ровной
манере,  не  подлаживаясь   под   меня,   не   стремясь   успокоить,   а
просто-напросто разъясняя мне положение вещей - а там уж дело мое:
   - Нам очень  жаль,  что  ты  отказываешься.  Сегодня  ты  наш  лучший
исполнитель. Разумеется, мы продолжаем поиски новых кандидатов,  и  наши
требования не стали ни на йоту легче. Тем не менее подходящие люди есть,
и мы их ищем. Да и другие наши замыслы осуществляются  понемногу.  Успех
сопутствовал не только тебе,  Сай.  Человек,  который  провел  несколько
секунд в средневековом Париже, сумел перенестись туда  еще  раз.  Четыре
дня назад мы вновь посетили  Денвер  1901  года,  правда,  ненадолго.  В
Северной Дакоте нам не повезло, провалились и попытки у Вими и  в  штате
Монтана. Еще более серьезная неудача подстерегала нас в  Уинфилде,  штат
Вермонт. Наш человек добился полного успеха, перенесся в прошлое  раз  и
другой, но из второго своего "путешествия"  он  не  вернулся.  Почему  -
этого мы не знаем,  только  догадываемся.  К  чему  я  клоню?  Честно  и
откровенно скажу тебе, что мы сталкиваемся с серьезными,  подчас  весьма
специфическими трудностями. Повторяю, ты, может статься, лучший работник
из всех, какие у нас есть и какие будут. Не скрою,  мы  очень  надеемся,
что ты передумаешь... - Он сделал передышку, посмотрел на меня без  тени
улыбки, затем закончил тихо и бесстрастно:
   - Если ты не передумаешь, мы найдем на твое место другого.
   И если мы не сможем  провести  эксперимент  с  Джейком  Пикерингом  в
Нью-Йорке в 1882 году, мы проведем его в другое время, в другом месте, с
кем-нибудь другим. Я не заинтересован в том, чтобы затягивать наш  спор.
Пойми одно: то, что решено, будет сделано.
   Секунд десять он, не шевелясь, смотрел мне прямо в глаза.
   Потом на лице его появилось слабое подобие прежней улыбки.
   - Я согласен, - заявил он, - кое с чем из того, что ты сказал  и  что
думаешь. Чувства твои делают тебе  честь.  И  все  же,  Сай,  могу  лишь
повторить:  то,  что  решено,  будет  сделано.   Со   всеми   возможными
предосторожностями, но будет. А теперь подумай. Поразмысли не  спеша,  а
потом скажи нам, что ты надумал. Что бы ты  ни  решил,  мы  примем  твое
решение к исполнению без дальнейших споров и пререканий.
   Несколько долгих, очень долгих минут я сидел и  раздумывал,  пожалуй,
интенсивнее, чем когда-либо в жизни. Мессинджер  порывался  было  что-то
сказать, но Эстергази стремительно вытянул руку и бросил: "Отставить!" Я
поднял глаза - он откинулся в кресле  и  сидел  подчеркнуто  спокойно  и
терпеливо, всем своим видом показывая, что  никто  меня  не  торопит.  Я
помолчал еще какое-то время и наконец обвел их взглядом:
   - Хорошо. Совесть моя чиста. Я сделал все, что мог.  Я  всеми  силами
старался убедить вас - и по-прежнему считаю, что в принципе  я  прав.  И
если ведется какой-либо протокол нашего совещания, я хотел бы, чтобы это
было там отмечено. Ну, а теперь, Рюб, я принимаю задание  -  я  не  вижу
другого ответа. Раз вы намерены провести эксперимент независимо от того,
что я чувствую, думаю или как поступлю, так уж лучше, чтобы проводил его
я. Я это дело начал, я и доведу до конца, не передавая в чужие руки. Тем
более что есть одна вещь, которую я заведомо сделаю лучше, чем  кто-либо
другой. Я выполню то, чего вы требуете, - ведь что-нибудь в  таком  духе
все равно произойдет, - но прошу вашего разрешения  обойтись  с  Джейком
Пикерингом как можно мягче. Я не прошение вторгся в его жизнь  и  кое  в
чем навредил ему, хоть и полагаю, что он того заслужил. Но  я  вовсе  не
жажду  его  гибели.  Разрешите   мне   сделать   так,   чтобы   он   был
дискредитирован лишь в том узком кругу, который  единственно  имеет  для
вас значение. Ваша цель будет достигнута без того, чтобы перешибить  ему
хребет. Перспективы у него и сами по себе невеселые, так  давайте,  черт
возьми, оставим ему  хоть  что-нибудь.  Если  вы  согласны,  я  принимаю
задание. Но потом я уйду.
