ый
уже уткнулся в газету.
   - Давайте послушаем, - сказал Рюб, приложив к уху ладонь.
   Я последовал его примеру. Из глубины довольно явственно донесся голос
прохожего:
   - Добрый вечер, мистер Макнотон. Ох, и жарко сегодня!
   Человек на крыльце поднял голову.
   - А мистер Дрекслер, здравствуйте. Не говорите, жарища.  И  такую  же
баню тут, в газете, обещают на завтра...
   Прохожий едва волочил ноги - устал после работы,  да  еще  тащись  по
жаре домой, - и теперь уныло покачал головой.
   - Когда это только кончится!.. Мужчина на крыльце усмехнулся:
   - Ну, к рождеству-то уж  кончится,  это  точно.  Прохожий  свернул  с
тротуара, по диагонали пересек улицу,  поднялся  по  ступенькам  крыльца
одного из декоративных фасадов напротив и распахнул сетчатую дверь.
   - Эдна! - позвал он. - Вот и я...
   Сетчатая дверь с шумом захлопнулась, и мы увидели, как он по короткой
лесенке спустился вниз, пригнувшись, юркнул под стропила и  отворил  еще
одну дверь в стене. Потом прошел через нее, и она беззвучно закрылась.
   Зато открылась другая сетчатая  дверь,  в  фальшивом  фасаде  другого
фальшивого дома, на крыльцо вышла  женщина,  подняла  сложенную  газету,
развернула ее и стала просматривать первую  страницу.  На  женщине  было
необыкновенно длинное домашнее платье в синюю клетку - подол не достигал
пола всего сантиметров на двадцать. Мужчина на крыльце поднял голову  на
звук открывшейся двери - и опять уткнулся в свою газету.
   Я повернулся к своему  спутнику,  но  Рюб  продолжал  смотреть  вниз,
опершись локтями на перила и небрежно сцепив пальцы.
   - Я не вижу киноаппарата, но полагаю, что вы там внизу либо снимаете,
либо репетируете какой-то фильм.
   Помимо воли голос мой звучал несколько раздраженно.
   - Нет, - ответил Рюб. - Мужчина, тот, что на  крыльце,  действительно
живет в этом доме. Там, в доме, все самое что ни на  есть  настоящее,  и
пожилая женщина приходит к  нему  каждый  день  готовить  и  убирать.  А
продукты доставляются по утрам в легкой  повозке,  запряженной  лошадью.
Два раза в день почтальон в  серой  форме  приносит  почту,  в  основном
рекламные проспекты. Мужчина этот ждет ответа на свои письма - он просил
предоставить ему работу здесь, в городке. Скоро он получит  уведомление,
что на работу его приняли, и поведение его изменится. Он начнет выходить
в город, на службу. - Рюб мельком взглянул на меня и продолжал объяснять
сцену, развертывающуюся внизу.  -  А  пока  он  хлопочет  по  хозяйству.
Поливает газон. Читает. Переговаривается о том, о сем с соседями.  Курит
табак "Мастер Мейсон" - из стародавних  зеленых  пачек.  Иногда  слушает
радио, хотя в такую погоду очень мешают атмосферные разряды. Изредка его
навещают друзья. А сейчас он читает свежий, отпечатанный час назад номер
местной газеты от 3 сентября 1926 года. Он устал  -  к  концу  дня  там,
внизу, температура достигает сорока в тени и даже ночью не  падает  ниже
тридцати. Самая настоящая засуха,  и  никакого  вам  кондиционированного
воздуха. Если он посмотрит наверх,  то  увидит  над  собой  лишь  жаркое
голубое небо.
   Стараясь говорить спокойно, я спросил:
   - Вы хотите сказать, что они разыгрывают какой-то сценарий?
   - Никакого сценария у них нет.  Он  поступает,  как  хочет,  и  люди,
которых он видит, действуют и говорят по обстановке.
   - Так что же, он и вправду считает, что живет в каком-то городке?
   - Нет, нет, ни в коем случае. Он прекрасно знает, где он.
   Знает, что все это - своего рода декорация в помещении бывшего склада
в Нью-Йорке. Он никогда не заходит за угол, но знает, что  улица  там  и
кончается. Знает, что длинная улица, протянувшаяся в другую сторону,  на
самом  деле  нарисованная  перспектива.  И   хотя   никто   с   ним   не
откровенничал, я думаю, он  прекрасно  понимает,  что  дома  напротив  -
фальшивые, что там одни фасады.  -  Рюб  выпрямился  и,  оторвавшись  от
перил, посмотрел мне прямо в глаза. - Все, что я вправе сообщить вам сию
минуту, Сай, так это то, что он старается изо всех сил чувствовать  себя
на самом деле сидящим в жаркий вечер на крыльце и читающим,  что  сказал
поутру президент Кулидж, если тот сказал что-нибудь...
