й в цветастом капоре,  завязанном  лентами
под  подбородком,  темно-зеленом  пальто  и  короткой  черной  пелерине;
маленькая пушистая муфта висела, сдвинутая на кисть одной руки. Заслышав
мои шаги, она взглянула  в  мою  сторону  и  улыбнулась  мне;  она  была
восхитительна,  я  поневоле  вернул  ей  улыбку  и  восторженно  покачал
головой.
   Боже милостивый, чего только Нью-Йорк не  лишился  за  эти  годы!  Мы
пошли на север к Двадцать третьей улице, потом повернули к Мэдисонсквер.
Для меня, человека, живущего и работающего  в  Нью-Йорке,  Мэдисон-сквер
никогда  не  значил  ничего  особенного:  летом  -  иссушенное  солнцем,
устланное пожухлой травой уныние стандартных скамеек, заполненное лишь в
полдень, когда служащие понуро жуют здесь свои бутерброды, а в остальное
время пустынное, если не считать каких-нибудь древних стариков и старух;
зимой - еще грязнее, еще заброшеннее, а  ночью  во  все  времена  города
Мэдисон-сквер - пространство, старательно избегаемое людьми, как  и  все
другие нью-йоркские скверы и парки. Бесцветное, безрадостное  место  без
какого-либо понятного назначения.
   Но теперь я просто не смог удержаться  от  восторженного  возгласа  -
сквер впереди  радостно  бурлил.  Под  зимними  деревьями,  под  еще  не
потушенными газовыми фонарями собралось  бесчисленное  множество  детей.
Они были в странных, непривычных для меня зимних одеждах,  но  это  были
дети, они бегали, падали,  кидались  снежками,  таскали  друг  друга  на
санках, с разбегу кидались на них  животом.  По  аллеям  ходили  няньки,
одетые словно сестры милосердия, толкая перед собой коляски  на  высоких
колесах с деревянными спицами.  А  взрослые  -  взрослые  пригуливались,
просто прогуливались по скверу, по снегу, по морозу, будто пребывание на
свежем воздухе было для них развлечением само по  себе.  Лаяли,  бегали,
прыгали, кувыркались собаки. И  вокруг  бурлящего  сквера,  наполненного
жизнью и движением, невиданным  парадом  катились  экипажи  всевозможных
расцветок и форм.
   Скромных черненьких среди них не было  совсем.  Были  густо-вишневые,
сочно-оливковые,   а   одна   роскошная   карета   сочетала    в    себе
канареечно-желтый кузов и ослепительно  черные  колеса  и  крылья.  Были
экипажи  закрытые  и  открытые,  и  Джулия  назвала  мне  некоторые   их
разновидности:  виктории,  ландо  пятиоконные  и   ландо   обыкновенные,
фаэтоны,  дрожки.  Кучера  были  в  ливреях,  в   блестящих   цилиндрах,
сверкающих сапогах и пальто с серебряными пуговицами -  иные  пальто  по
цвету точно соответствовали окраске экипажа. И позади карет - не  одной,
а довольно многих -  восседали  ливрейные  лакеи,  один,  а  то  и  два,
скрестив руки на груди в величавом безделье.
   А лошади, стройные,  горячие,  гарцевали,  высоко  вскидывая  ноги  и
блистая упряжью; головы их  были  взнузданы  высоко,  спины  выскоблены,
гривы заплетены. Выезды, как правило, подбирались одной масти:  вороные,
гнедые, каурые, белые. А в самих экипажах сидели самые  стильные,  самые
роскошные, самые притягательные женщины  из  всех,  каких  я  когда-либо
видел.  Сделав  несколько  кругов  возле  Мэдисон-сквера,  пояснила  мне
Джулия, они поедут по магазинам, растянувшимся вдоль "Женской  мили"  на
юг по Бродвею. Нет, эти явно не принадлежали к числу тех,  кто,  чураясь
взоров, откидывается на подушки, почти  что  прячется  в  своих  дорогих
автомобилях  с  неприметно  одетыми  шоферами.  Эти   сидели   горделиво
выпрямившись, эти смеялись, выставляли  себя  напоказ  из-за  сверкающих
стекол, эти были царственны и абсолютно довольны собой...
   И вообще все тут так не походило на Нью-Йорк, каким я его знал, что я
улыбнулся Джулии и воскликнул:
   - Париж!..
   Она тоже улыбнулась, лицо ее отразило мое волнение,  и  она  ответила
горделиво:
   - Нет, это не Париж! Это Нью-Йорк!
   - И далеко тянется "Женская миля"? - кивнул я в сторону Бродвея.