   Все были довольны. Рюб  и  Эстергази  сразу  же  согласились  на  мое
условие. Потом мы встали, и все по очереди трясли мне руку, заверяя, что
я не пожалею, что они отнюдь не безрассудны, что будут приняты все  меры
предосторожности - самым высокопоставленным лицам в Вашингтоне уже  даны
соответствующие гарантии. Они и  сейчас  незамедлительно  проинформируют
Вашингтон; нельзя ли уточнить, когда я смогу  приступить  к  заданию?  Я
ответил, что у меня поднакопились кое-какие личные дела; устроит ли  их,
если я отправлюсь, допустим, через неделю? Рюб сказал - вполне  устроит.
Затем  я  спросил  об  Оскаре  Россофе  и   Мартине   Лестфогеле   -   я
симпатизировал им и хотел бы с ними повидаться.  Но  Эстергази  сообщил,
что Оскар тут больше не работает: у него-де  своя  частная  практика,  и
время, какое он мог уделить проекту, к сожалению, истекло. Может, это  и
не противоречило истине, но я в такое  объяснение  не  поверил:  у  меня
мелькнула мысль, допускаю - ошибочная, что Оскар ушел  в  знак  протеста
против "новой стадии" экспериментов. И  Мартин  ушел  -  он  вернулся  к
преподавательской деятельности.
   На прощание я заставил себя улыбнуться и произнес нечто вроде краткой
речи из трех фраз:
   - Ну что ж, теперь мы как будто сговорились. Я сделал все,  что  мог,
чтобы переубедить вас. Полагаю, это был мой долг, но теперь другое дело:
раз уж вы решили  продолжать,  все  равно  со  мной  или  без  меня,  я,
безусловно, предпочитаю остаться...
   И все улыбнулись мне в ответ и даже символически похлопали в ладоши.
   Не стану долго распространяться о своем визите к Кейт. Начать с того,
что обстановка была неподходящая. Кейт ожидала новую партию товара и  не
могла отлучиться из магазина,  и  в  начале  разговора  нас  то  и  дело
прерывали случайные покупатели. Я рассказал ей о своем  "путешествии"  -
словечко, надуманное "на складе", стало для меня уже привычным, - и она,
понятно, была  очень  заинтересована.  Но  тут  прибыли  четыре  большие
картонные коробки тщательно запакованного антикварного стекла,  и  Кейт,
прежде чем принять товар, вынуждена была свериться с накладной. Наконец,
хоть время закрывать еще не наступило, Кейт  заперла  магазинчик,  и  мы
поднялись наверх.
   Заварив кофе, она первым делом принесла из спальни красную  картонную
папку. Я закончил свой рассказ, и мы в который раз разглядывали  длинный
голубой конверт и вложенную в него записку. Потом Кейт  прочитала  вслух
заключительную фразу: "Я вот, не в силах больше взирать на  вещественную
эту память о том событии, я прекращаю свою жизнь, которой  следовало  бы
прекратиться тогда". Она посмотрела на меня и кивнула: все вопросы,  над
которыми она мучилась на протяжении многих лет, получили теперь ответ.
   - Я так часто представляла себе  эту  сцену:  выстрел,  и  в  комнату
вбегает женщина, жившая с ним как жена:
   - А на груди у самоубийцы вытатуировано имя "Джулия".
   - И она сама обмыла и одела его, чтобы ни одна живая душа  не  видела
татуировку...
   Еще один, последний раз я бросил взгляд на голубой  конверт  и  отдал
его Кейт, а у нее из рук взял маленький фотоснимок с четким изображением
надгробного камня, под которым миссис Эндрю Кармоди  похоронила  Джейка.
Никакого имени; она жила с ним как с мужем, но  не  пожелала  похоронить
его как мужа. На поверхности камня,  поставленного  на  окраине  городка
Джиллис,  штат  Монтана,  видны  лишь  выщербленные  временем  точки   -
девятиконечная звезда, вписанная в окружность. Но теперь этот камень уже
не  казался  мне  просто  надгробием.  Полукруглый  вверху,  с   прямыми
сторонами, он выглядел для меня  так,  как  и  хотелось  заказавшей  его
женщине:  врезанным  в  камень  отпечатком  каблука  Джейка   Пикеринга,
завершающим штрихом мелодрамы в стиле девятнадцатого столетия.
   Кейт убрала папку и разлила кофе. Прихлебывая из чашечек, мы  болтали
о том о сем, ожидая, когда же прозвучит неизбежное.
   Наконец я произнес неуклюже:
   - Не получилось у нас как-то, а, Кейт?
