зможности
предотвратить его, и Джейку вы помочь тоже ничем не  могли.  -  Я  кинул
газету на стол, потом показал на один абзац:
   - Лучше прочтите это - тут во всех подробностях описано,  как  доктор
Прайм спасся, перебравшись по вывеске "Обсервер" в  кабинет  Томпсона  в
здании "Таймс". Второго мужчину, который был  вместе  с  Праймом,  звали
Стоддард...
   Ей стало легче, я и сам видел это. Газета  писала  чистую  правду,  и
Джулии не оставалось ничего другого, как осознать печальный факт: мы  не
могли изменить ровным счетом ничего.
   Примерно часа в два - я сидел  в  гостиной  и  просматривал  "Харперс
уикли" - по улице мимо окон прошествовал полицейский в высоком  фетровом
шлеме и длинной  синей  шинели;  на  рукаве  у  него  виднелись  нашивки
сержанта. У двери он остановился и позвонил,  открыла  ему  тетя  Ада  -
Джулия была где-то наверху. И я услышал, как полицейский прямо в дверях,
запинаясь на каждом слоге, спросил, будто прочитал по бумажке:
   - Мисс Шарбонно? Живет тут такая?
   Тетушка ответила - да, живет, и кликнула Джулию вниз.  А  полицейский
продолжал:
   - Морли, Саймон Морли? Такой тоже есть?..
   Я встал и с газетой в руке вышел в  переднюю,  прежде  чем  тетя  Ада
успела ответить; полицейский на крылечке и в самом деле  держал  в  руке
квадратный клочок бумаги.
   - Я Саймон Морли.
   - Тогда пройдемте, - кивнул он. По  лестнице  спускалась  Джулия,  он
кивнул и ей. - Оба пройдемте. Одевайтесь.
   - Зачем? - воскликнули мы с тетей Адой в один голос.
   - Когда надо будет, тогда и скажут.
   Говорил он, как мне показалось, с ирландским акцентом.
   - А если мы хотим знать сейчас? Мы что, арестованы?
   - Скоро будете, если не сделаете, что вам велено!..
   Глаза у него мгновенно стали злыми  и  мстительными,  как  водится  у
полицейских, если вдруг  осмеливаешься  усомниться  в  правомерности  их
действий. Джулия поглаживала руку тетушки, бормоча какие-то утешительные
слова. Я понимал, что в эту эпоху гражданские права соблюдались весьма и
весьма относительно, и ради Джулии, не говоря уже о  себе  самом,  решил
помолчать.
   Мои пальто и шапка висели тут же, в передней, на  большой  вешалке  с
зеркалом посредине; Джулия достала свое пальто  и  капор  из  шкафа  под
лестницей, уверяя тетушку, что мы, без сомнения, скоро вернемся домой  и
волноваться совершенно, ну совершенно не о чем...
   Чуть поодаль у края  тротуара  ожидал  экипаж.  Я  полагал,  что  нас
поведут пешком, но полицейский, ускорив  шаг,  открыл  дверцу  и  жестом
предложил нам забраться внутрь. На откидном сиденьице спиной  к  лошадям
сидел  человек.  Он  молча  наблюдал,  как  я  помог  Джулии  влезть   и
устроиться. Затем я сам, пригнувшись, протиснулся между ним и Джулией, и
экипаж качнулся и сел на рессорах под моей тяжестью. Полицейский снаружи
захлопнул дверцу и, пока я усаживался рядом с  Джулией,  поднял  руку  и
отдал честь мужчине напротив нас; сделал он это не слишком ловко, зато с
большим почтением. Щелкнули поводья, экипаж  тронулся,  и  мужчина  сухо
кивнул сержанту, отвечая на приветствие. Потом он повернулся к  нам,  и,
как только я встретил его грозный, леденящий взгляд,  я  догадался,  кто
он. Я никогда не видел его раньше и все же догадался, нет, я узнал его -
и по-настоящему испугался.
   Он был крупный мужчина с  тяжелыми  квадратными  плечами.  Глаза  его
устрашали: большие, стальные, близко посаженные, они перебегали с  наших
лиц на одежду, с одежды на лица, и в них  читался  затаенный  интерес  к
нам, но вовсе не как к людям.  Мы  представляли  собой  нечто  для  него
важное, мы были зачем-то ему нужны, но за людей он нас просто не считал.
