бота Роджерса - "Взвешивание младенца" у тети Ады
на  камине  тоже  было  его  творением,  -  и   большинство   композиций
пользовалось  всеобщей  известностью.  Когда  в  столовой   развернулась
последняя из "картин", я перехватил быстрый взгляд  Джулии  и,  кажется,
понял, что у нее на уме: я остался единственным в комнате, кто  ни  разу
не выкрикнул ни одного названия, хотя бы ошибочного.
   -  Может  быть,  теперь  мистер  Морли  покажет  нам  что-нибудь?   -
предложила она вдруг. - Ваша очередь, мистер Морли, просим вас!..
   Мне показалось, что в голосе Джулии я  уловил  намек  на  вызов,  она
будто говорила мне: "Кто ты? Покажи себя!" Я и хотел бы это сделать,  но
не сразу сообразил как и пережил  момент  острой  растерянности.  Джулия
ждала, и на ее лице играла чуть насмешливая улыбка. Тогда я усмехнулся в
ответ и, подняв обе руки ладонями от себя, свел большие  пальцы  вместе,
как бы взял в рамку ее голову и плечи.
   - Не шевелитесь. - Она сидела неподвижно, только  в  глазах  внезапно
вспыхнуло любопытство. - Теперь чуть-чуть поверните голову. Нет, нет,  в
другую сторону, к горке.
   Она медленно  повернулась.  Я  нащупал  в  кармане  жилетки  ключ  от
квартиры в "Дакоте", подошел к окну и, царапая острым язычком  ключа  по
замерзшему стеклу, наметил контур  скулы.  Бросил  на  Джулию  еще  один
взгляд и решительным движением очертил нижнюю челюсть. Чернота  ночи  на
улице четко вырисовывала линии портрета на изморози окна, и  работа  шла
быстро. Все столпились вокруг и с уважением смотрели, как я рисую.
   Набросок получился неплохим - в течение  каких-нибудь  двух  минут  я
сумел  уловить  сходство.  Высокая  скула,  заостренный  лицевой   угол,
небольшой, но твердый подбородок - мне удалось передать  все  это  тремя
стремительными линиями. Потом на белом стекле появились  глаза  как  раз
под правильным углом; несколькими неуверенными  штрихами  я  сумел  даже
передать легкие тени под ними. Затем  я  вывел  прямые  темные  брови  и
красивый  прямой  нос.  Кивком  головы  я   отпустил   Джулию,   и   она
присоединилась к остальным.
   Ей  не  понравилось.  Она  не  сказала  этого,  напротив,  пристально
вгляделась в набросок и после длительной паузы принялась кивать, вежливо
притворяясь, что все хорошо. Но кивала она слишком быстро,  на  меня  не
смотрела, и я понял, что она прячет от меня разочарование.  Другие  тоже
бормотали какие-то неискренние слова.
   - В чем дело? - спросил я тихо. Я гордился своей способностью  делать
мгновенные наброски и хотел понять, что не так. - Говорите правду,  меня
не обманете. Вам не нравится.
   - Ну... - Она выпрямилась, но одновременно опустила глаза,  приложила
палец к подбородку, вроде бы раздумывая. - Не то чтобы мне не нравилось,
но... - Она опять взглянула на набросок, потом на меня. Глаза у нее были
страдальческие, она, наверно, кляла себя, что начала говорить. - Что это
такое? - вдруг взорвалась она и тут же поспешно добавила:
   - То есть я хочу сказать - он не кончен, правда? Я понимаю,  что  это
лицо, то есть это было бы лицо, если бы вы его закончили, но...