   - До Восьмой улицы. - И Джулия продекламировала покраснев:
   - "Вниз от Восьмой  я  нажил  капиталы,  вверх  от  Восьмой  их  жена
промотала..." Вот так и живет великий наш город - от Восьмой улицы  вниз
и от Восьмой улицы вверх!..
   В двойном потоке экипажей появился просвет, я схватил Джулию за руку,
мы перебежали Мэдисон-авеню и вошли  в  Мэдисон-сквер.  И  вдруг  сквозь
резко очерченные голые  ветви  деревьев  я  увидел  на  дальней  стороне
площади какое-то строение, или нет, не строение, что-то еще  со  странно
знакомыми очертаниями. Я как взял Джулию за руку, так и не  выпускал,  а
тут сразу остановился и непроизвольным рывком развернул ее к себе лицом.
Она замерла, удивленная и я замер, глядя вдаль во все  глаза.  Теперь  я
наконец понял, что вижу, - и это было невероятно.
   Там, за дорожками, за спешащими людьми, за скамейками,  за  снегом  и
все еще горящими фонарями я видел то, чего там никак не могло быть  -  и
что тем не менее было.
   - Рука, -  сказал  я,  как  дурачок,  и  повторил,  почти  выкрикнул;
какой-то прохожий даже оглянулся на меня:
   - Бог мой, рука статуи Свободы!..
   На секунду я отвел взгляд в сторону - и ничуть не удивился  бы,  если
бы за эту секунду она исчезла начисто, но нет, она  стояла  по-прежнему,
весьма зримо и совершенно  неправдоподобно:  там,  на  западной  стороне
Мэдисон-сквер, среди  деревьев,  вздымалась  вверх  правая  рука  статуи
Свободы, держащая факел.
   Я не верил своим  глазам.  Я  ускорил  шаг,  почти  бежал,  а  Джулия
семенила рядом, ухватив меня под руку, и никак не могла  взять  в  толк,
что же вызвало у меня такой интерес. Наконец, мы приблизились к  ней,  к
гигантской руке, выраставшей из прямоугольного каменного основания, и  я
задрал голову, чтобы рассмотреть ее целиком. Я и не подозревал, что  она
так велика: она была чудовищной,  исполинское  предплечье  заканчивалось
колоссальной сжатой кистью - каждый ноготь размером в газетный лист -  и
огромным медным факелом высотой с трехэтажный  дом.  И  оттуда,  сверху,
перегнувшись через декоративную  ограду,  опоясывающую  площадку  вокруг
пламени факела, на нас глядели крошечные люди.
   - Статуя Свободы, - бормотал я с недоверием. - Рука статуи Свободы!..
   - Ну да, - воскликнула Джулия, смеясь над моим удивлением и поражаясь
ему. - Она здесь уже не  первый  день,  ее  привезли  с  Филадельфийской
выставки  <Имеется  в  виду  выставка  1876  года   в   честь   столетия
независимости   Соединенных   Штатов   Америки.   Именно   там   впервые
экспонировался проект  статуи  Свободы  работы  французского  скульптора
Огюста Бартольди и изваянная первой правая ее  рука.  Сама  статуя  была
закончена в 1881 году,  но  перевезена  через  океан  и  установлена  на
острове Бедлоу только в 1886 году.>. - И Джулия в свою  очередь  окинула
руку взглядом, но без  особого  интереса.  -  Говорят,  со  временем  ее
установят в бухте. Если, наконец, решат, в каком месте. И если умудрятся
собрать необходимую сумму. Никто  не  хочет  за  это  платить,  так  что
некоторые считают, что ее вообще никогда не установят...
   - Ну а я предсказываю, что установят! - заявил я пылко и необдуманно.
- И, пожалуй, лучшее место для нее - остров Бедлоу!..
   "Женская миля" производил впечатление: по  тротуарам  и  у  входов  в
большие сверкающие магазины толпились женщины - такие, каких  мы  видели
на площади, чьи экипажи сейчас ожидали на мостовой, и попроще -  женщины
всех общественных положений и  возрастов.  Витрины,  как  правило,  были
низкие - нижний край сантиметрах в  тридцати  от  земли,  -  огороженные
полированными  медными  поручнями.  Защита  эта  оказывалась  совершенно
необходимой: у иных витрин женщины глазели на выставленные товары, плечо
к плечу, и едва одна поворачивалась, чтобы  уйти,  ее  место  немедленно
занимала другая. Двигались  мы  медленно,  да  иначе  и  нельзя  было  в
заполняющей тротуар толпе; жизнь на улице кипела просто фантастическая -
мальчишки пробирались сквозь поток пешеходов, как рыбы претив течения, и
совали каждому встречному всякую рекламную  ерунду,  мужчины  и  женщины
сновали  туда-сюда  или  стояли  в  подъездах  и  тоже  продавали  любые
мыслимые,  а  зачастую  и  немыслимые  товары.   У   перекрестка   возле
Юнион-сквера играл, как назвала его Джулия, "немецкий оркестр": кларнет,
труба, тромбон и  еще  каких-то  два  духовых  инструмента.  Играли  они
хорошо, по-настоящему хорошо, я бросил несколько монет в фетровую шляпу,
лежавшую у ног одного из музыкантов, и повернулся к Джулии. Но она вдруг
смерила меня странным взглядом и спросила:
   - А как вы догадались, что это такое?
