м он был в 1926 году. Ну, так что вы об этом думаете?
   - Звучит внушительно, - улыбнулся я. - И дорого.
   - Вовсе нет, - уверенно ответил Данцигер. - Обойдется немногим  более
трех миллионов долларов - меньше, чем стоят два часа войны, и, право же,
это лучшее помещение капитала. Хоть и предпринятое ради одного человека:
вы видели его сегодня на "Большой арене".
   - Тот, на крыльце дощатого домика?
   - Да. Это точная копия дома в Уинфилде. И Джон там сейчас делает все,
что может, чтобы создать в себе настрой жизни в Уинфилде  в  1926  году.
Затем, когда и он и мы будем готовы,  в  течение  десяти  дней  -  таков
наибольший  практически  разумный  срок  -  примерно  двести  актеров  и
статистов начнут ходить по восстановленным  улицам  Уинфилда,  ездить  в
старых машинах, сидеть на крылечках в теплые дни. Им всем  объявят,  что
они  участвуют  в  опытной  киносъемке  скрытыми  камерами,   снимающими
неотрепетированные, достоверные движения любого из них,  как  только  он
выходит из дома. Человек двадцать из двухсот - те, кто вступит с  Джоном
в непосредственный контакт, - будут нашими людьми. Мы  надеемся,  что  к
тому моменту Джон окажется морально готов наилучшим образом использовать
эти короткие десять дней.
   Пожевывая  свой  огрызок  сигары,  старик   уставился   на   огромную
фотографию на стене кабинета. Потом снова повернулся ко мне.
   - Такова цель всех наших декораций на  "Большой  арене".  Все  они  -
предварительные, временные  двойники  действительных  объектов,  еще  не
готовых или таких, которыми мы не можем пользоваться  достаточно  долго.
Не очень-то много, например, сохранилось на земле тысячелетних зданий, и
одно из них - собор Парижской богоматери.  В  нашем  распоряжении  будет
лишь пять часов от полуночи до утра. На острове Ситэ и по обоим  берегам
Сены в пределах видимости от собора  будут  выключены  свет  и  газ.  Мы
получили   также   разрешение   установить   кое-какие    декорации    в
непосредственной близости от собора. Это самое большое, чего  мы  смогли
добиться - через госдепартамент -  от  французского  правительства.  Оно
считает, что мы собираемся снимать кино. Мы даже подготовили сценарий, в
меру посредственный, что, по-видимому, их убедило окончательно.
   Никто из нас не возлагает на парижскую попытку больших надежд: для ее
осуществления у нас будет всего несколько часов, а этого, боюсь, слишком
мало. И уж  слишком  далеко  в  прошлое  мы  забираемся  -  способен  ли
кто-нибудь  действительно  почувствовать  сердцем,   что   было   тогда?
Сомневаюсь, но и не теряю надежды. Делаем, что можем, на каждом объекте,
какой находим, - только и всего...
   Данцигер встал и, поманив меня, подошел к накрытому чехлом столу.
   - Конечно, есть еще множество деталей, но существо проекта вы  теперь
знаете. Самое интересное я приберег напоследок - ваше задание.
   Он стащил пыльный  чехол  -  под  ним  оказался  отлично  исполненный
объемный макет. Из зеленой, покрытой барашками воды  торчал  островерхий
лесистый островок. Отделенный от  острова  проливом,  тянулся  усыпанный
галькой пляж, а над ним косо вверх поднимался  крутой  берег.  На  верху
кручи рос лес, и среди  деревьев  стоял  белый  домик  с  незастекленной
верандой.
   - Все это мы сейчас воссоздаем на "Большой арене",  Данцигер  пальцем
прикоснулся к вершине лесистого островка. - Это Эйнджел-Айленд  в  бухте
Сан-Франциско; принадлежит он штату  и  федеральному  правительству.  Не
считая скрытых за деревьями давно  покинутых  иммиграционных  бараков  и
заброшенной пусковой площадки ракет "Найк", остров выглядит так же,  как
в начале века; когда этот дом, - он дотронулся до миниатюрной  крыши,  -
был новым. Дом стоит и поныне, и  никаких  новых  построек  из  него  не
видно, разве что из задних окон.  А  Эйнджел-Айленд  загораживает  мосты
через бухту. Стало быть, не считая  современных  кораблей  и  катеров  в
проливе, местность точно такая же, как прежде. А в течение  двух  полных
дней и еще одной ночи мы получим  в  свое  распоряжение  и  пролив:  там
появятся два торговых парусника и несколько судов помельче. - Данцигер с
улыбкой возложил большую тяжелую руку  мне  на  плечо.  -  Сан-Франциско
всегда  был  заманчивым  туристским  объектом.  Но   говорят,   что   до
землетрясения  1906  года  город  был  особенно  прекрасен,   совершенно
неповторим. И вот он-то - Сан-Франциско, 1901 год - и есть ваше задание.