   Я прервал ее быстрым кивком -  теперь  я  все  понял.  Мы  с  детства
приучены к мысли, что черные линии на белом фоне могут известным образом
передавать  живое  человеческое  лицо.  Я  где-то  читал,   что   дикари
неспособны  к  подобному   восприятию;   рисунок   и   даже   фотография
представляются им бессмысленными, пока их не обучат добираться  до  сути
дела. А мой эскиз на замерзшем стекле -  несколько  мимолетных  намеков,
когда зритель сам дополняет рисунок до целостного изображения, - это  же
манера двадцатого века; для Джулии и ее современников она непонятна, как
запись шифром, да это и есть запись шифром.
   - Стойте так, как стоите, - сказал я Джулии, - и дайте мне  еще  пять
минут.
   Я не стал даже ждать ответа, а кинулся к другому окну и поспешно, как
только мог, стал набрасывать другой рисунок, применяя технику, освоенную
забавы ради во время занятий с Мартином Лестфогелем, -  технику  гравюры
по дереву, при которой не опускается ни  один,  даже  малейший  штришок.
Теперь  рисунок  занимал  почти  все  стекло  -  эта  техника  требовала
пространства. Работая у самого окна, я  сквозь  густую  штриховку  видел
фонари, заснеженные тротуары и улицу, смутно чернеющие кусты  и  деревья
Грэмерси-парка. И вдруг увидел его: он быстрыми шагами шел по тротуару к
дому - уже знакомая коренастая грузная фигура в плоской шляпе, сдвинутой
на затылок. Я застыл, глядя на него, рука замерла,  не  завершив  линии.
Вот он повернул, поднялся по нашим ступенькам и исчез из виду; я  бросил
взгляд на Джулию и продолжал рисовать.
   Она следила за мной, насколько могла не меняя позы,  -  и  неожиданно
подняла руки к  голове,  вынула  какую-то  шпильку,  и  волосы  каскадом
рассыпались по плечам. Подбородок у нее  слегка  приподнялся,  в  глазах
сверкнула гордость. Она была очень  темной  шатенкой,  волосы  струились
густые, длинные, блестящие. Волосы были просто изумительны,  да  и  сама
она, безусловно, тоже.
   Никто не заметил - кроме  меня,  потому  что  я  ждал  этого,  -  как
тихонько открылась и закрылась дверь;  краем  глаза  я  увидел,  что  он
остановился на пороге гостиной. Я заканчивал рисунок на окне, не пытаясь
передать всю роскошь волос Джулии, а лишь  приблизительно  показывая  их
длину и тяжесть. Рисунок такого типа требует  больше  времени  и  больше
практики, чем было у меня, так что  вышел  он,  разумеется,  неважно.  Я
отступил на шаг, оценивая свою работу,  остальные  толпились  вокруг;  в
сущности все, что стоило сказать по этому поводу, -  художник  изобразил
лицо девушки, привлекательной девушки с длинными волосами. Но -  девушки
вообще, не обязательно данной, хотя какое-то отдаленное сходство и было.
   Однако Джулия долго, секунд пять-шесть, молчала и потом воскликнула -
теперь несомненно искренне:
   - О, как красиво! - Она повернулась ко мне,  сияя  от  радости.  -  Я
правда такая? Ну, конечно же, нет! Но как красиво... Господи, да  у  вас
талант!..
   Глаза у нее горели, она смотрела на меня с  откровенным  восхищением,
даже с благоговением. И тут как раз, ненароком поглядев  на  дверь,  она
заметила его и слегка покраснела. Но голос не дрогнул, слова  прозвучали
совершенно естественно:
   - Джейк, а у нас новый постоялец. И, кажется, очень талантливый. Вот,
взгляните...
   - Под-ни-ми во-ло-сы, - сказал он сквозь  зубы  с  одинаково  жестким
ударением на каждом слоге.
   - Но, Джейк, мы...
   - Я сказал: подними волосы, - повторил он  тихо,  и  Джулия  послушно
потянулась к волосам.
