лентой через плечо.
   - Не за что, Морли. Мы вроде бы праздновали одно событие, знаете ли.
   "Конечно, знаю, - подумал я. - Ты праздновал возможность  разбогатеть
благодаря шантажу". Но вслух я произнес лишь вежливое:
   - Да что вы?
   Он опять кивнул и перегнулся ко мне через колени  Джулии;  глаза  его
так и горели самодовольством.
   - Да, да, -  сказал  он  медленно.  Только  потом  я  сообразил,  что
Пикеринг умышленно оттянул этот момент на самый конец прогулки, упиваясь
его предвкушением; теперь ревнивец буквально смаковал слова. - Мы искали
вас там, в таверне  Гейба:  мне  хотелось,  чтобы  вы  присоединялись  к
тосту...
   Зажав сигару в углу рта, он усмехнулся недоумению, написанному у меня
на лице, и так долго тянул со следующей фразой, что Джулия  -  по-моему,
нетерпеливо, хоть она и постаралась не показать раздражения, - докончила
за него:
   - Мистер Пикеринг и я помолвлены и скоро поженимся.
   После небольшой паузы я придал своему лицу соответствующее  выражение
и произнес все необходимые слова. Улыбаясь, протянул руку  через  колени
Джулии, чтобы пожать ручищу Джейка и поздравить его. Все  еще  улыбаясь,
согласился с тетушкой и Мод, что это поистине радостное  событие.  Затем
улыбнулся и Джулии, но  пока  говорил  ей:  "Надеюсь,  вы  будете  очень
счастливы", - улыбка как-то сама собой исчезла из моих  глаз;  она  тоже
заметила перемену и в ответ лишь слегка качнула головой, сердито  поджав
губы. Я спросил, когда и где они повенчаются, и сделал вид, будто слушаю
диалог Джейка и тети Ады по этому поводу, однако на деле я их не слышал.
   Вместо выслушивания  подробностей  я  за  те  считанные  минуты,  что
оставались нам до дома N19 по  улице  Грэмерси-парк,  успел  подумать  о
нескольких вещах. Я подумал  о  татуировке  на  груди  Джейка,  которая,
наверно, еще не зажила и которая теперь на всю жизнь пребудет с ним  как
особая примета. Разумеется, его планам  в  отношении  Джулии  я  никогда
всерьез не угрожал, такая угроза лежала за гранью возможного,  но  он-то
этого не знал. И кроме того, при других обстоятельствах я бы, пожалуй, и
не отказался от роли соперника, он это чувствовал.  Теперь  же  -  и  он
ухмылялся самодовольно, выпятив челюсть и бороду и пуская  сигарный  дым
струйками через плечо, - теперь он наконец добился ее. Я понял, что  для
него помолвка - нерушимый контракт - теперь его невеста застрахована  от
любых  посягательств  и  принадлежит  ему   навеки.   Он   действительно
обрадовался - торжествующе обрадовался, - увидев меня.
   Но гораздо больше, чем о Пикеринге, я думал о Джулии, молча  сидевшей
рядом  со  мной.  Мне  не  верилось,  что  она  хотела  бы  принадлежать
кому-нибудь в том смысле, в каком, по убеждению Джейка, она принадлежала
ему. Напротив, я понимал, более того - ощущал уверенность,  что  она  не
сможет счастливо прожить жизнь  с  человеком,  способным  опуститься  до
шантажа. И тем не менее я должен был  позволить  этому  случиться.  Зная
все, что я знал о Джейке Пикеринге, я должен был тем не менее  улыбаться
и притворяться, будто рад за нее, и должен был  позволить  этой  доброй,
очаровательной, рассерженной девушке выйти за него замуж и - неизбежно -
исковеркать свою жизнь. "Доктор Данцигер, - прошептал я беззвучно  через
разделяющие нас годы, - неужели так  надо?"  Но  я  понимал,  что  ответ
возможен только один: "Вмешиваться нельзя".
   Нет, я положительно не мог как ни  в  чем  не  бывало  войти  в  дом,
подняться к себе и лечь спать. Я выпрыгнул из саней, помог сойти Джулии,
ее тетушке и Мод Торренс, и  они  поднялись  на  крыльцо,  пожелав  всем
остальным спокойной ночи. Феликс хлестнул вожжами и  вместе  с  Байроном
отправился проводить своих дам домой или, может, еще куда-нибудь.  Джейк
остался в санях, чтобы отвести  их  на  прокатную  конюшню,  и  женщины,
видимо, решили, что я поеду с ним. Когда  за  ними  закрылась  дверь,  я
легонько помахал Джейку на прощанье и двинулся к крыльцу. Но как  только
Джейк тряхнул вожжами и отъехал, я повернул от дома  и  быстро  пошел  в
направлении Третьей авеню.