   Кому по  нраву  срывать  кульминацию!  Момент  был  какой-то  невинно
драматический, и жаль  было  разрушать  его,  но  приходилось.  Я  хмуро
покачал головой.
   - Нет. Если за мной сохранено право выбора,  доктор  Данцигер,  то  я
предпочел бы не Сан-Франциско. Я предпочел бы сделать попытку  здесь,  в
Нью-Йорке.
   - В Нью-Йорке? - Он недоуменно передернул плечами. - Я  бы  лично  не
стал, но если вам так нравится, пожалуйста. Я думал, что  предлагаю  вам
нечто исключительное, но в конце концов...
   Чувствуя себя неловко, я прервал его.
   - Извините, доктор Данцигер, но я имею в виду не Нью-Йорк 1894 года.
   Теперь он уже не улыбался - он стоял и внимательно смотрел  на  меня,
размышляя, вероятно, о том, не ошибся ли он во мне.
   - Вот как? - Сказал он тихо. - А какого же?
   - Января - не помню точно, какого числа, но я выясню - 1882 года.
   Я еще не кончил говорить, а он уже мотал головой.
   - Зачем?
   - Чтобы... чтобы увидеть,  как  один  человек  отправляет  письмо,  -
ответил я, понимая, что звучит это в лучшем случае глупо.
   - Просто увидеть? И только? спросил он с любопытством.
   Я  кивнул,  он  резко  повернулся,  шагнул  к  своему  столу,  поднял
телефонную трубку и набрал двузначный номер.
   - Фрэн! Проверьте наши данные по "Дакоте" - они на микропленке.  Были
ли свободные квартиры, выходящие в сторону парка, в январе 1882 года?
   Мы стали ждать. Я разглядывал макет на  столе,  обошел  его  со  всех
сторон, пригибаясь и щуря глаза. Вдруг Данцигер  схватил  ручку  и  стал
быстро записывать что-то в блокноте. Затем со словами "Спасибо, Фрэн" он
повесил трубку, вырвал из блокнота листок и обернулся ко мне.  В  голосе
его звучала досада.
   - С прискорбием должен сообщить вам, что в январе 1882 года есть  две
свободные квартиры. Одна на втором этаже, и она не годится, зато  другая
на седьмом, и свободна она больше месяца, начиная с первого января и  до
февраля. Откровенно говоря, я надеялся, что ничего подходящего не будет,
значит, из вашей затеи ничего не выйдет, и дело с концом. Поймите,  Сай,
тут не должно быть личных мотивов. Это очень  серьезное  предприятие,  и
для подобных вещей в нем не должно оставаться места. Так что, может,  вы
скажете, что у вас на уме?
   - Охотно. Но я хочу не просто сказать - я хочу показать.
   Завтра утром. Когда вы  увидите  все  своими  глазами,  то,  надеюсь,
дадите согласие.
   - Не думаю. - Он опять покачал головой, но глаза у него теперь  снова
стали дружелюбными. - Тем не менее покажите мне, что  там  у  вас  есть.
Утром, если хотите. А сейчас идите-ка, Сай, домой. Денек у  вас  сегодня
выдался напряженный...

Глава 5

   Месяца через три после  нашего  знакомства  с  Кэтрин  я  как-то  раз
проводил ее домой. Уже не помню точно, где мы были в тот  вечер,  Ездили
мы на ее таратайке, и я, как обычно, загнал старушку на тротуар, втиснул
в щель между магазином  и  соседним  домом,  и  мы  выкарабкались  через
багажник. В своей квартирке над магазином Кейт  первым  делом  поставила
чайник. Все было как всегда, и тем не менее мы, по-моему,  оба  знали  -
знали уже  когда  снимали  пальто,  что  каким-то  таинственным  образом
перешагнули сегодня некую невидимую грань, и отношения  между  нами,  до
того  носившие  как  бы   предварительный   характер,   приняли   вполне
определенное направление. И Кейт вдруг начала рассказывать о себе.