   - И что, действительно существует такой город и такая улица?
   - О да, и улица, и дома, и деревья, и  газоны  в  точности  такие  до
последней  травинки  и  плетеной  колясочки  на   крыльце.   Вы   видели
аэрофотоснимок этого городка это Уинфилд, штат Вермонт. - Рюб усмехнулся
и мягко добавил:
   - Не злитесь. Вам надо сначала все  увидеть,  только  тогда  и  можно
понять...
   Мы двинулись дальше по паутине мостков, ниже гудящих моторов  и  выше
сотен и сотен ярких ламп. Мы  прошли  прямо  над  домом  и  над  головой
мужчины на ступеньках, и странно было  подумать,  что,  оторвись  он  от
своей газеты и взгляни вверх, он увидит  не  нас,  а  только  поддельное
небо. Однако вверх он не  взглянул,  а  продолжал  читать  газету,  пока
карниз не скрыл его от наших глаз. Повернув налево по другому мостку, мы
пересекли стену и попали в соседний сектор.
   Сразу же стало прохладнее, появилось ощущение сырости и дождя,  и  мы
посмотрели вниз. Там, далеко под нами, лежал кусочек прерий и через него
протекал маленький ручеек. В дальнем конце  сектора  была  рощица  белых
берез - в сущности не рощица, а опушка более густого леса, уходившего за
гребень холма. Я уже догадался, что большая часть леса просто нарисована
на стене, но выглядело все очень правдоподобно.  Почти  точно  под  нами
стояли три вигвама из сыромятной кожи, раскрашенные выцветшими  кругами,
ломаными линиями и похожими на палочки изображениями людей  и  животных.
Над вигвамами поднимались струйки дыма. Перед одним из них,  привязанный
к вбитому в землю колышку,  лежал  щенок  и  грыз  что-то,  зажав  между
лапами. Пока мы стояли, лампы, освещавшие сектор, стали выключаться одна
за другой - мы даже слышали щелчки, - и треугольные тени, ложившиеся  от
вигвамов на траву, сгустились, а в струйках дыма  начали  проскальзывать
искорки.
   - Больше всего люблю эту сцену, -  прошептал  Рюб.  -  Штат  Монтана,
километрах в ста от места, где сейчас расположен  город  Биллингс.  Там,
внизу,  восемь  человек  -  мужчины,  женщины  и   даже   ребенок.   Все
чистокровные индейцы племени кроу. Пошли дальше...
   Почти  бесшумно  переступая   войлочными   ботами,   мы   по   узкому
металлическому мостку пересекли сектор  и  еще  одну  стену.  Теперь  мы
оказались над вытянутым треугольником, над самой короткой его  стороной,
лицом к вершине. Снизу почти  к  самым  нашим  ногам  поднималось  белое
каменное здание. Опять-таки оно  было  совсем  не  тем,  чем,  наверное,
представлялось с фасада: выложены были лишь  две  стены,  поддерживаемые
сзади  трубчатыми  лесами.  У  основания  стен  лежала  грубая  булыжная
мостовая. Четверо рабочих в спецовках укладывали в трещины  меж  камнями
мостовой узкие полоски дерна и сажали  пучки  травы,  которые  брали  из
корзин.  Булыжник  заканчивался   травянистым   откосом,   спускавшимся,
казалось, к самой настоящей реке. Мутная рыжая вода  медленно  текла  по
одной стороне треугольного сектора к дальнему его концу.
   В этом белокаменном псевдоздании, стены которого  доходили  почти  до
наших ног, мне почудилось что-то знакомое, и я  передвинулся  дальше  по
галерее, чтобы получше  рассмотреть  его  фасад.  Боковая  стена,  вдоль
которой я шея, была укреплена внизу контрфорсами, а  потом  я  приметил,
что фасад венчали две одинаковые квадратные башни.  С  боков  на  башнях
выступали резные каменные фигурки, до одной из них при желании я мог  бы
дотянуться.  Это  были  крылатые  горгульи,  фантастические  фигурки  на
горловинах водосточных труб, а стена  с  контрфорсами  и  башни-близнецы
принадлежали собору. Собору Парижской богоматери -  теперь,  наконец,  я
узнал его по фильмам и фотографиям.