   Куда я иду, я и сам не ведал, но мне надо было подумать, и я прошагал
несколько кварталов по Третьей авеню, темной и почти пустынной  Поднялся
ветер,  стало  намного  холоднее,  и  мне  казалось,   что   температура
продолжает падать Опять пошел снег, но теперь он был жесткий, как дробь,
бил  по  лицу,  скрежетал  под  ногами.  Ночь  выдалась   для   прогулки
неподходящая, и у Шестнадцатой улицы я обернулся через  плечо  и  увидел
конку, идущую в мою сторону;  лошадь  низко  пригнула  голову,  двигаясь
против ветра, впереди вагона тускло мерцали керосиновые фонари.
   Я поднял руку, конка остановилась, я вскочил  на  переднюю  площадку,
лошадь налегла на хомут, подкованные копыта тяжело заскользили по снегу,
и наконец мы покатились. В вагоне сидел всего один пассажир - мужчина  в
круглом котелке со свисающими, как у моржа, усами.  Под  ногами  шуршала
мокрая, грязная солома. С  потолка  свисала  чадящая  лампа  с  жестяным
козырьком, и от нее резко пахло керосином.
   Конка неторопливо катилась в ветреной ночи, а я рассеянно  смотрел  в
окно, на  захудалые  магазинчики  Третьей  авеню;  иные  кварталы,  мимо
которых  мы  проезжали,  походили   на   декорации   для   низкопробного
"вестерна". Все это я уже видел, и вообще смотреть было не  на  что.  На
площадке, разумеется, холод чувствовался сильнее, но я  все-таки  встал,
прошел вперед, открыл дверь и вышел, захлопнув ее за собой.
   Кучер глянул на меня подозрительно: с чего это я вдруг  вылез  наружу
без нужды? На голове у него сидела плоская круглая  суконная  фуражка  с
широким клапаном, прикрывающим уши и шею;  поверх  фуражки  был  намотан
рваный вязаный шарф. Еще у него были тяжелые сапоги, тяжелые заскорузлые
рукавицы, а под пальто, судя по всему, столько одежек, сколько он  сумел
натянуть на себя: выглядел он бесформенным, как куль. Прошла  минута,  а
то и две, прежде чем я понял, что он далеко еще не стар, однако  лицо  у
него уже покрылось сеткой преждевременных морщин и склеротических жилок.
   - Холодно, - сказал я, ссутулившись на мгновение; замечание, казалось
бы, глупое, но скорее это было  не  замечание,  а  просто  произнесенное
вслух слово, чтобы обозначить свое присутствие.
   - Да. Холодно, - подтвердил он не без сарказма.
   Я помолчал, прислушиваясь к стуку копыт, и спросил:
   - А можно привыкнуть к холоду? Через какое-то время?
   Сдается мне, я бы ни за что не выдержал...
   - Привыкнуть? Шутки шутите... - Он задумался на секунду-другую. -  Да
нет, привыкнуть нельзя. Можно научиться терпеть, и все. Поручили бы  мне
набрать экспедицию на Северный  полюс,  найти  людей,  которые  выдержат
тамошний климат, так я набрал бы их среди кучеров. Уж тот, кто  выдержит
нашу службу, выдержит все, что хочешь...
   - И подолгу вам приходится работать?
   - Полагается четырнадцать часов в день,  а  получается  больше,  пока
вагон помоешь да все приберешь... Не очень-то с семьей навидаешься, а? -
Я ответил, что нет, не очень, и он кивнул в подтверждение. - А  сколько,
вы  думаете,  мы  зашибаем?  Доллар  девяносто  в  день.   Попробуйте-ка
прокормить жену и детишек на доллар девяносто в день. Многие из нас и  в
воскресенье на работе -  в  этом  городе  бедному  человеку  и  в  божье
воскресенье не отдохнуть. Иногда, когда выдается в месяц  раз  выходной,
идешь с женой и ребятами в церковь. Вроде бы и не хуже  других,  как  не
пойти? И вот встает священник и говорит: возблагодарите господа за  все,
чем он вас благословляет, и как мы должны быть рады-радешеньки всем  его
милостям. Может, для него-то, для пастора, все это и так, а только я вот
часто думаю: как же я могу возблагодарить бога за пищу и жизнь,  что  он
мне дает, если каждый кусочек, который я съел, я заработал своим  горбом
и своими мучениями? Может, и есть  оно,  провидение  для  богатых,  а  в
бедности каждый сам себе провидение...