   Она внесла чай,  подала  мне  чашку,  села  возле  меня  на  диван  и
принялась говорить, словно мы оба решили, что настала пора говорить, - а
впрочем, мы, пожалуй, и в самом деле решили. Большая часть того, что она
рассказывала в тот вечер, не имеет ничего общего с моим  повествованием,
но спустя какое-то время она спросила:
   - Ты знаешь, что я сирота?
   Я кивнул: она говорила мне об этом и  раньше.  Когда  Кейт  было  два
года, ее родители уехали  однажды  на  выходной,  а  ее  по  обыкновению
оставили у соседей  -  Айры  и  Белл  Кармоди.  Жили  они  все  тогда  в
Уэстчестере. Кармоди были значительно старше супругов Мэнкузо, но водили
с ними добрую дружбу и, бездетные сами, обожали малютку  Кейт.  По  пути
домой родители девочки погибли в автомобильной катастрофе.
   Кейт осталась у Кармоди, а когда выяснилось, что забрать ее некому  -
ближайший родственник, двоюродный брат матери,  жил  в  другом  штате  и
никогда не видел Кейт в глаза, - Кармоди официально удочерили ее, на что
двоюродный брат с радостью согласился. Кейт, конечно, и не помнила своих
настоящих родителей; Кармоди были для нее как отец и мать.
   Итак, я кивнул: да, я знал, что Кейт сирота. Тогда она встала, прошла
к себе в спальню и вернулась, держа в руках красную блестящую  картонную
папку с красными же шнурками-завязками. Села, раскрыла папку на коленях,
разыскала там какую-то бумажку и -  все  мы  в  душе  актеры-любители  с
самого рождения, - вместо того чтобы вынуть ее, принялась  рассказывать,
разжигая мое любопытство:
   - Отцом Айры  был  Эндрю  Кармоди,  довольно  известный  нью-йоркский
финансист и политический деятель, хотя и не из первой десятки. Позже  он
как-то растерял и умение делать деньги и самое свое состояние.  Вершиной
его карьеры  были  девяностые  годы,  когда  он  выступал  чем-то  вроде
советника при президенте Кливленде - Айра как раз тогда и родился.
   Чтобы сказать хоть что-нибудь, я спросил:
   - И что он насоветовал Кливленду?
   - Не знаю, - улыбнулась Кейт. - Надо полагать, ничего особенного. Как
историческая личность он  не  бог  весть  что  собой  представлял.  Айра
говаривал, что в самой подробной истории второго президентства Кливленда
<Кливленд, Гровер (1837-1908) был президентом Соединенных Штатов дважды:
в  1885-1889  и  1893-1897  годах.>  отцу,  вероятно,  уделили  бы  одно
маленькое подстрочное примечание. Но в мыслях Айры отец  занимал  важное
место, потому что покончил с собой. Уж не знаю, сколько лет было Айре  в
момент самоубийства, но мысли об отце не покидали  его  до  собственного
смертного часа.
   Кейт  вытащила  руку  из  папки;  в  пальцах  она  держала  маленький
черно-белый фотоснимок:
   - Эндрю Кармоди, когда разорился вконец, переехал  с  семьей  в  1898
году в маленький городишко Джиллис в штате Монтана.  Много  лет  спустя,
уже взрослым, Айра вновь поехал туда, на противоположный  конец  страны,
чтобы проверить, действительно ли могила отца такова, какой он помнил ее
с детства. Память не подвела его. -  Кейт  подала  мне  снимок.  -  Айра
сфотографировал ее в то лето: это плита на  могиле  Эндрю.  Когда-нибудь
мне хотелось бы съездить туда, взглянуть на нее...
   Судя по снимку, плита возвышалась над землей не более чем на полметра
- она была заметно ниже соседних плит и к тому  же  перекосилась  влево.
Могила у подножия плиты  заросла  редкой  травкой,  тут  и  там  торчали
облетевшие одуванчики. И вдруг я не без удивления  увидел,  что  значки,
выбитые на камне, вовсе не буквы: на ней не было вообще никакой надписи,
только непонятный узор. Я поднес  снимок  ближе  к  глазам,  наклонил  к
лампе, стоявшей у изголовья, - узор представлял  собой  составленную  из
многих точек девятиугольную звезду, вписанную в окружность.
   Я смотрел на снимок, вероятно, целую вечность - минуту, не меньше. Он
захватывал своей абсолютной достоверностью: где-то там, через всю страну
на окраине маленького городка в Монтане и по  сей  день,  видимо,  лежит
этот странный камень, испятнанный и выщербленный жарой и холодом, сменой
дождей и засух многих и многих лет. Наконец я поднял взгляд на Кейт:
   - Жена поставила эту штуку ему на могилу? Кейт кивнула.