   Рюб следил за мной и понял, что  я  узнал  собор;  тогда  он  показал
пальцем на ту сторону  реки.  Там,  вдали,  змеились  грунтовые  дороги,
группками стояло несколько десятков приземистых  деревянных  и  каменных
домиков, а большую часть видимого пространства занимали поля и леса.
   - Средневековье, - усмехнулся Рюб. - Париж весной 1451 года. То  есть
будет Париж, если удастся когда-нибудь довести всю  эту  дьявольщину  до
конца...
   Он поднял руку и еще раз показал пальцем - теперь вдали  за  рекой  я
заметил человека в  бежевых  хлопчатобумажных  брюках  и  синей  рубахе,
выпачканной краской, великана, парящего над домами и деревьями,  которые
едва доходили ему до колен.  В  левой  руке  человек  держал  палитру  и
старательно выписывал лесные  дали  по  контуру,  нанесенному  древесным
углем на стене по ту сторону мутной, медленно текущей Сены.
   - До черта там еще работы осталось, - сказал  Рюб.  -  Каждый  камень
собора надо соответствующим образом состарить кислотами  и  красителями.
Как-никак к 1451 году  собору  было  уже  несколько  веков.  Это,  можно
сказать, наш самый  честолюбивый  замысел,  но  сомневаюсь,  чтобы  даже
Данцигер верил в его осуществимость. Налюбовались? Тогда пошли дальше...
   Не останавливаясь, мы пересекли  пустой  сектор  почти  прямоугольной
формы. Два человека внизу ползали на  коленях,  размечая  пол  полосками
ткани и цветными мелками.
   - Не помню точно, что тут будет, - заметил Рюб,  -  кажется,  полевой
госпиталь американских экспедиционных сил близ Вими, во Франции, в  1918
году...
   Мы смотрели вниз на часть укрытой снегом фермы в  Северной  Дакоте  в
середине зимы 1924 года. Воздух здесь был морозный, и через полминуты мы
продрогли насквозь. Мы стояли над перекрестком в Денвере в 1901  году  -
кусок улицы,  вымощенной  булыжником,  трамвайные  рельсы  и  бакалейная
лавочка под ветхим навесом; двое мужчин в халатах заносили  туда  товар.
Рюб опять облокотился на перила рядом со мной и пробормотал:
   - Реконструировано на основе семи десятков старых фотографий. В нашем
распоряжении  есть  отличнейший  стереоскопический   вид   плюс   данные
множества замеров на местности. Мы еще  не  кончили  -  сейчас  как  раз
завозят  продукты,  в  точности  соответствующие  тому  времени.   Когда
завезем, все станет так, как было когда-то, можете не  сомневаться...  -
Он бросил взгляд на часы. - Есть еще несколько секторов, но нам  с  вами
пора к Данцигеру...
   Мы повернули обратно, я впереди, Рюб сзади.
   - А наш  нью-йоркский  объект  и  дублировать  не  надо.  Мы  с  вами
отправимся туда после обеда. Вы, наверно,  проголодались?  Недоумеваете?
Устали и раздражены?
   - Вот именно, - признался я, - да и ноги гудят.

Глава 4

   Мы перекусили в кафетерии на шестом этаже, в комнате без  окон  -  ее
освещал вездесущий дневной свет, - площадью немногим больше  стандартной
гостиной,  с  полом,  выложенным  бледно-голубыми  и  желтыми  плитками.
Данцигер уж поджидал нас за столиком. Мы взяли подносы, и он помахал нам
рукой; перед  ним  был  кусок  яблочного  пирога  и  чашка  с  бульоном,
прикрытая блюдцем, чтобы не остыл. Мы с  Рюбом  принялись  толкать  наши
подносы по хромированному выступу вдоль прилавка. Я взял стакан  чая  со
льдом и бутерброд с ветчиной и сыром, Рюб  -  бифштекс  по-швейцарски  с
овощным гарниром. Кассы в конце прилавка не оказалось, денег с нас никто
не потребовал. Рюб, забрав  свой  поднос,  заявил,  что,  мол,  увидимся
позже, и присоединился к мужчине и женщине, которые только-только начали
есть. Я со своим подносом направился к столу доктора Данцигера и по пути
огляделся. Кроме нас троих, в кафетерии было всего человек  семь-восемь,
да еще могло  бы  поместиться  человек  десять-двенадцать.  Пока  я,  не
садясь, разгружал свой поднос, Данцигер понял мои мысли и улыбнулся.