   -  Не  получилось,  -  отозвалась  она.  -  Не  пойму  почему.  А  ты
понимаешь?
   Я покачал головой.
   - Мне казалось - получится. Одно время я был даже уверен  в  этом.  А
потом...
   Она не хотела продолжать трудную тему.
   - А потом не получилось. Ну, что ж поделаешь, Сай.  Не  трать  лишних
слов. Никто тут не виноват - насильно мил не будешь. Не кори себя...
   По дороге домой меня начали одолевать сомнения, и все представилось в
самом мрачном свете. Смогу ли я вернуться в прошлое и  прожить  жизнь  с
Джулией? Смогу ли, зная, что таит  в  себе  будущее?  Смогу  ли  жить  в
Нью-Йорке девятнадцатого века, смотреть на младенцев в колясках и  знать
заведомо,  что  их  ждет  впереди?  Ведь  мир  тех  дней  -  в  сущности
исчезнувший мир, и никого из его обитателей давно уже нет в живых. Смогу
ли я раствориться в нем?
   Я не пытался найти мгновенный ответ на эти вопросы, давал ему как  бы
вызреть в  глубине  сознания.  В  последующие  дни  я  обработал  набело
несколько прежних эскизов и приступил к данному повествованию.  Писал  я
от руки - машинки у меня не было, - зато почти без остановок, разве  что
перекусить  или  прогуляться.  Косвенным  образом  работа  помогала  мне
размышлять над тем, что же делать дальше, настраивала на нужный лад  без
прямого нажима. Иногда я с усмешкой вспоминал Рюба Прайена  -  знай  он,
чем я занят, он оттиснул бы на  каждой  странице  "Совершенно  секретно"
или, того проще, сжег бы рукопись целиком. Так, собственно,  и  придется
поступить с нею, если вдруг я не решусь вернуться к Джулии и  не  заберу
свою исповедь с собой. А  если  решусь?..  Есть  у  меня  один  знакомый
писатель, и я уверен - он единственный человек в мире, который  рылся  в
огромной куче истлевающих религиозных памфлетов  в  отделе  редких  книг
нью-йоркской публичной библиотеки. Вернись я в  прошлое,  я  мог  бы  не
спеша закончить рукопись, а когда библиотека будет построена -  кажется,
в 1911 году - поместить ее там, где он наверняка на нее наткнется.  Идея
мне понравилась: она по крайней мере давала  ощущение,  что  работа  моя
преследует определенную цель.
   Рюб звонил ежедневно, и всякий раз я считал своим долгом подчеркнуть,
что не передумал. А в последний день я сам позвонил  доктору  Данцигеру,
отыскав его номер в телефонной  книге.  Ответил  он  лишь  после  пятого
звонка, когда я уже собирался с чистой совестью повесить трубку. Но  как
только он заговорил, я пожалел,  что  не  повесил  трубку  на  четвертом
звонке: я понял, что, уйдя в отставку, он загадочным  образом  мгновенно
состарился, и обрадовался, что не вижу его. По его настоянию  я  передал
ему все, о чем говорили Эстергази и Рюб; раз он сам этого  хочет,  решил
я, то поделом ему, пусть будет в курсе событий. До  меня  он  ничего  не
знал, никто с ним ни о чем не советовался. И тут он  так  разволновался,
голос его так предательски задрожал, что я испугался, не разрыдается  ли
он в трубку. Но до слез, конечно, не дошло.
   - Остановите их! - возмущенно кричал он. - Вы должны остановить  этих
безумцев! Обещайте мне, Сай! Обещайте, что вы их остановите!..
   И  я  обещал:  да,  конечно,  я  сделаю  все,  что  смогу,  -  а  сам
прислушивался к собственному голосу и тешил себя надеждой, что он звучит
достаточно убедительно.
   Потом я отправился в "Дакоту", переодевшись  в  платье,  которое  мне
казалось теперь чуть ли не более  естественным,  чем  оставленное  дома.
Здесь я провел ночь и большую часть следующего дня, но  не  потому,  что
нуждался в длительной подготовке к переходу в другую  эпоху  -  в  эпоху
Джулии, как я теперь называл ее для себя. Просто здесь я был  еще  более
изолирован, чем в той квартире;  здесь,  на  грани  двух  миров  и  двух
времен, мне легче было сосредоточиться и продумать  до  конца  важнейшее
решение своей жизни.