   - Это-то и не давало Айре покоя.
   Она  опять  пошарила  в  папке  и  вытащила  длинный  небесно-голубой
прямоугольник - конверт.
   - Эндрю Кармоди застрелился. Однажды летом. Сидя у себя  в  маленьком
дощатом домике. И вот это он оставил на столе...
   Я взял конверт. На нем была зеленая  трехцентовая  марка  с  профилем
Вашингтона - я такой никогда не встречал - и круглый почтовый  штемпель:
"Нью-Йорк, штат Н. - Й., Гл. почтамт, 23 янв.  1882,  6.00  веч."  Ниже,
черными чернилами, шел адрес: "Эндрю У. Кармоди, эсквайру. Пятая  авеню,
589". Нижний правый угол конверта слегка обгорел, будто его подожгли,  а
потом почти сразу же погасили. Я перевернул конверт: обратного адреса не
было.
   - Загляни внутрь, - сказала Кейт.
   Внутри лежал листок белой бумаги, сложенный пополам и с одной стороны
слегка обугленный - видно, он находился в конверте, когда тот поднесли к
огню. В верхней части листка черными  чернилами  было  написано  тем  же
аккуратным почерком, что и на конверте:  "Если  вам  интересно  обсудить
некоторые вопросы относительно каррарского мрамора для здания городского
суда, соблаговолите прийти в парк ратуши в четверг в половине  первого".
Ниже линии сгиба синими крупными полуразборчивыми  буквами,  с  четырьмя
кляксами, было нацарапано: "Поистине  невероятно,  чтобы  отправка  сего
могла иметь следствием гибель (здесь как будто  не  хватало  одного-двух
слов в конце строки, где бумага обгорела) мира в пламени пожара. Но  это
так, и вина безраздельно (еще одно обгоревшее слово) на мне, и от нее не
уйти и не отречься. И вот, не в силах больше взирать на вещественную эту
память о том событии, я  прекращаю  свою  жизнь,  которой  следовало  бы
прекратиться тогда".
   Губы мои вздрогнули, я едва не усмехнулся: уж очень все это  казалось
неправдоподобно. Я глядел на обгоревший листок - и  не  мог  представить
себе, что  человек  способен  сочинить  такую  напыщенную,  многословную
записку, а потом приставить к груди пистолет и застрелиться.  И  все  же
факт оставался фактом: каков бы ни был стиль послания, передо мной  -  я
взглянул на него еще раз, и уже без усмешки - был  крик  отчаяния,  суть
последних минут  человеческой  жизни.  Я  вложил  записку  в  конверт  и
посмотрел на Кейт.
   - Гибель мира? - переспросил я, но она лишь качнула головой.
   - Никто не знает, что он хотел сказать. За исключением,  быть  может,
матери Айры. Она вбежала в комнату - я так живо  представляю  себе  это,
Сай, представляю вопреки собственной воле, мне эта сцена не по  душе,  -
звук выстрела еще отдавался в ушах, в комнате стоял запах  пороха,  тело
мужа неуклюже навалилось на стол; она схватила конверт, подожгла,  потом
погасила пламя и решила сохранить  письмо.  Врача  она  не  вызвала.  На
дознании после похорон она заявила, что Эндрю выстрелил себе в сердце  и
что было яснее ясного - он мертв. Тут же, не откладывая, она сама обмыла
и одела труп и не позволила ни гробовщикам, ни кому бы то ни  было  даже
зайти в дом, пока не подготовила тело для похорон.
   В масштабах городка  это  был  крупный  скандал,  и  Айру  в  детстве
неоднократно им попрекали. Но мать Айры ничто не смутило.  На  дознании,
глядя следователю прямо в лицо, она заявила, что о  смысле  предсмертной
записки не имеет ни малейшего представления, а ее поступки после  смерти
мужа - ее личное дело и никого  не  касаются.  Десять  дней  спустя  она
поставила на могиле плиту, так никогда никому ничего и не объяснив.
   История эта преследовала Айру всю жизнь. Он задавал себе один  и  тот
же вопрос: почему, в чем дело? А теперь тот же вопрос задаю себе я.
   И я задавал себе тот же вопрос. Мы о  многом  переговорили  тогда.  Я
рассказывал Кейт о своей жизни, главным образом о первом своем  браке  и
разводе и о том, что мне тут  с  течением  времени  стало  ясно,  а  что
неясно, - тема, которой я раньше всячески избегал. Но даже рассказывая о
сокровенном   -   а   слушательница   мне   попалась   внимательная    и
заинтересованная, - я невольно возвращался мыслями  к  Эндрю  Кармоди  и
спрашивал себя: почему, в чем же там было дело?