   - О чем вы?
   - О руке статуи Свободы.
   На секунду я замешкался: действительно, как я догадался?
   - Видел фотографию.
   - Да? Где?
   Действительно, где бы я мог ее видеть?
   - В  "Иллюстрированной  газете  Фрэнка  Лесли".  Просто  я  не  сразу
сообразил, что рука здесь, в Нью-Йорке.
   Она кивнула, потом нахмурилась снова.
   - Фотографию в газете?
   - Ну конечно. Я уверен, что гравюра была сделана прямо с фотографии.
   Теперь он была удовлетворена, и все  же  я  на  всякий  случай  решил
сменить тему. У витрины фотоателье небольшая  кучка  людей  разглядывала
коричневатые снимки актеров и актрис в костюмах и трико,  длинноволосых,
усатых  и  бородатых  политиков,  писателей,  поэтов,  генералов  времен
гражданской войны. Но особое внимание  привлекала,  большая  увеличенная
фотография, установленная на треноге, - рядом с треногой стояла  ваза  с
маргаритками.
   Лицо на фотографии показалось мне явно знакомым:  молодой  человек  с
непокрытой головой, длинными до плеч волосами и едва заметной улыбкой на
губах. На нем было длинное зимнее пальто с большим  воротником  шалью  и
меховыми манжетами сантиметров в тридцать шириной, в руке он держал пару
белых перчаток.
   - Оскар Уайлд! - воскликнул я. Джулия сказала самодовольно:
   - А я была на его лекции...
   - Какой лекции?
   - Ох, и чудак же вы! Я думала, все знают. Он же лекцию  читал  недели
две назад в зале Чикеринг-холл.
   - Оскар Уайлд читал  здесь  лекцию?  И  вы  его  слышали?  О  чем  он
говорил?
   - Тема у него называлась "Английский ренессанс". Но боюсь, я  слушала
не так внимательно, как следовало бы. Джейк был раздражен  чем-то,  а  я
была раздражена им...
   На углу Бликер-стрит Джулия остановилась под фонарем у края тротуара,
где нас не толкали пешеходы, и показала вдаль, квартала за два, на новый
дом из красного кирпича, сообщив, что это и есть магазин Роджерса Пита и
что здесь она меня покинет, чтобы отправиться за своими покупками. Я  не
знал, удобно ли подать ей на прощанье руку, но  все-таки  подал,  и  она
протянула мне свою.
   - Джулия, - сказал я, - это была одна из самых  приятных  прогулок  в
моей жизни.
   Она  улыбнулась  -  мои  слова  показались  ей,   вероятно,   ужасным
преувеличением - и ответила, что ей тоже  было  приятно.  При  этом  она
улыбнулась еще очаровательней.  Ощутив  какое-то  подобие  близости,  на
мгновение возникшей между нами, я вдруг набрался смелости и спросил:
   - Джулия, неужели вы серьезно думаете выйти замуж за Джейка?
   Она пристально посмотрела на меня:
   - А почему бы и нет?
   По-видимому, она искренне удивилась самой постановке  вопроса,  но  я
никак не мог поверить этому.
   - Ну, почему... Он слишком стар для вас. И толстый,  и  неинтересный.
Наконец, просто смешной.
   - Это вы смешной, - сказала она после долгой паузы. - Он мужчина хоть
куда. И вовсе не старый. И, кроме того, сможет обеспечить семью.  -  Она
протянула руку, положила ее мне на локоть и опять улыбнулась. -  Женщина
должна думать о таких вещах, чудак вы. Лучше прослыть  расчетливой,  чем
остаться в старых девах...
