ателем".
   Я подскочил в кресле, глаза у меня раскрылись; мне казалось, будто  я
и в самом деле задремал. Кейт смотрела на меня, а я держал ее за руку.
   - Я тоже вздремнула; - сказала она.  -  Надо  сходить  на  почту.  Ты
пойдешь?
   - Пойду, - кивнул я и встал, потягиваясь. -  Сделай  милость,  вытащи
меня отсюда и встряхни хорошенько. Давай собираться...
   В коридоре, еще позевывая, я достал из шкафа пальто с капюшоном, боты
и круглую черную меховую шапку. Кейт надела пальто и  повязала  шарф.  В
каком году и в каком веке все это происходит, занимало меня  не  больше,
чем любого, кто собрался на  улицу.  И  внизу,  выйдя  из  парадного  на
Семьдесят вторую улицу, ссутулившись и спрятав от  холода  подбородок  в
воротник пальто, я и не  подумал  оглядеться  по  сторонам,  а  переходя
улицу, граничащую с парком, не посмотрел ни вправо, ни влево. Зачем? Мне
такое и в голову не пришло.
   Было морозно, и нам никто не встретился. Мы  выбрались  с  территории
парка  на  юго-восточном  его  углу,  где  Пятая  авеню  пересекается  с
Пятьдесят девятой улицей, и я расстегнул пальто, намереваясь достать  из
кармана мелочь на проезд. Тут  Кейт  издала  легкий  стон,  и  я  быстро
взглянул на нее. Она прижала руку ко лбу и плотно зажмурила глаза,  лицо
ее побелело. Я бросился поддержать ее -  но  тут  же  покачнулся  сам  и
вынужден был выставить ногу, чтобы удержать равновесие...
   Чего-чего, а физической реакции мы не ожидали. Я обнял Кейт за  плечи
- она дрожала. Чтобы хоть как-то поддержать и ее и себя, я оперся спиной
о дерево у бровки тротуара, ощущая, как  на  лбу  и  над  верхней  губой
выступает пот, сознавая, что и сам бледен как полотно. Уставясь на носки
собственных ботинок, я глубоко вдыхал острый холодный  воздух,  пока  не
почувствовал, что пот на лице высыхает, и  не  понял,  что  справился  с
собой. Тогда я снова взглянул на Кейт - она уже открыла глаза и кончиком
языка облизывала пересохшие губы.
   - Спасибо, уже прошло, - сказала она, распрямляя плечи. Но боже  мой,
Сай!.. - добавила она шепотом.
   Мы повернулись не сразу, не сразу  смогли  решиться  на  это.  Но  мы
слышали, как скрипят по холодному сухому снегу  железные  ободья  колес,
как тарахтит разболтанный кузов, как резко хлопают  по  лошадиным  бокам
кожаные вожжи. Медленно, очень медленно повернули мы головы в ту сторону
- и увидели, снова маленький деревянный омнибус с полукруглой  крышей  и
высокими  колесами  на  деревянных  спицах;  его  тянула  упряжка  тощих
лошаденок, и из ноздрей у них при каждом шаге  вырывались  клубы  белого
пара. Омнибус приближался, заполняя все поле зрения, я смотрел на него -
и теперь уже помнил, откуда я прибыл сюда и как.  Но  потребовалось  еще
несколько секунд самой  настоящей  борьбы  с  собой,  прежде  чем  разум
окончательно принял тот факт, что мы стоим на  углу  Пятой  авеню  серым
январским днем 1882 года.

Глава 9

   Кейт усмехнулась. Я бросил взгляд на юг, вдоль  хорошо  знакомой  мне
Пятой авеню, и испытал новый приступ слабости.