   День  выдался  бесснежный,  но  пасмурный,  мглистый,  февральский  -
казалось, снег пойдет с минуты на минуту. Уже стемнело, когда  я  закрыл
за собой дверь, спустился по лестнице и направился к парку. По улице шли
машины,  шелестя  шинами  по  мокрому  асфальту,  и  я  остановился   на
перекрестке. Дали зеленый свет,  я  пересек  улицу,  углубился  в  парк,
отыскал одинокую скамейку. Сидя в глубине парка, в тишине, я ждал,  пока
"перенос" не произойдет сам собой, я словно бы давал ему  накопиться.  И
когда я наконец встал и посмотрел на голые деревья на фоне ночного неба,
парк вокруг меня выглядел неизменным. Но  я  с  абсолютной  уверенностью
знал, в каком я времени, и едва вышел из парка на Пятую авеню, как  мимо
меня неспешно протарахтел фургон для доставки продуктов: усталая  лошадь
брела, низко опустив  голову,  а  на  задней  оси  болтался  керосиновый
фонарь.
   Я  повернул  к  югу  и  двинулся  по  узенькой,  тихой  Пятой  авеню,
застроенной по обеим сторонам жилыми особняками. Шел я долго, ни  о  чем
особенно не думая, скорее вслушиваясь в собственные ощущения. Постоял  у
железной оградки Грэмерси-парка, глядя через улицу на высокие освещенные
окна дома N19. Кто-то промелькнул в окне первого этажа - я  не  разобрал
кто. Я совершенно продрог, ноги у меня онемели, но входить я не стал,  а
зашагал прочь.
   Миновав Мэдисон-сквер, я направился по Бродвею вверх  вдоль  Риальто,
театрального района города. Улица здесь  была  запружена  свежевымытыми,
полированными экипажами, а тротуары - толпами  народа.  Добрая  половина
встречных была в вечерних туалетах, в воздухе висел возбужденный  гомон,
радостное предвкушение развлечений и зрелищ.
   Но я оставался вне этого праздника.  Я  быстро  шел  мимо  освещенных
театров, ресторанов, великолепных гостиниц, пока не  добрался  до  отеля
"Гилси" между Двадцать девятой и Тридцатой  улицами.  Там,  в  киоске  у
входа, я купил длинную сигару и бережно засунул ее  в  нагрудный  карман
сюртука. Затем пересек  Тридцатую  улицу  и  задержался  перед  театром,
который выглядел, да и  на  самом  деле  был  с  иголочки  новым:  театр
Уоллака.  Рекламные  щиты  по  обе  стороны  двери   огромными   буквами
оповещали, что сегодня дают спектакль "Как делать деньги". В двух  шагах
впереди меня мужчина, опиравшийся на трость с серебряным  набалдашником,
сложил  шапокляк  и  распахнул  дверь,  пропуская   вперед   молоденькую
спутницу. Я последовал  за  ними  и  очутился  в  ошеломляюще  роскошном
вестибюле, среди вишневых и синих бархатных обивок, золотых и серебряных
орнаментов,  блеска  темного  полированного  дерева  и  сияния  вычурных
канделябров. Лестницы по обе стороны вестибюля одинаковыми  полукружиями
вели наверх, на балкон.
   Подойдя  к  кассе,  у  которой  выстроилась  небольшая   очередь,   я
ознакомился с расценками на билеты, потом вновь выглянул на улицу сквозь
застекленные двери. Женщины, которую я поджидал, еще не было. Я  стал  в
сторонку у стены;  минуты  шли  за  минутами,  и  вот  она  появилась  -
согбенная, седая, с трудом волочащая ноги, в мужском пальто без пуговиц,
завязанном на поясе веревкой, в ботинках, разлезающихся по  бокам,  и  с
грязной тряпкой на голове, замотанной наподобие платка. В руке она несла
корзинку,  на  две  трети  наполненную  блестящими  красными   яблоками.
Остановившись посреди тротуара, она завела бесконечную хриплую попевку:
   - Яблоки, кому яблоки? Берите яблоки, леди и джентльмены, не зевайте,
покупайте! Яблоки, отборные яблоки! Не проходите мимо тетушки Мэри! Кому
яблоки?
   На моих глазах трое или четверо протянули ей по  монетке,  но  яблоко
взял лишь один - и тот не подумал заходить в театр, а прошел  мимо.  Без
конца подъезжали экипажи, высаживали новых и новых  зрителей.  Очередная
карета высадила целую семью: бородатого папашу с  рубиновой  булавкой  в
крахмальной манишке, улыбчивую мамашу в розовом платье с серой пелериной
и двух дочерей, одну лет двадцати, другую еще моложе. Девушки несли свои
пелеринки  перекинутыми  через  руку,  поводя  обнаженными  плечами;  на
старшей было серое платье с оторочкой из розовых бантиков, на младшей  -
прелестное, без всяких украшений бархатное платье цвета весенней листвы.
