открыл дверь и, протащив велосипед  за
собой, исчез.
   Я не видел, что было за дверью, но почти тотчас  же  оттуда  вынырнул
еще один мужчина, притворил ее за собой  и  двинулся  к  углу,  на  ходу
надевая жесткую соломенную шляпу с  плоскими  полями  и  черной  лентой.
Белый ворот его рубашки был расстегнут, галстук оттянут, а в руке он нес
пиджак. С высоты пяти этажей мы с Рюбом  наблюдали,  как,  не  дойдя  до
угла, он приостановился, сдвинул  шляпу  на  макушку,  перекинул  пиджак
через плечо и вытащил из заднего кармана брюк скомканный платок. Вытирая
лоб платком,  он  двинулся  дальше  усталой  походкой,  обогнул  угол  и
медленно побрел по кирпичному тротуару мимо человека на крыльце, котор