   - Да, - сказал он,  -  предприятие  наше  небольшое.  Наверно,  самое
небольшое из  всех  значимых  для  истории  современных  государственных
предприятий - приятно сознавать, что это именно так. В постоянном  штате
у нас всего около пятидесяти человек - со временем  вы  познакомитесь  с
большинством из них. При необходимости мы привлекаем  людей  и  средства
других государственных организаций. Однако действуем с  расчетом,  чтобы
никто не понял, чем мы тут занимаемся, и не задавал лишних вопросов.
   Он снял блюдце, накрывавшее чашку с бульоном, взял ложку и  подождал,
когда я сорву обертку со своего бутерброда, есть который  мне,  впрочем,
совершенно не хотелось. Нервы  у  меня  были  взвинчены  до  предела,  и
аппетит не приходил - вот выпил бы я с удовольствием.
   - Мы, - продолжал Данцигер, - обеспечиваем секретность  не  тем,  что
ставим  на  бумагах  отпугивающие  грифы,  и  не  тем,  что   заказываем
какие-нибудь значки для  посвященных,  а  полной  своей  неприметностью.
Президент, разумеется, знает, чем мы тут занимаемся, хотя, возможно,  он
не очень-то уверен, знаем ли мы это сами. А может, он и не помнит о нас.
Кроме того, о  нашем  проекте  известно,  пожалуй,  только  двум  членам
правительства,  нескольким  сенаторам  и  конгрессменам  и  кое-кому   в
Пентагоне. Я предпочел бы обойтись без них, но ведь от них зависят  наши
финансы. Однако в общем-то жаловаться мне не на что: я сдаю  отчеты,  их
принимают, и претензий до сих пор никто не предъявлял.
   Я что-то пробормотал в ответ. Соседями Рюба по  столу  были  девушка,
которая танцевала чарльстон, и молодой человек примерно ее же  возраста.
Данцигер перехватил мой взгляд.
   - Еще два счастливчика: Урсула Данке  и  Франклин  Миллер.  Она  была
учительницей математики в  школе  в  Игл-Ривер,  штат  Висконсин,  а  он
администратором  магазина  в  Бейкерсфилде,  Калифорния.   Она   -   для
северодакотской фермы, а он - для Вими.  Вы,  кажется,  видели,  как  он
упражнялся в штыковом  бое.  Потом  я  познакомлю  вас,  а  теперь  хочу
спросить: что вы знаете об Альберте Эйнштейне?
   - Ну, он носил свитер с пуговицами, длиннющую шевелюру и здорово знал
математику.
   -   Совсем   неплохо.   Остается   лишь   немного   продолжить    эту
характеристику. Слышали ли вы  о  том,  что  много  лет  назад  Эйнштейн
высказал гипотезу, согласно  которой  свет  имеет  вес?  Пожалуй,  самая
невероятная  мысль,  какая  только  могла  прийти  человеку  в   голову.
Собственно, до Эйнштейна она никому и не приходила - ведь подобная мысль
противоречит всем нашим представлениям о свете. -  Данцигер  внимательно
посмотрел на меня; мне было интересно,  и  я  постарался  дать  ему  это
понять.
   - Но астрономы нашли способ проверить гипотезу. Во  время  солнечного
затмения они установили, что лучи света вблизи Солнца изгибаются  в  его
сторону. Иначе говоря, притягиваются силой его тяготения. А из этого  со
всей  неизбежностью  следует,  что  свет  имеет  вес.  Альберт  Эйнштейн
оказался прав, он выиграл спор.
   Данцигер смолк и отхлебнул несколько  ложек  бульона.  Мой  бутерброд
оказался вполне съедобным: много масла и сыр неплохой на вкус  -  только
теперь я понял, что проголодался. А Данцигер  опустил  ложку,  промокнул
губы салфеткой и вернулся к прежней теме:
   - Прошло какое-то время. Гениальный ум продолжал свою работу.  И  вот
Эйнштейн вывел формулу: E=mc^2. И да простит нас господь,  два  японских
города исчезли в мгновение ока, доказав, что он опять прав.
   Я мог бы говорить  и  говорить  -  список  открытий  Эйнштейна  очень
внушителен, но я перейду прямо вот к чему. Однажды он заявил,  что  наши
концепции времени в значительной мере ошибочны. И  я  ни  на  минуту  не
сомневаюсь, что и на сей раз он прав. Ибо одним из последних его вкладов
в картину мироздания, незадолго до смерти, было доказательство, что  все
его теории едины. Они взаимосвязаны, и каждая  из  них  обусловливает  и
подтверждает все остальные; вместе взятые, они  дают  почти  законченное
объяснение тому, как функционирует  Вселенная.  И  получается,  что  она
функционирует совсем не так, как мы думали раньше.