   Все, наверно, видели, если не в натуре, то, на худой конец, на экране
эту блистательную, великолепную улицу, широченную, обрамленную по  обеим
сторонам рядами башен из металла, стекла и  устремленного  ввысь  камня:
сверкающий фасад "Корнинг  глас  билдинг"  -  гектары  стеклянных  стен,
исполинский    алюминиевый    "Тишмен    билдинг",    каменный    массив
"Рокфеллер-центра",  старенький  собор  св.  Патрика,  приткнувшийся  со
своими двумя шпилями среди возносящихся окрест громад. И сияющие витрины
магазинов, и большая грязно-белая библиотека на углу Сорок второй улицы,
с каменными львами по бокам широкой главной лестницы. А  еще  дальше,  у
Тридцать четвертой улицы, поднимается во  всю  свою  невероятную  высоту
"Эмпайр стейт билдинг" - если только по какому-то чуду воздух достаточно
прозрачен, чтобы разглядеть его отсюда. Именно эта картина - асфальт,  и
камень, и башни из стекла и металла, громоздящиеся до  небес,  -  стояла
перед мысленным моим взором, когда я бросил взгляд вдоль Пятой авеню.
   Ничего. Ничего подобного не было. Маленькая улочка. Узкая. Вымощенная
булыжником. Обсаженная деревцами  улочка  жилого  района.  Раскрыв  рты,
стояли мы и смотрели на ровные ряды  домиков  из  бурого  песчаника,  из
кирпича и камня; перед ними росли деревья, а кое-где за оградами  лежали
даже заснеженные газончики. И самыми высокими точками по всей длине этой
тихой улицы были тонкие шпили церквей, а  выше  не  было  ничего,  кроме
серого зимнего неба. Навстречу нам, громыхая по булыжнику  там,  где  не
сохранилось  снега,  ехал  еще  один   запряженный   лошадьми   омнибус,
единственный движущийся экипаж в пределах нескольких кварталов.
   Кейт, уцепившись за мою руку, шепнула:
   - Гостиницы "Плаза" нет!
   Я посмотрел туда, куда она показывала, на  другую  сторону  Пятьдесят
девятой улицы:  там,  где  мы  привыкли  видеть  гостиницу,  простирался
пустырь, словно ее стерли с лица  земли.  Нам  еще  предстояло  побороть
привычный строй мыслей: ее не  стерли  -  ее  просто  не  построили.  Но
небольшая одноименная площадь через улицу от парка оказалась на месте, и
посреди площади красовался выключенный на зиму фонтан. Я подтолкнул Кейт
локтем:
   - Гляди, извозчики!..
   Вдоль тротуара Пятьдесят девятой улицы  выстроились  пять  или  шесть
пролеток в ожидании пассажиров.
   Что-то  лязгнуло,  и  мы  испуганно  оглянулись:  маленький   омнибус
остановился  совсем  неподалеку  от  нас.  На  крыше  у  него   болтался
закопченный фонарь, и, подойдя поближе, я уловил резкий запах  керосина.
Входная дверь была сзади, над выступающей  ступенькой,  и,  открывая  ее
перед Кейт, я бросил взгляд на ездового, но тот недвижимо сидел на своем
высоком облучке,  закутанный  в  одеяло  и  прикрытый  сверху  громадным
зонтом. Я взобрался следом за Кейт, вожжи шлепнули  по  крупам  лошадей,
омнибус дернулся, и мы покатили по Пятой авеню в сторону центра.
   Внутри омнибуса по всей небольшой его длине шли две скамейки, и  Кейт
присела сзади у самой двери, а я прошел  вперед  к  жестяной  коробке  с
надписью: "Проезд 5 ц.". Разыскав две пятицентовые монеты, я бросил их в
коробку - и обратил внимание на дырку в крыше, через которую ездовой мог
убедиться в том, что я действительно заплатил за проезд.
   Потом мы сидели рядом - других пассажиров пока не было, - непрестанно
вертя головами и пытаясь разглядеть обе стороны  этой  незнакомой  улицы
сразу.