   - Вы говорите - холодно. Раньше нам сидеть разрешали, так позапрошлой
зимой один насмерть замерз. Конка пришла в депо, а кучер сидит на  своем
табурете, вожжи в одной руке, другая на тормозе, а сам уже как  ледышка.
Задремал, да и не проснулся...  А  что  после  этого  компания  сделала?
Утеплила площадки? Нет, это денег стоит.  Издали  правило,  что  кучерам
запрещается  садиться,  чтобы,  значит,  не  засыпали  и  не  замерзали.
Говорят, такая смерть легкая - верю, потому  как  сам  знаю,  случалось:
задремлешь  и  мороза  уже  никакого  не  чувствуешь.  Только  я   тогда
встряхиваюсь и принимаюсь ногами стучать - о малышах думаю: они хоть  по
крайней мере не в сенных баржах ночуют, а не станет меня, так, может,  и
придется...
   - В сенных баржах? - переспросил я.
   Он сердито посмотрел на меня, возмущенный моим невежеством.
   - А где, по-вашему, ночуют мальчишки, да  и  девчонки  тоже,  которые
днем чистят вам ботинки и газеты продают? Они же сироты  или  брошенные,
которые никому не нужны. Идите  хоть  сейчас  к  Ист-Ривер  да  осветите
сенные  баржи  фонариком  -  там  их  сотни,   барж   этих,   к   берегу
пришвартованы. И на каждой увидите ребятишек - говорят, там целые тысячи
ночуют, да и я так думаю, хотя кто ж их считал! И некоторым пяти лет  от
роду и то нет. Вот я и выучился терпеть любой холод ради своих. Иной раз
погреешься глотком виски, так потом, как хмель спадет, еще холоднее...
   Конка замедлила ход, и я решил сойти, спустился на подножку -  и  все
раздумывал: что сказать кучеру на прощанье? "Счастливо вам"? Нет, не то,
вряд ли он когда-нибудь дождется счастья.
   Конка остановилась, я обернулся к нему через плечо и произнес:
   - До свидания.
   - До свидания, - кивнул он.
   В армии меня научили видеть в темноте: не надо прямо пялиться на  то,
что хочешь рассмотреть.  Вместо  этого  нужно  взглянуть  в  сторону  на
что-нибудь  еще,  тогда  уголком  глаза  яснее  увидишь  то,  что   тебя
интересует. Мышление подчас работает таким же образом:  вопрос,  который
мучает тебя, иной раз лучше отложить, не форсируя ответа. Я дошел пешком
до Бродвея, а  у  отеля  "Метрополитен"  взял  извозчика,  и,  когда  мы
подъехали к Грэмерси-парку, мне уже было ясно, как поступить.
   В предвечерние и первые вечерние часы  город  казался  мне  волшебным
царством - стремительный бег саней, звуки песен,  искренний  смех...  Но
теперь, ночью, я понял, что это также и город кучера  конки,  с  которым
только что разговаривал. И что, пока я мчался с Джейком на  санях  через
Сентрал-парк, множество бездомных детей копошилось в трюмах сенных  барж
на Ист-Ривер, устраиваясь на ночлег.
   Город перестал быть просто экзотическим фоном к  моему  удивительному
приключению. Он обрел реальность, и  я  сам  наконец  осознал,  что  мое
пребывание здесь, в этом времени, совершенно реально и что  люди  вокруг
меня живые. В том числе и Джулия.
   Наблюдай, но не вмешивайся. Легко сформулировать подобное правило,  и
для проекта оно, безусловно, необходимо... для них там люди  этой  эпохи
не более чем  давно  исчезнувшие  призраки,  от  которых  остались  лишь
странные коричневатые  фотографии  в  старых  альбомах  и  в  безымянных
пачках, засунутых под прилавки антикварных магазинов. Но в том мире, где
я нахожусь сейчас, эти люди - живые. В этом мире жизнь Джулии  -  отнюдь
не давно прошедший и позабытый эпизод: она вся еще  впереди.  И  она  не
менее ценна, чем любая другая жизнь. Тут-то  и  кроется  ответ:  если  в
своем собственном времени я не смог бы стоять в стороне и созерцать, как
рушится жизнь девушки, которую я знаю и которая мне нравится, - а  я  не
смог бы созерцать, будучи  в  силах  предотвратить,  -  то  и  здесь,  я
все-таки понял это, я не могу поступить иначе.