   Я,  как  и  все  остальные,  повернул  голову  к  двери,  а  Пикеринг
направился ко мне; карие его глазки не выражали ровным счетом  ничего  и
устрашали, как пустой взгляд акулы. Он остановился прямо напротив  меня,
и мы в течение трех-четырех  секунд  молча  взирали  друг  на  друга.  В
комнате стояла тишина. Я был  просто  зачарован:  вот  он  передо  мной,
человек, отправивший длинный голубой конверт.
   Внезапно он  улыбнулся,  лицо  осветилось  дружелюбием,  глаза  стали
теплыми и приветливыми -  мгновенная  трансформация,  -  и  вот  он  уже
протянул мне руку со словами:
   - Меня зовут Джейкоб Пикеринг, я, как и вы, постоялец здесь...
   С самым дружеским видом он  энергично  тряс  мне  руку  и  постепенно
сжимал  ее  все  сильнее  и   сильнее.   Я   улыбался   ему   не   менее
доброжелательно, а сам в свою очередь напрягал  кисть  как  только  мог.
Здесь, в этой уютной комнате, мы вели  борьбу,  о  которой  никто  и  не
подозревал; наши руки уже начинали слегка дрожать, а  мы  все  улыбались
друг другу; я назвал свое имя,  наши  сомкнутые  пальцы,  вероятно,  уже
побелели в суставах, а мы все  продолжали  медленно  трясти  друг  другу
руки, словно позабыли остановиться. Наконец, я достиг предела своих сил,
но он - он был сильнее, и я  почувствовал,  как  костяшки  моих  пальцев
понемногу слипаются вместе. И тут рука моя бессильно разжалась у него  в
кулаке; усилием воли я удержал на лице улыбку, стиснув  зубы,  чтобы  не
вскрикнуть от боли - этого я позволить себе не хотел и не мог. Но  когда
мне уже казалось, что кости  пальцев  вот-вот  хрустнут,  он  неожиданно
ослабил хватку; еще одно короткое варварское пожатие - и он, все так  же
дружески улыбаясь, кивнул в сторону моего рисунка на стекле.
   - Вы действительно талантливы, мистер Морли. Вне всякого сомнения.  -
Быстрыми шагами он подошел к окну. - Но надеюсь, что  вы  не  поцарапали
стекло мадам Хафф...
   Склонившись к самому стеклу, он приблизил  к  нему  тубы  и  принялся
оттаивать изморозь выдох за выдохом. Скоро талый круг стал  величиной  с
тарелку, и от рисунка уцелели лишь разрозненные наружные штрихи.
   - Нет, - сказал он, разглядывая чистое стекло, - к  счастью,  царапин
нет.
   Набросок на другом окне  он  удостоил  лишь  презрительным  взглядом,
затем повернулся к окнам спиной и послал нам общую улыбку.
   - Мне это не понравилось, мистер Пикеринг, - сказала  Джулия,  -  мне
это совершенно не понравилось. -  И  обернулась  ко  мне.  Глаза  у  нее
светились, а руки все еще были заняты укладкой волос на затылке. -  Быть
может, вы сделаете с меня другой рисунок, мистер Морли? На бумаге,  чтоб
я могла сохранить его. Я охотно буду позировать вам в любое удобное  для
вас время...
   Руку я спрятал в карман. Я знал, что  она  уже  покраснела  и  начала
распухать: болело сильно.
   - С удовольствием, мисс Джулия. Буду очень рад нарисовать  вас.  -  Я
повернул голову и, глядя прямо на Пикеринга, закончил:
   - Я даже настаиваю, если угодно знать.
   Он только усмехнулся - мне и всем остальным.
   - Возможно, что я не прав, - сказал он, опуская взгляд  в  притворном
раскаянии. - Иногда я... несколько стремителен в своих действиях. -  Тут
он поднял голову и посмотрел мне прямо в глаза. -  Особенно  когда  дело
касается моей невесты...