   Пожалуй, самое сильное чувство, движущее родом человеческим,  сильнее
чувства голода и чувства любви, - это  любопытство,  неодолимое  желание
узнавать. Оно может стать, и нередко становится, целью всей жизни; из-за
него,  случается,  прищемляют  себе  не   только   носы   -   стремление
удовлетворить свое любопытство  может  вырасти  в  самую  важную,  самую
волнующую из всех эмоций. И вот утром  в  пятницу  я  сидел  в  кабинете
доктора Данцигера, с нетерпением ожидая,  что  же  он  скажет.  Он  меня
выслушал. Рассмотрел  снимок,  голубой  конверт  и  записку,  которые  я
одолжил у Кейт. И долго сидел, молча глядя на меня из-за стола. Одет  он
был  сегодня  в  темно-синий  двубортный  костюм  и  белую   рубашку   с
галстуком-бабочкой; я пришел в своем вчерашнем сером  костюме.  Выдержав
паузу, он снова взял записку и  прочитал  вслух;  "Поистине  невероятно,
чтобы отправка сего могла иметь  следствием  гибель...  мира  в  пламени
пожара. Но это так..."
   - И вы хотели бы, - он  неожиданно  усмехнулся,  -  стать  свидетелем
"отправки сего", не так ли? Ну что ж, не осуждаю. Я бы на  вашем  месте,
наверно, тоже захотел. Только, Сай, зачем  вам  это?  Что  вы  надеетесь
выяснить? Самое большее - вам станет известен еще один обрывочек  тайны,
и  он  будет  преследовать  вас  всю  жизнь,  а  вы  ничего  не  сможете
предпринять. Надеюсь, вы понимаете, - он перегнулся ко мне через стол, -
что ни о каком даже самом пустячном вмешательстве в события прошлого  не
может быть и речи? Изменить прошлое значило бы  изменить  вытекающее  из
прошлого будущее. Последствия такого вмешательства совершенно невозможно
себе представить, и связанный с ним риск ничем нельзя оправдать.
   - Ну, разумеется! Я все прекрасно понимаю.  Просто  хочу  посмотреть,
кто отправил это письмо. Знаю, что это  немного  даст.  Может,  и  вовсе
ничего... Но... как вам объяснить...
   - Не надо мне объяснять. Я вас понимаю. И тем не менее...
   - Если опыт удастся, я так или иначе буду наблюдать что-то.
   Так почему бы не это?
   - В принципе, конечно, возражений нет. Я боялся, что вы именно так  и
поставите вопрос. Ну, ладно, Сай. Вчера после вашего  ухода  я  позвонил
членам  совета.  Все  равно  у  нас  на  днях  было  намечено  очередное
заседание, и я попросил перенести его на сегодня. Правда, вчера я еще не
знал, что у вас  на  уме,  но  предположил,  что,  быть  может,  решение
придется принимать всем вместе. Вы понимаете,  что  я  не  всегда  волен
действовать самостоятельно. Я доложу совету. Но уверен -  они  вам  тоже
откажут.
   Некоторое  время  спустя  Данцигер  представил  меня  членам  совета.
Заседание проходило в довольно просторном конференц-зале наподобие  тех,
какие бывают в рекламных  агентствах:  передвижная  классная  доска,  на
стенах из прессованных панелей - изрядное количество крупных  фотографий
и набросков, в основном декорации или  проекты  декораций  для  "Большой
арены", и длинный стол, за которым расположились мужчины  в  пиджаках  и
без  пиджаков.  Данцигер  повел  меня  вокруг  стола,  представляя  всем
собравшимся по очереди. Некоторых я уже  знал:  в  числе  членов  совета
оказался Рюб - он улыбнулся и подмигнул мне, - а также один  инженер,  с
которым Рюб познакомил меня вчера в коридоре. Были там  также  профессор
истории из Колумбийского университета, на удивление  молодой  человек  с
интеллигентным лицом; лысый кругленький  метеоролог  из  Калифорнийского
технологического   института;   профессор   биологии    из    Чикагского
университета, в самом деле похожий на профессора; профессор  истории  из
Принстона, похожий на комика с  афиши  варьете;  армейский  полковник  в
штатском - подтянутый, с  проницательными  глазами  человек  по  фамилии
Эстергази; угрюмого вида  сенатор  и