Отец открыл  перед  своим  семейством  дверь,  дочка  поблагодарила  его
улыбкой; и впрямь она была очень мила.
   В вестибюле они встретили знакомых и остановились красочной  группой,
болтая и смеясь. Меня подмывало подслушать из  болтовню,  но  я  не  мог
покинуть свой пост: я следил за тетушкой Мэри, знай себе тянувшей одну и
ту же попевку. И не  прошло  и  минуты,  как  появился  он,  в  вечернем
костюме, гладко выбритый, за исключением усов, очень высокий,  стройный,
красивый молодой человек лет двадцати пяти.  Ловко  проскользнув  сквозь
толпу на тротуаре, он остановился возле торговки яблоками.  Дверь  рядом
со мной  беспрерывно  открывалась,  и  я  услышал  слова,  которые,  мне
казалось, знал наизусть:
   - На, держи, Мэри. На счастье тебе и мне!..
   В руке у старухи тускло блеснула  золотая  монета.  Мэри  остолбенело
уставилась на монету, потом на него:
   - Благослови вас бог, сэр. Благослови вас бог!.. - воскликнула она, и
я повторил беззвучно почти в унисон с ней:
   - Этот день принесет вам счастье, попомните мое слово!..
   Я бросил быстрый взгляд через левое плечо. Семья прощалась со  своими
знакомыми и  понемногу  двигалась  к  лестнице,  ведущей  на  балкон.  А
мужчина, которого я приметил, шел крупными шагами в сторону моей двери и
вот уже протянул руку, чтобы открыть ее... Одной рукой  я  потянулся  за
сигарой в нагрудном кармане, другой распахнул перед ним дверь.
   - Извините, сэр, - произнес я с улыбкой, загородив ему  дорогу,  -  у
вас не найдется прикурить?
   - Прошу вас.
   Он достал спичку, поднял ногу,  чиркнул  спичкой  о  сухое  место  на
подошве и поднес потрескивающий огонек к моей сигаре, загородив  его  от
ветра свободной рукой. С тяжелым  сердцем  я  пригнул  голову,  не  смея
взглянуть ему в глаза, и раскурил сигару.
   - Спасибо.
   Уголком глаза я видел лестницу - девушка в зеленом платье поднималась
наверх.
   - Пожалуйста.
   Он погасил спичку, шагнул мимо меня в вестибюль и огляделся. Но  той,
что должна бы обратить на  себя  его  внимание,  там  уже  не  было.  На
лестнице в последний раз мелькнуло бледно-зеленое бархатное платье - он,
верно, и не заметил этого.
   Вынул из кармана  белой  жилетки  свой  билет,  пересек  вестибюль  и
скрылся в фойе партера.
   Я свернул с Бродвея в какой-то темный переулок, засунув руки поглубже
в карманы пальто и ощущая легкий озноб при мысли о том, что,  надумай  я
вновь - нет, я, конечно, никогда не сделаю ничего похожего,  -  войти  в
огромное складское здание под вывеской "Братья Бийки",  я  обнаружу  там
лишь шесть бетонных этажей, набитых  всяким  хозяйственным  барахлом,  и
ничего больше. А если вдруг  через  армейскую  справочную  службу  стану
разыскивать некоего майора по имени Рюбен Прайен,  то  может,  и  разыщу
его, бывшего регбиста, крепыша с обаятельной улыбкой. И будет он  сидеть
в своей аккуратной форме цвета хаки  за  каким-то  неведомым  столом,  и
будет искренне, с сознанием собственной правоты, разрабатывать бог весть
какие  еще  бредовые  планы.  А  я  для  него   окажусь   совершеннейшим
незнакомцем.
   Доктору Данцигеру по телефону я обещал остановить их. В  сущности,  я
лишь повторил, как обещание, свое решение,  принятое  еще  в  тот  день,
когда спорил с Рюбом Прайеном  и  Эстергази.  Только  что,  в  вестибюле
театра, я сдержал  свое  обещание.  И  мужчина  -  сходство  было  очень
заметным, - который  должен  бы  стать  отцом  Данцигера,  и  девушка  в
зеленом, которая должна бы со временем стать его матерью, уже никогда не
станут ими.
   Однако все эти мысли теперь не имели ни малейшего отношения  к  моему
времени. Теперь они относились к отдаленному будущему. Я нащупал начатую
рукопись в кармане пальто и посмотрел новыми глазами на окружающий  меня
мир. На мой мир. На ряды домов из бурого песчаника,  освещенных  газовым
светом. На  ночное  зимнее