   Тетя Ада, Мод, Байрон и Феликс вдруг заговорили все  разом,  стремясь
замять, загладить досадный инцидент. Джулия поспешно вышла в столовую, а
оттуда на кухню и занялась приготовлением чая. Байрон  Доувермен  бросил
Пикерингу какую-то реплику, тот ответил ему. Потом мы пили чай,  который
Джулия внесла на большом деревянном  подносе,  болтали  о  том,  о  сем,
выдерживая приличия, хотя ни я, ни Пикеринг не обращались друг к другу и
старались друг на друга не смотреть. Потом все снова жали Феликсу руку и
поздравляли его, выражая добрые чувства, и мы разошлись.
   Наверху, у себя в комнате,  расстегивая  рубашку  и  глядя  в  пустую
темноту Грэмерси-парка, я понял, что Рюб, Оскар, Данцигер, Эстергази, да
и я сам совершенно упустили из виду ту  элементарную  истину,  что  жить
среди людей -  значит  общаться  с  ними.  Я  получил  строжайший  наказ
выступать наблюдателем, и только наблюдателем, никак  не  вмешиваться  в
события и уж, во всяком случае, не провоцировать их. Тем не менее именно
это я и сделал. Быть может, теперь мне  следовало  бежать  без  оглядки?
Потихоньку собрать вещи, украдкой спуститься  по  лестнице  и  удрать  в
"Дакоту", пока я не натворил еще каких-нибудь бед?
   Но внутри у меня все кричало: "Четверг! Завтра четверг!..." Завтра, в
"половине первого, - говорилось в записке, отправленной при мне  Джейком
Пикерингом, - соблаговолите прийти в парк ратуши". Мне  необходимо  было
прийти туда, совершенно  необходимо!  Как-нибудь  невидимо,  ни  во  что
больше не вмешиваясь, но я должен побывать там! "Всего-то еще один день,
- уговаривал я себя, - даже полдня!" Уж на эти-то несколько часов  смогу
я выдержать роль нейтрального наблюдателя? Я поднял руку к  окну  и  при
слабом свете, отраженном от снега  на  улице,  рассмотрел  ее,  поставив
вторую рядом для сравнения. Правая рука распухла, костяшки всех  четырех
пальцев неприятно ныли. Пристально глядя на руку, я слегка пошевелил ею,
потом попытался сжать пальцы в  кулак.  Ничего  не  вышло,  но,  пока  я
напрягал мышцы,  в  сознании  моем  непроизвольно  вспыхнула  отчетливая
картина, как этот самый кулак врезается Пикерингу прямо в зубы.
   Я ухмыльнулся и опустил руку - и все-таки ощутил  известную  тревогу.
Впрочем, не так уж трудно будет вовсе не встречаться утром с Пикерингом.
   Нужно просто не спускаться вниз, пока он не уйдет, больше я его лицом
к лицу никогда в жизни не увижу. Что касается Джулии  -  ну  а  что  мне
Джулия? Поразмыслив, я покачал головой - каким-то не поддающимся анализу
образом я оказался связан и с ней. Однако это тоже не имело значения: мы
люди разных эпох, и очень скоро я покину ее время.
   Чтобы испытать себя, я подумал о Кейт  и,  стоя  в  темноте  комнаты,
подверг проверке свои чувства к ней. Ничто не изменилось. Я понял,  что,
как только вернусь, сразу же захочу ее увидеть; эта мысль  принесла  мне
облегчение - я не мог понять, почему. Потом,  отвернувшись  от  окна,  я
стянул рубашку через голову - она расстегивалась не до конца, - разделся
и напялил ночную рубаху. Лежа в  кровати,  усмехнулся:  ну  и  денек  же
выдался! Через минуту я заснул  с  убеждением,  что  совершаю,  наверно,
большую ошибку, оставаясь здесь, и что тем не менее останусь; мне  надо,
мне совершенно необходимо увидеть, что же произойдет в  парке  ратуши  в
половине первого в четверг 26 января 1882 года - завтра.