   - Нет, это не Пятая авеню, это не может быть Пятая авеню, - сказал  я
полушутя-полусерьезно, а Кейт в ответ лишь ткнула пальцем в окошко: мимо
нас  промелькнул  уличный  фонарь  -   четыре   горизонтальные   полоски
крашенного стекла, образующие нечто вроде  мелкого  ящика,  и  на  ящике
четко значилось: "5-я авеню".
   Раздался негромкий удар гонга, и я заметил  его  источник:  на  Пятую
авеню выкатилась легкая крытая повозка, окрашенная в темно-зеленый цвет.
Почти сразу  же  она  повернула  вправо,  пересекла  тротуар  и  полоску
заснеженного газона, и мы увидели кучера в профиль. Он носил густые усы,
а  на  голове  -  темно-синюю  фуражку  с  прямым,  совершенно   плоским
козырьком. Сбоку повозки висел медный гонг, который мы уже слышали, и на
зеленом ее борту блестели золотые буквы: "Больница  св.  Луки".  Повозка
вкатилась в полукруглый проезд и  остановилась  у  незнакомого  большого
здания, выходящего одним длинным крылом на Пятьдесят пятую улицу; это  и
была больница. Странное зрелище - больница здесь, на Пятой  авеню,  и  я
подумал о больных, за которыми присматривают сестры в  длинных  юбках  и
бородатые доктора. Тихо, чтобы не привлечь внимания возницы, я поделился
своими мыслями с Кейт, и она прошептала в ответ:
   - Врачи и сестры, которые и слыхом не слыхивали о  таких  вещах,  как
пенициллин, антибиотики и сульфамиды...
   Я  не  мог  припомнить,  касался  ли  этой  темы  Мартин  Лестфогель;
интересно все  же,  есть  ли  тут  в  больнице  хотя  бы  анестезирующие
средства?
   В окне дома на углу Пятой авеню и Пятьдесят третьей улицы  я  заметил
вывеску: "Школа танцев Аллена Додсуорта", а затем  мимо  нас  скользнули
два старых знакомца. Первый на углу Пятьдесят второй  улицы  -  один  из
вандербильтовских особняков. Вспомнилось, что  когда-то,  мальчишкой,  я
приехал в Нью-Йорк с отцом, и мы стояли  и  смотрели,  как  сносят  этот
особняк, чтобы освободить площадку для "Кроуэлл-Коллиер билдинг".  Тогда
дом был старый, грязный, облезлый  и  обшарпанный;  теперь  он  предстал
перед нами юным, в сиянии чистого белого известняка, через улицу от него
размещался "Католический сиротский дом призрения". Еще квартал  -  и  мы
встретили настоящего доброго друга.  Приближаясь  к  нему,  мы  расцвели
улыбками, и Кейт прошептала:
   - Я так рада... Я просто счастлива видеть его.
   Я кивнул:
   - Ради одного того,  что  вот  он  цел  и  невредим,  я  почти  готов
обратиться в католичество...
   Потому что он стоял там  же,  где  всегда,  -  старый  друг,  славный
серенький  собор  св.  Патрика;  он  казался  огромным,   намного   выше
окружающих домов, но был точно таким же, как и сегодня, - нет, не совсем
таким же, была какая-то разница... Какая?  Я  прижался  лбом  к  стеклу,
вывернул голову, глядя вверх, и понял, что два шпиля-близнеца - нет,  не
исчезли, конечно, но еще не построены.
   Омнибус остановился, открылась дверь. Вошел человек, опустил монету в
жестяную коробку и уселся на скамейку напротив, скользнув по нашим лицам
равнодушным взглядом.
   Положил ногу на ногу и принялся смотреть в окно. Хлопнули вожжи, и мы
снова тронулись в путь, - а я все следил  за  ним  исподтишка  и  ощущал
волнение,  -  тревогу,  почти  испуг  от  первого  своего  по-настоящему
близкого соседства с живым человеком 1882 года.