   Разрушит ли брак ее дальнейшую жизнь? Хотя знакомы мы с Джулией  были
в общей сложности лишь несколько часов, я полагал, что главное о  ней  я
знаю. Если умеешь создать достоверный портрет человека, то, пока рисуешь
этот портрет, узнаешь о своей модели больше, чем за многие  дни  и  даже
недели поверхностного знакомства. Мне всегда нравился  рассказ,  который
вы, возможно, тоже читали: про психиатра -  в  то  время  его,  конечно,
называли "доктор по душевным болезням", - который  долго  вглядывался  в
портрет одного из бывших своих пациентов, написанный то  ли  Сарджентом,
то ли Уислером <Уислер,  Джеймс  (1834-1903)  и  Сарджент,  Джон  Сингер
(1856-1925) известные американские  художники-реалисты.>,  уж  не  помню
точно. Так вот, постояв у портрета минут  двадцать,  психиатр  сказал  о
больном: "Теперь я наконец понял, что с ним  было".  Я,  разумеется,  не
Уислер и не Сарджент, нет во мне ни их таланта, ни их  проницательности.
Но чтобы верно запечатлеть человека  на  бумаге  или  на  холсте,  нужно
разглядеть в нем больше, чем может увидеть фотоаппарат. И я - да, я  был
уверен, что для девушки по имени Джулия Шарбонно жизнь в  качестве  жены
Джейка Пикеринга - это не жизнь, что на лицо, которое я нарисовал, ляжет
тогда печать неизбывного горького несчастья, - и я не  собирался,  я  не
мог этого допустить.
   Последствия для будущего от вмешательства в события прошлого? Я пожал
плечами: любое действие в прошлом неизбежно имеет  последствия  в  любом
возможном будущем. Влиять на ход событий в моем  собственном  времени  -
значит оказывать всякого рода непредвиденные воздействия на какое-нибудь
и чье-нибудь другое будущее, а мы только  этим  и  занимаемся  всю  свою
жизнь. Так что придется уж тому будущему, которое для моих современников
настоящее, подвергнуться определенному риску. Теперь-то я  твердо  знал,
что не брошу Джулию  на  произвол  судьбы,  словно  мы  там  у  себя,  в
двадцатом веке, боги, а она ничто. Я знал, что найду  способ  расстроить
ее помолвку с Джейком Пикерингом, и внезапно задал себе  вопрос:  а  кто
поручится, что последствия моего решения,  если  они  вообще  будут,  не
окажутся к лучшему? Уж какой-какой, а двадцатый век стоило  бы  улучшить
хотя бы отчасти.

Глава 18

   Я выскочил на улицу сразу же после завтрака -  у  меня  едва  хватило
терпения высидеть его до конца.  Вместе  с  завтраком  тетя  Ада  подала
свежий номер "Нью-Йорк таймс", но я и не пытался  читать;  единственное,
на что я годился, - это вновь  и  вновь  повторять  про  себя:  "Сегодня
решающий день". Сегодня в полночь Пикеринг встретится с Кармоди в  парке
ратуши. И я тоже буду там во что бы то ни стало и, если интуиция меня не
обманывает, узнаю,  наконец,  что  скрывается  за  словами  из  голубого
конверта: "гибель... мира в пламени пожара". Слова  казались  совершенно
бессмысленными, но какой-то смысл в них был: именно из-за них много  лет
спустя Эндрю Кармоди пустил себе пулю в сердце.
   Сам не понимаю, как мог я оказаться настолько легкомыслен - да просто
глуп, - но мне представилось, что единственная моя задача  -  как-нибудь
убить день, пока не придет время отправиться в парк ратуши  на  свидание
Кармоди с Пикерингом. Я поднялся наверх, в комнату Феликса, и  взял  его
фотокамеру, благо он не только разрешил мне  это,  а  даже  настаивал  и
вчера в таверне  Гейба  повторил  свое  предложение.  Камера  заряжалась
пластинками, которые хранились в коробке в шкафу.  Там  же  я  обнаружил
лакированный деревянный ящик для переноски кассет,  а  уж  объектов  для
съемки, которые меня  интересовали,  по  городу  набиралось  больше  чем
достаточно.
   Остров Манхэттен в действительности совсем не велик -  его  можно  за
день пройти пешком из конца в конец.  Начал  я  с  того,  что  надземкой
отправился к району Бэттери на южной его  оконечности.  Поезда  пришлось
подождать, и я успел  навести  камеру  на  резкость;  потом,  откуда  ни
возьмись, меня кольнуло беспокойство: а нет ли какого-то более  важного,
совершенно  необходимого  дела,  которым  следовало   бы   заняться   не
откладывая? Но платформа уже начала мелко дрожать  у  меня  под  ногами,
вдали со стороны центра показался поезд - не мой, но для снимка  это  не
имело значения, -  и  я  поднял  камеру  наизготовку.  Вот  что  у  меня
получилось. И пока я снимал,  а  потом  менял  пластинку,  мои  сомнения
улетучились.