Глава 13

   На следующее утро я завтракал один: остальные постояльцы уже ушли. Не
вставая с постели, я прислушивался, отсчитывая про себя жильцов по  мере
того, как они спускались вниз - все в течение нескольких минут. Потом  я
оделся и, усевшись у окна, стал ждать, когда уйдет Джейк Пикеринг.
   Убедившись в этом собственными глазами, я спустился в гостиную -  она
была подметена и прибрана - и мимоходом бросил взгляд на окна.  Изморозь
смыли вместе с моим наброском, и на стекле уже  нарастала  новая  пленка
инея. По пути в столовую я опять раздумывал, мыслимо  ли  было  избежать
вчерашней  сцены,  и  пришел  к  выводу,  что  нет;  при  дневном  свете
происшедшее представлялось отнюдь не столь трагическим, как вчера ночью.
Раз уже человек так ревнив, что даже случайный незнакомец может  вызвать
у него ярость, то он наверняка и раньше вытворял подобные номера и будет
вытворять еще. В сущности  я  и  не  вмешивался  в  прошлое:  что-нибудь
похожее рано или поздно обязательно случилось бы, если не со мной, то  с
кем-нибудь другим.
   Я сел за длинный обеденный стол, и тетя Ада,  которая,  надо  думать,
прислушивалась,  когда  же  я  спущусь,  вышла  ко  мне  из  кухни.  Она
поздоровалась со мной очень мягко и приветливо, осведомилась, как я спал
и доволен ли комнатой. Потом, все так же улыбаясь и, конечно,  не  желая
меня обидеть, сообщила, что сегодня первый и последний день,  когда  мне
разрешается позавтракать после восьми; я ответил, что либо стану  раньше
вставать, либо обойдусь без завтрака.
   На завтрак она подала отбивную, яичницу, поджаренные хлебцы  с  тремя
сортами джема, кофе и свежий  номер  "Нью-Йорк  таймс".  Я  благополучно
добрался до хлебцев, кофе и  рекламы  тканей  фирмы  "Мак-Крири",  когда
сверху спустилась Джулия. Мы  пожелали  друг  другу  доброго  утра,  она
прошла через столовую в кухню, потом вернулась.  Сегодня  волосы  у  нее
были закручены в большой мягкий узел, и мне померещилось, хотя  я  и  не
мог бы поручиться, что  она  слегка  накрасилась  или  по  крайней  мере
напудрилась. Я довольно долго глядел на нее - и вдруг сообразил, что она
одета для улицы, в великолепное платье из лилового бархата; юбка спереди
была собрана фестонами и украшена у  пояса  сиреневым  бантом  не  менее
двадцати сантиметров шириной. И еще у платья был турнюр.
   Если в моем описании  это  платье  покажется  вам  нелепым,  то  смею
заверить, что вы заблуждаетесь. Она была  в  нем  просто  неотразима,  и
сознаюсь - у меня  буквально  дух  захватило,  и  я  сказал  себе,  что,
пожалуй, Джейк Пикеринг вчера вечером не так уж  и  заблуждался  на  мой
счет. Однако при этом я позволил себе внутренне улыбнуться: свой интерес
к Джулии я расценивал как чисто академический -  через  несколько  часов
меня здесь не станет, и все это потеряет для меня какое бы  то  ни  было
значение.
   - Я вижу, вы просматриваете объявления, -  сказала  Джулия,  наверно,
для того, чтобы хоть что-нибудь сказать.
   Я про себя уже принял решение убраться отсюда сразу после завтрака  и
ответил, чтобы хоть что-нибудь ответить:
   - Да, нужно, пожалуй, немного приодеться.
   Она просияла:
   - Ну, во всем новом будет другое дело! Я обратила внимание, как  мало
вы привезли с собой.
   Я не смог удержаться:
   - Большая часть моего гардероба выглядела бы здесь несколько странно.