   Быстро повернувшись, она пошла вверх по Бродвею. Я стоял и смотрел ей
вслед: во второй  половине  дня  я  придумаю  какую-нибудь  причину  для
отъезда, и мы распрощаемся, так что вполне можно считать, что  это  была
последняя наша встреча. Раньше я, разумеется,  полагал,  что  девушка  в
платье с турнюром - зрелище  по  меньшей  мере  нелепое,  однако  Джулия
выглядела отнюдь не нелепой, а  изящной,  совершенно  очаровательной,  и
вдруг я отдал себе отчет, что одежда на  всех  прохожих,  снующих  мимо,
включая даже блестящие цилиндры, уже не кажется мне странной.
   Лиловое платье мелькнула в последний раз и исчезло в толпе.
   До ратуши было не близко - кварталов десять-двенадцать,  но,  хотя  я
шел не спеша, пришел я рано. Поднялся небольшой ветер, и  стало  слишком
холодно для того, чтобы сидеть в парке и ждать, да я и не мог допустить,
чтобы Пикеринг заметил меня. Надо было двигаться, однако я на  несколько
минут задержался подле маленького  садика,  глядя  на  здания  ратуши  и
городского суда позади ратуши и поражаясь тому, что они точно такие  же,
какими я их знал. Насколько мне помнилось, весь парк выглядел точно  так
же, как в мое время, и я достал свой блокнот и зарисовал то,  что  вижу,
чтобы потом сравнить. Я набросал ратушу, сад, аллеи, скамейки  и  зимние
деревья и, осмотрев собственный эскиз, решил, что вполне мог бы  сделать
его во второй половине двадцатого века.
   Тогда я пририсовал несколько торопливых пешеходов и экипажи на  улице
- карету, очередь двухколесных пролеток, ожидающих  пассажиров  на  углу
Бродвея, большой желто-зеленый почтовый  фургон,  запряженный  четверкой
лошадей. Потом я посмотрел через парк в сторону Сентр-стрит и постарался
припомнить, как все это выглядело, когда я был здесь последний  раз,  то
есть как это будет выглядеть, когда автомобили вытеснят  с  улиц  другие
средства транспорта. И пририсовал на том же  листке  лимузины,  огромные
дизельные автобусы, грузовики, которым суждено со временем  запрудить  и
Сентр-стрит и остальные улицы Нью-Йорка; я изобразил их всех  едущими  в
одну сторону, ко мне, словно они изгоняют со сцены повозки,  запряженные
лошадьми.
   Я пошел дальше - это был деловой район в начале Бродвея, где  мы  уже
проходили с Кейт; я пересек  улицу  и  двинулся  вдоль  стены  огромного
нелепого почтамта, не забыв бросить взгляд наверх, на  штандарт,  реющий
над куполом. Впереди, по ту сторону Энн-стрит, все прохожие поворачивали
головы, чтобы заглянуть  в  какую-то  двухметровую  будку  с  двускатной
крышей, похожую на будку  для  часового,  только  слишком  узкую.  Будка
стояла на краю тротуара перед аптекой, и я мимоходом тоже заглянул туда.
Оказалось, там установлен защищенный от ветра градусник, самый  большой,
какой я когда-либо видел. Он показывал семь градусов  мороза,  и  я  был
доволен, что узнал точную  температуру:  почему-то  погода  интересовала
меня сегодня гораздо больше, чем вчера или позавчера.
   Теперь, при дневном свете, я обратил внимание  на  одну  подробность,
которой мы с Кейт не  заметили  в  темноте:  на  неимоверное  количество
телеграфных проводов. Полквартала  я,  словно  деревенщина,  пялился  на
сотни и сотни черных  проводов,  протянувшихся  по  обе  стороны  улицы,
пересекавших ее во всех направлениях, - невообразимая паутина, казалось,
затмевала серое зимнее небо. Через каждые несколько метров  из  тротуара
вырастали деревянные телеграфные столбы,  некоторые  из  них  -  я  даже
остановился, чтобы пересчитать, - несли  до  четырнадцати  поперечин;  к
каждому  столбу   была   прикреплена   бирка,   сообщавшая,   какая   из
конкурирующих компаний его тут поставила.
   Народу на  улице  толкалось  тьма-тьмущая,  преимущественно  мужчины.
Среди них, на мой взгляд, попадалось гораздо больше толстых  и  попросту
тучных, чем мы привыкли встречать во  второй  половине  нашего  века.  В
толпе носились десятки мальчишек - почему они не  в  школе?  -  в  форме
посыльных; видимо, им отводилась роль нашего  телефона.  Были  и  совсем
маленькие, не старше шести-семи лет, многие  буквально  в  лохмотьях,  с
давненько не мытыми руками и  лицами.  Одни  из  них  продавали  газеты,
утренние - "Геральд", "Таймс", "Трибюн" - и первые  выпуски  вечерних  -
"Дейли  график",  "Штате  цайтунг",  "Телегрэм",   "Экспресс",   "Пост";
продавались также газеты "Стандарт", "Бруклинский орел",  "Весь  мир"  и
многие другие, названия которых я просто не запомнил.  Другие  мальчишки
промышляли чисткой ботинок - через плечо у них болтались на лямках ящики
со щетками и гуталином. И у всех, даже у шестилетних, лица были  хитрые,
многоопытные, настороженные. "Да и какими же им быть,  -  подумал  я,  -
есть-то хочется каждый день..."