   Пожалуй, обыкновенный этот человек, с которым  я  никогда  больше  не
встречался, оказался в некотором роде самым  сильным  впечатлением  моей
жизни. Он сидел, рассеянно уставившись в окно, в странном  своем  черном
котелке с высокой тульей, поношенном черном  полупальто  и  зелено-белой
полосатой рубашке без воротничка, но с бронзовой запонкой  у  ворота,  -
выглядел он лет на шестьдесят и был  чисто  выбрит.  И  я  -  это  может
прозвучать абсурдно, но я был зачарован цветом его лица: оно  совершенно
не походило на коричневато-белые лица со старинных  фотографий.  Вернее,
тип лица оставался тем же, только  волосы,  вылезающие  из-под  загнутых
полей котелка, оказались черными с сединой; глаза - голубыми, уши, нос и
свежевыбритый подбородок - розовыми с мороза, а морщинистый лоб  поражал
своей бледностью. Ничего в нем не было особенного, и ехал он  невеселый,
усталый, скучающий. Но это был  живой  человек,  внешне  еще  достаточно
крепкий, полный сил и энергии, и ему,  наверно,  предстояли  еще  многие
годы жизни. Я повернулся к Кейт и, почти касаясь губами ее уха, шепнул:
   - Когда  он  был  мальчишкой,  в  президентах  ходил  Эндрю  Джексон.
Господи, да  у  него  на  памяти  годы,  когда  Соединенные  Штаты  были
совершенно дикой, неисследованной территорией!
   На углу Сорок девятой улицы мелькнула вывеска: "Пансион и  школа  для
приходящих  юных  леди  и  джентльменов  досточтимого  Ч.Г.  Гарднера  с
супругой". Потом мы проехали Сорок восьмую, и Кейт горячо прошептала:
   - Вот, он, номер пять-восемь-десять! -  Я  ничего  не  понял,  и  она
зашипела на меня:
   - Дом Кармоди!..
   Я обернулся и увидел большой красивый особняк из бурого песчаника,  с
богато разукрашенной оградой. Небезынтересно бы узнать, находился  ли  в
его стенах в ту минуту Эндрю Кармоди, который много  лет  спустя  пустит
себе пулю в сердце в городишке Джиллис, штат Монтана...
   По мере нашего продвижения к центру города  Пятая  авеню  становилась
все более  и  более  оживленной.  Толпы  народа  сновали  по  тротуарам,
пересекали мостовую. А я смотрел на них - сначала с  трепетом,  потом  с
восторгом:  на  бородатых,  помахивающих  тростями  мужчин  в  блестящих
шелковых цилиндрах, в меховых шапках вроде моей, в  котелках  с  высокой
гульей, как у пассажира напротив, или с низкой - это у  молодежи.  Почти
все они ходили в длинных, до пят, пальто или  шинелях,  добрая  половина
мужчин носила пенсне, а когда те, что постарше, встречали  знакомых,  то
неизменно подносили трость к полям цилиндра.  Женщины  носили  шали  или
шляпы  с  шелковыми  бантами,  завязанными  под  подбородком,   короткие
приталенные зимние пальто с отрезными подолами, пелерины  или  заколотые
брошью кашне; у  некоторых  были  муфты  или  перчатки,  и  у  всех  без
исключения - ботинки на пуговицах, мелькающие из-под длинных юбок.
   Вот они, вот они - люди со старых, застывших гравюр, только... только
теперь они двигались. Пальто и платья там, на тротуарах  и  на  мостовой
впереди  и  позади  нас,  сияли  свежими  вишневыми,  зелеными,  синими,
густо-коричневыми,  невыцветшими  черными  тонами,  и  длинные   складки
переливались светом и тенью.  Кожаные  и  резиновые  подметки  оставляли
следы в мокром снегу перекрестков, и облачка  пара  в  холодном  воздухе
делали видимым дыхание каждого  из  этих  людей.  Сквозь  вздрагивающие,
дребезжащие стекла до нас долетали живые голоса; я услышал даже  громкий
девичий смех...