   Надземкой же я добрался до Бруклинского моста и,  как  истый  турист,
залез на башню по системе деревянных лестниц, старательно не глядя вниз,
пока  не  ступил  на  верхнюю  площадку.  Не  дав  себе  ни  секунды  на
размышление,  я  двинулся  дальше,  по  временным  деревянным   мосткам,
подвешенным над рекой. Но как они качались! А единственная опора для рук
- натянутый сбоку тоненький трос,  и  если  споткнешься,  то  без  помех
полетишь вниз, вниз, вниз... Где-то там, на границе бесконечности, текла
свинцово-серая вода, в строящейся проезжей части  моста  зияли  страшные
пустоты. Десять шагов - и  я  изнемог.  Попытался  повернуть  назад,  но
навстречу шли двое мужчин. Разминуться с ними и  вернуться  к  башне  не
представлялось  возможным;  я  твердо  знал,  что  если  попытаюсь,   то
непременно свалюсь.
   В  течение  бесконечных  минут,  часов  и  лет   я   принуждал   себя
переставлять ноги - одну за другой,  шаг  за  шагом,  а  рука  судорожно
сжимала трос с такой силой, что  ладонь  почернела  от  грязи  и  начала
кровоточить.  Наконец  я  достиг  верхней  площадки  Бруклинской  башни,
поразительно  устойчивой,  замечательно  просторной,  и   долго   стоял,
сглатывая слюну, ощущая, как на лице высыхает испарина страха.
   Обратно на Манхэттен я отправился на пароме.
   Не успел я отойти от моста и пятидесяти метров,  как  оказался  среди
трущоб, а через два квартала увидел много больше, чем мне  хотелось  бы.
Снега на тротуарах не осталось, зато бочек с мусором собралось  столько,
словно их не убирали неделями,  да,  наверно,  так  оно  и  было.  А  на
мостовых и того хуже: сточные канавы, забитые снегом, а поверх  -  почти
сплошная корка мусора, грязи, отбросов и помоев всех  сортов.  Взгляните
на снимок. В наше время мы не слишком-то заботимся о  судьбах  бедняков,
но в девятнадцатом веке, по-видимому, заботились и того меньше.
   Назовите это трусостью, но что я  мог  тут  поделать!  А  впечатление
создавалось слишком гнетущее, и  я  ускорил  шаги,  стремясь  как  можно
быстрее выбраться  отсюда  в  центр.  Я  шел  в  направлении  ратуши  и,
достигнув Парк-роу, бросил взгляд влево, на здание "Таймс" и на соседний
дом, где Джейк оборудовал свою  тайную  контору.  И  вдруг  меня  словно
молнией обожгла мысль: да ведь они в парке не останутся!  На  секунду  я
утратил способность двигаться. Как же я не сообразил  раньше?  Каким  же
надо быть ослом, чтобы хоть на мгновение представить  себе  Пикеринга  и
Кармоди сидящими в парке среди полуночной тьмы!
   Я свернул на Парк-роу в сторону "дома Поттера". Но вся  моя  догадка,
несомненно, верна. Никаких документов Джейк в парк не принесет - хотя бы
потому,  что  их  тогда  могут  отобрать  силой  какие-нибудь  сообщники
Кармоди. Кроме того, ему  ведь  захочется  пересчитать  деньги.  Что  же
касается Кармоди, то он никоим образом не отдаст денег, пока  не  увидит
документов Пикеринга собственными глазами. Сделка совершится  в  конторе
Джейка - иначе просто не может быть. И я не сумею подслушать,  о  чем  у
них пойдет речь.
   Как и в прошлый раз, я остановился и  окинул  дом  взглядом.  Дом  не
изменился: те же одинаковые ряды узких, закругленных сверху окон, те  же
витрины на уровне улицы, по обыкновению грязные, откровенно  вопрошающие
полнейшую безнадежность; те же наклонные  вывески:  "Скоттиш  Америкэн",
"Удобрения, поля, фермы", "Оптовик" -  на  четвертом  этаже,  "Сайнтифик
Америкэн" - на третьем и  рядом  та,  на  которую  я  глянул  опять  без
малейшего интереса и которую мне было суждено запомнить на всю жизнь:
   "Нью-Йорк обсервер".
   Без какой-то определенной цели, разве что посмотреть на другие фасады
- впрочем, они ничем не отличались от первого, - я обошел дом вокруг  по
Бикмен-стрит, затем по Нассау-стрит