   Пытливо глядя на меня, Данцигер принялся снимать красный  целлофан  с
крекеров, какие обычно подаются к бульону.
   - Я где-то читал о том, как он понимал время, но, по правде  сказать,
немногое понял.
   - Он имел в виду, что  мы  ошибаемся  в  наших  концепциях  прошлого,
настоящего и будущего. Мы считаем, что прошлое миновало, что будущее еще
не наступило и что реально существует только настоящее. Ибо настоящее  -
это то, что мы видим вокруг.
   - Ну, если вас интересует мое мнение, то  я  скажу,  что  и  мне  так
кажется.
   Данцигер улыбнулся.
   - Безусловно. И мне тоже. Это вполне естественно, и сам  Эйнштейн  на
это указывал. Он говорил, что мы вроде людей в лодке, которая плывет без
весел по течению извилистой реки.  Вокруг  мы  видим  только  настоящее.
Прошлого мы увидеть не можем -  оно  скрыто  за  изгибами  и  поворотами
позади. Но ведь оно там осталось!
   - Разве он имел в виду - осталось в буквальном смысле? Или  он  хотел
сказать...
   - Он всегда говорил точно то, что хотел сказать.  Когда  он  говорил,
что свет имеет вес, он имел в виду,  что  солнечный  свет,  падающий  на
пшеничное поле, действительно весит несколько тонн. И теперь мы знаем  -
измерили, - что это так. Он имел в виду, что чудовищную энергию, которая
по  теории  связывает  атомы   вместе,   можно   высвободить   в   одном
невообразимом взрыве.  И  действительно  можно,  в  этот  факт  коренным
образом повлиял на судьбы человечества. И в отношении времени он  сказал
именно то, что хотел сказать: что прошлое там, за изгибами и поворотами,
действительно существует. Оно там на самом деле есть... - Секунд  десять
Данцигер молчал,  вертя  в  пальцах  красную  полоску  целлофана.  Потом
взглянул на меня и сказал просто:
   - Я физик-теоретик, до недавнего  времени  преподавал  в  Гарвардском
университете. И мое небольшое  дополнение  к  великой  теории  Эйнштейна
состоит в том, что человек... что человек может и должен суметь сойти  с
лодки  на  берег.  И  пешком  пройти  вспять  к  одному  из   поворотов,
оставленных позади.
   Я старался, как мог,  чтобы  глаза  не  выдали  мелькнувшего  у  мена
подозрения:  вот   передо   мной   сидит,   быть   может,   талантливый,
располагающий к себе, но  дико  заблуждающийся  старик,  который  как-то
сумел убедить уйму людей в Нью-Йорке и Вашингтоне  содействовать  ему  в
осуществлении  его  невероятных  фантазий.   Неужели   только   я   один
догадывался об этом? Видимо, нет; ведь не далее как сегодня утром Россоф
пошутил, - а если с горькой иронией? - что я стал участником  небывалого
розыгрыша. Я задумчиво покачал головой.
   - Как это - пешком вспять?
   Данцигер  допил  остаток  бульона,  наклоняя  чашку,  чтобы   извлечь
последние капли, а я доел свой  бутерброд.  Потом  он  поднял  голову  и
взглянул мне прямо в глаза, и я понял, что он не  сумасшедший.  Чудак  -
да, заблуждающийся - очень может  быть,  но  в  своем  уме,  и  вдруг  я
почувствовал: я рад, самым настоящим образом рад, что попал сюда.
   - Какой сегодня день недели? - спросил он.
   - Четверг.
   - А число?
   - Двадцать... шестое? Так?
   - Я вас спрашиваю.
   - Двадцать шестое.
   - А месяц какой?
   - Ноябрь.
   - А год?
   Я назвал, хоть и не совладал с улыбкой.
   - Откуда вы это знаете?
   Стараясь найти какой-нибудь ответ, я уставился на  внимательное  лицо
Данцигера, на его лысый череп; в конце концов я пожал плечами.
   - Не понимаю, какого ответа вы от меня ждете.
   - Тогда я отвечу за вас. Вы знаете, какой сегодня год, месяц и число,
буквально по миллионам примет. Потому что одеяло, под которым вы сегодня
проснулись, вероятно, хоть частично синтетическое. Потому что у вас дома
есть, наверно, ящик с выключателем - стоит повернуть выключатель,  и  на
стеклянном экране  появятся  изображения  живых  людей,  которые  станут
болтать всякую чепуху. Потому что, когда вы шли сюда, красные и  зеленые
огоньки указывали вам, когда  переходить  дорогу;  потому  что  подметки
ваших ботинок тоже синтетические и продер