   На  протяжении  двух  кварталов  к  нам  в  омнибус  сели  пять-шесть
пассажиров: мужчина при цилиндре  и  в  пенсне,  за  ним  еще  несколько
человек,  а  затем,  у  одной  из  сороковых  улиц,  вошла   женщина   и
прошествовала вперед к кассе, махнув длинным подолом по нашим ногам.  На
ней была фетровая шляпка с цветочками, простое  черное  пальто,  длинное
светло-зеленое кашне, завязанное вокруг шеи, а из-под пальто  выглядывал
подол пурпурного платья. На вид я бы дал ей чуть больше тридцати,  и  по
первому впечатлению, когда она прошла мимо нас, мне хотелось назвать  ее
красавицей. Но вот монета звякнула о дно коробки, женщина повернулась  и
села вблизи, перед нами. Теперь я разглядел ее  лицо  и  поспешно  отвел
глаза, чтобы не оскорбить ее; лицо оказалось изрыто десятками оспин, и я
сообразил, что оспа все еще оставалась распространенной болезнью. Другие
пассажиры не удостоили женщину ни малейшим вниманием.
   Мы проехали мимо гостиниц "Виндзор" и "Шервуд", затем мимо  постройки
под названием "Старый ивовый коттедж" - вывеска в готическом стиле  была
растянута на всю  ширину  фасада.  А  сама  постройка  была  деревянная,
совершенно допотопной архитектуры - со ставнями и широкой  верандой,  на
которую вели, словно в  сельскую  лавочку,  несколько  крутых  ступенек.
Перед  фасадом  прямо  на  тротуаре  росло  большое   дерево,   пешеходы
волей-неволей огибали его,  и  выглядел  "Старый  ивовый  коттедж"  так,
словно относился к колониальным временам <Имеется в виду период до  1776
года, до начала американской революции. Нью-Йорк  (под  названием  Новый
Амстердам) основан в 1626 году, а  современное  название  носит  с  1664
года.>. Рядом на этой несусветной Пятой авеню располагался "Торговый дом
Генри Тайсона" - по-видимому, просто мясная лавка.
   В этот миг Кейт тронула меня за руку и хмуро повела головой.
   - Сай, с меня хватит.  Слишком  много  впечатлений.  Я  хотела  бы...
хотела бы спратяться куда-нибудь и закрыть глаза.
   - Понимаю. Как не понять...
   Омнибус приблизился к тротуару. Я поманил Кейт, и мы  сошли  как  раз
рядом с двухколесной пролеткой, ожидавшей седоков.
   Открыв дверцу, я помог своей спутнице вскарабкаться внутрь.  Когда  я
сел с нею рядом, голова у нее была  откинута,  веки  смежены.  Над  нами
что-то зашумело - я посмотрел вверх и увидел,  как  в  крыше  сдвинулась
маленькая панель, образовалось квадратное  окошечко  и  в  нем  появился
глаз, половина второго глаза, покрасневший от холода нос и часть больших
обвислых усов.
   - К главному почтамту, -  сказал  я,  вынул  часы,  нажал  кнопку  и,
откинув крышку, бросил взгляд  на  циферблат.  Было  почти  пять.  -  За
полчаса довезете?
   - Почем я знаю, - ответил извозчик с  отвращением,  цокнул  языком  и
дернул поводья. Мы выбрались на середину улицы. - Движение нынче что  ни
день, то хуже, никогда теперь ничего не знаешь. Попробуем -  может,  еще
проскочим вниз по Пятой до Вашингтон-сквер. А там свернем  к  Бродвею  и
минуем эту чертову надземку - извините, мадам, за грубость...
   Я тоже откинул голову на подушки и закрыл глаза.  Я  уже  насмотрелся
вдосталь, места для новых впечатлений почти не осталось. Но когда панель
в крыше задвинулась, я не  сдержал  улыбки:  все-таки  Нью-Йорк  во  все
времена останется Нью-Йорком.