   Внезапно несколько мужчин, шагавших по тротуару вместе со мной, разом
остановились, отошли к бровке мостовой, вытащили  из  карманов  часы  и,
запрокинув головы, уставились на противоложкую сторону улицы. Не успел я
спросить себя, что бы это значило, как остановились и другие, - и вскоре
вдоль Бродвея в обе стороны протянулись шеренги людей, замерших с часами
в руках и посматривающих то на циферблаты, то на крышу одного  из  самых
высоких зданий.
   Черепичная эта крыша представляла собой многоскатный комплекс башенок
всевозможных размеров; в центре над  ними  расположилась  самая  высокая
башня, квадратная, расписная, с огороженной  у  основания  площадкой.  С
одной стороны на башне виднелся круг, а в  нем  надпись  "Вестерн  юнион
телеграф Ко", и я заметил, что  многие  из  телеграфных  проводов  берут
начало на этой крыше.  На  самом  верху  башни  торчала  мачта,  на  ней
трепетал по ветру американский флаг, а чуть  ниже  флага  на  мачту  был
насажен большой ярко-красный шар, видимый, вероятно, на много километров
вокруг.
   Я не ведал, чего и ждать, однако остановился вместе со всеми  и  тоже
вытащил часы - они показывали без двух  минут  двенадцать.  И  вдруг  по
толпе прокатился шорох, красный шар скользнул по мачте вниз,  и  мужчина
рядом со мной пробормотал:
   "Ровно полдень". Он осторожно подвел часы, и я сделал  то  же  самое.
Вокруг раздалось щелканье  сотен  закрываемых  крышек,  и  сотни  людей,
выстроившихся вдоль Бродвея, разом повернулись и  вновь  превратились  в
поток пешеходов. Я не сдержал  улыбки:  мне  понравилась  эта  маленькая
церемония, на несколько секунд объединившая сотни незнакомых людей.
   Где-то позади меня зазвенели куранты, и я  увидел  источник  знакомой
мелодии; неподалеку стоял мой старый друг - церковь Троицы. Перезвон  на
морозе был чистым и напевным, и я поспешил к  ней.  Пройдя  десятка  два
шагов, я прислонился к телеграфному столбу и сделал быстрый  набросок  -
позже я закончил его. Я неоднократно и раньше рисовал церковь Троицы, но
впервые на моей памяти шпиль ее темнел  на  фоне  неба,  возвышаясь  над
всеми зданиями окрест.
   Признаться,   было   у   меня   поползновение   дорисовать   призраки
домов-гигантов, которые, придет день, окружат церковь Троицы,  похоронив
ее на дне узкого каньона. Но я как раз проходил мимо церковного портала,
и четверо-пятеро слонявшихся неподалеку  субъектов,  мгновенно  раскусив
меня, закричали хором:
   -  Поднимитесь  на  колокольню,  сэр!  Самая  высокая  точка  города!
Отличный вид!..
   В моем распоряжении еще оставалось какое-то время, и я кивнул тому из
них, который, казалось, больше других нуждался в деньгах. Он повел  меня
внутрь  и  вверх,  по  крутым,  завитым  бесконечной  спиралью  каменным
ступеням, мимо  звонницы,  а  затем  и  самих  колоколов,  гудевших  так
оглушительно, что отдельных нот было просто не  различить.  Наконец,  мы
добрались до верха - до  деревянной  площадки,  подвешенной  под  узкими
незастекленными окнами, и я выглянул наружу.
   Небо было серо-стальным, воздух - прозрачным, так  что  любая  деталь
проступала, точно выгравированная. Глядя поверх низких крыш, я видел обе
реки, Гудзон и Ист-Ривер; вода, особенно в  Гудзоне,  была  морщинистая,
свинцово-серая. Слева вдоль Саут-стрит высились сотни и  сотни  мачт;  я
видел паромы  с  большими  колесами  по  бокам;  видел  шпили;  церквей,
возносящиеся над городом, куда ни  посмотри;  видел  поразительно  много
деревьев, особенно в западной стороне,  и