Вы не могли бы присоветовать мне хороший магазин?
   Джулия обогнула стол, подошла ко мне и начала  листать  газету,  а  я
откинулся на спинку стула и наблюдал за ней. Движения ее были грациозны,
быстрыми  пальчиками  она  переворачивала  страницы   за   уголки.   Все
объявления газета набирала на одну колонку, обыкновенным мелким шрифтом.
   Наконец, Джулия сказала - ноготь ее коснулся нужной строки:
   - Вот. У Мэйси имеется в продаже мужская одежда. Или вы можете  пойти
в Роджерсу Питу,  -  добавила  она,  поворачиваясь  ко  мне;  лица  наши
оказались совсем-совсем рядом, и она  поспешно  выпрямилась.  -  У  Пита
совершенно новый и большой магазин, - она вернулась  на  другую  сторону
стола, - и вы там, без сомнения, найдете все, что вам нужно.
   В голосе ее проскользнул холодок отчуждения, в я, кажется,  понял,  в
чем дело: мужская одежда представлялась ей темой  слишком  интимной  для
длительного обсуждения.
   - О'кей, пойду к Роджерсу Питу, -  сказал  я;  еще  вчера  вечером  я
подметил, что словечко "окей" уже в ходу. И поднял чашку, чтобы  сделать
последний глоток кофе и поставить точку на разговоре.
   Но когда я поднимал чашку, Джулия увидела мою руку. Рука была уже  не
такая красная, как  вчера,  зато  распухла  еще  больше,  и  у  костяшки
среднего пальца появился синяк. Джулия ничего не сказала, но,  по-моему,
прекрасно все поняла; вполне возможно, что  Пикеринг  проделывал  это  и
раньше. Она вспыхнула, и,  заглянув  ей  в  глаза,  я  увидел,  что  она
возмущена.
   - А вы хоть знаете, где магазин Роджерса Пита? - спросила она тихо, и
мне ничего не оставалось, кроме как покаяться, что нет. -  Это  на  углу
Бродвея и Принс-стрит, напротив отеля "Метрополитен", но если вы никогда
не бывали в Нью-Йорке, то где это, вы тоже не знаете...
   Я действительно не знал, что за улица Принсстрит, и в жизни не слыхал
про отель "Метрополитен".
   - Ну, так я сейчас собираюсь на "Женскую милю" и возьму вас с собой.
   Я затряс головой, лихорадочно выискивая повод  для  отказа  -  Джулия
присмотрелась ко мне и мягко спросила:
   - Вас тревожит Джейк?
   - Да нет, но ведь он сказал - "невеста"...
   -  Сказал,  -  подтвердила  Джулия,  глядя  мимо  меня,  -  и  раньше
говорил... - Она подняла глаза. - А я  ему  говорила,  что  ничья  я  не
невеста, пока сама не соглашусь ею стать, а до сих  пор  я  согласия  не
давала. - Она повернулась в сторону гостиной. - Так вы идете?..
   Я уже понял, что не скажу "нет", чтобы она не подумала,  что  я  и  в
самом деле боюсь Джейка. Но  если  говорить  "да",  то  так,  чтобы  оно
звучало убедительно.
   - Что за вопрос! - воскликнул  я,  припомнив,  что  и  это  выражение
слышал вчера вечером неоднократно, и  отправился  к  себе  за  шапкой  и
пальто.
   Поднявшись в комнату, я достал  из  саквояжа  маленький  блокнот  для
эскизов и два карандаша - один твердый и один мягкий.  Мимоходом  поймал
свое отражение в зеркале над комодом и глянул на собственное  лицо.  Оно
горело от возбуждения, сияло довольством - чувства явно брали  верх  над
рассудком, и я лишь пожал плечами: события подхватили меня и понесли  по
течению, и уж если я ничего не могу с собой поделать, то по крайней мере
хоть получу удовольствие.
   Джулия ждала меня в передне