Глава 10

   Цок-цок,  цок-цок...  Медленно,  ритмично  били  копыта   по   плотно
утрамбованному снегу, чуть громче и звонче - по булыжнику,  и  цокот  их
действовал успокаивающе, как и мерное, с легкими  толчками,  покачивание
пролетки на рессорах. Я начал  приходить  в  себя,  кое-как  совладав  с
избытком впечатлений, и время от времени даже открывал глаза.
   Затем я услышал в отдалении исступленный звон колокола, он нарастал с
каждым ударом, а когда  мы  пересекали  Тридцать  третью  улицу,  достиг
прямо-таки сумасшедшей силы. Кейт судорожно выпрямилась, а я  повернулся
и увидел, как прямо на нас несется упряжка  огромных  белых  скакунов  с
развевающимися гривами; оглушительно стуча подковами, они везли  красную
с бронзой пожарную машину, кучер изо  всех  сил  хлестал  кнутом,  и  за
повозкой осталась плоская  лента  белого  дыма,  как  за  кораблем.  Наш
извозчик  стеганул  своего  коня  и  дернул  поводья,   чтобы   убраться
подобру-поздорову с  дороги.  Пожарная  машина  промчалась  через  пятую
авеню, сверкая красными с позолотой спицами,  и  все  кучера  и  ездовые
натягивали вожжи, уступая дорогу. Через четыре-пять кварталов  мы  опять
услышали тот же звук, теперь уже с другой стороны, и  я  сообразил,  что
Нью-Йорк  1882  года,  город  деревянных  балок,  перекрытий   и   стен,
освещается и отапливается открытым огнем.
   Движение становилось все гуще  и  гуще.  И  вдруг  мы  с  Кейт  резко
столкнулись, пролетка притормозила и юзом пошла к  тротуару.  Дернулась,
проехала еще чуток, я услышал яростную ругань извозчика, опустил окно  и
высунул голову; шум на улице стоял невообразимый.
   Мы были у перекрестка Пятой авеню с Бродвеем, и  экипажи  со  стороны
Бродвея вливались в наш поток, что  еще  представлялось  возможным,  или
пытались пересечь его, что выглядело просто невозможным. Каждый  экипаж,
за редким исключением, имел по четыре колеса, на каждом  колесе  имелись
железные ободья, грохочущие и скрежещущие  по  булыжной  мостовой,  и  у
каждой лошади - четыре подкованных, грохочущих копыта, а  об  управлении
движением никто и не  помышлял.  Стучали,  сталкиваясь  друг  с  другом,
колеса, стонало дерево, трещали цепи, скрипела  кожа,  кнуты  щелкали  о
лощадиные бока, люди кричали и ругались, и вообще ни одна из улиц, какие
случалось мне видеть в двадцатом веке, не была и в половину  так  шумна,
как эти.
   Наконец мы пробились через  перекресток,  и  подковы  мерно  зацокали
дальше по Пятой авеню.
   - Надо бы светофоры поставить, - крикнул я извозчику.
   - Чего, чего?
   - Поставить сигнальные огоньки, чтобы регулировать движение, - сказал
я, но он, естественно, смерил  меня  недоуменным  взглядом  и  притворил
окошечко в крыше.
   Главный почтамт занимал треугольный  участок  напротив  сада  ратуши,
там, где в Бродвей вливается улица Парк-роу.  Пока  мы  с  Кейт  шли  до
центрального подъезда, нас разбирал смех:  здание  было  такое  нелепое,
сплошные окна да декоративные колонны, поднимающиеся на все пять  этажей
до самой крыши, а на  крыше  разместились  башенки,  обшитые  кровельной
дранкой, чугунные перила, пузатый купол и еще флагшток, на котором  реял
длинный остроконечный штандарт с надписью "Почта".
   Внутри здания оказались кафельный пол, медные  плевательницы,  темное
дерево, матовые стекла и газовый свет. Мы обнаружили испо