   Это был не кто иной, как  инспектор  нью-йоркской  городской  полиции
Томас Бернс собственной персоной. И  если  самый  известный  полицейский
деятель своего времени лично пожаловал за нами, значит, мы  не  какие-то
рядовые  арестованные.  Меня  пробрала  дрожь  безотчетного  страха,  и,
наверно, пытаясь побороть страх, доказать этому человеку, что ничуть  не
боюсь его, я задал ему вопрос;  мне  хотелось,  чтобы  вопрос  прозвучал
уверенно и жестко, но ничего у меня  не  вышло,  получилось  несерьезно,
словно я готовился тут же признаться, что пошутил:
   - Ну, так что? - сказал я. - Не  хотите  ли  вы  предупредить  нас  о
правах, гарантированных конституцией?..
   Лицо его не дрогнуло, лишь стальные глаза быстро вскинулись навстречу
моим, выискивая за моей смелостью скрытый смысл. Не найдя  такового,  он
ответил  на  каком-то  нелепом   полуграмотном   наречии,   искусственно
растягивая гласные -  это  он,  по-видимому,  считал  признаком  высшего
света:
   - Ладно, раз уж так, предупреждаю - держи свои дурацкие замечания при
себе, не то покажу тебе толстый конец дубинки...
   Странные в устах инспектора Бернса слова, но я  не  рассмеялся,  даже
про себя. В полном  молчании  мы  проехали  десяток  кварталов  вниз  по
Третьей  авеню  под  эстакадой  подземки,  грохоча  и   покачиваясь   на
булыжнике, а то и кренясь и  юзом  скользя  по  снегу.  Потом  Третья  и
Четвертая авеню слились в улицу Бауэри, затем  мы  свернули  направо  по
Бликер-стрит и через три коротких квартала налево на Малберри-стрит -  я
прочитал  название  на  угловом  фонаре.  Еще  полквартала  -  и  экипаж
остановился у четырехэтажного каменного здания, к которому вела лестница
с большими квадратными фонарями по  сторонам;  фонари  были  с  зелеными
стеклами, и я понял, что нас  привезли  в  полицию.  Кучер  спрыгнул  на
тротуар и открыл дверцу, Бернс сделал повелительный жест, Джулия  вышла,
и кучер тут же крепко взял ее за руку. Потом настала моя очередь.  Бернс
выскочил одновременно со мной и плотно сжал мне кисть  своей  рукой.  Мы
быстро поднялись по ступенькам,  и  я  увидел  над  дверью  позолоченные
буквы, густо оттененные черным: "Городское управление полиции".
   Мы прошли через вестибюль с деревянным полом,  где  за  столом  сидел
тучный полицейский в форме; пол давно истерся,  фаянсовые  плевательницы
облезли и потрескались, и над всем этим витал специфический запах  -  не
знаю, из каких составляющих он складывается, но его не спутаешь ни с чем
- запах именно такого видавшего виды здания. Быстро, почти бегом  -  ну,
почему полицейские  обязательно  должны  вести  себя  с  людьми,  как  с
врагами, словно эта служба вырабатывает какой-то особый инстинкт? -  нас
привели  по  лестнице  вниз,  в  угрюмый  подвал  с  низким  потолком  и
кирпичными стенами. Там стояли маленький стол, простой кухонный  стул  и
еще подставка, на которую был водружен газовый рожок с рефлектором - газ
подводился по гибкому шлангу, змеящемуся по  полу,  -  и  еще  там  была
деревянная  тренога  и  на  ней  огромный  фотоаппарат  из  красноватого
полированного дерева, с медными рукоятками и черными кожаными мехами.
   Следом за нами вошли трое в штатском, без пиджаков.  Повинуясь  жесту
Бернса, мы с Джулией сняли пальто и головные уборы и сложили их на  стол
у двери. Один из вошедших сразу же направился к аппарату и начал  с  ним
возиться; двое других стали рядом наготове. Я понимал, что сопротивление
совершенно бессмысленно, и все же - ведь конституция действовала та  же,
что и в наши дни, - не мог промолчать.
   - Я хочу знать, почему я здесь. Хочу знать, в чем меня обвиняют. Хочу
посоветоваться с адвокатом. И решительно отказываюсь  фотографироваться,
пока не увижусь с ним...
   - Слышали голубчика? А ну-ка, растолкуйте ему, почему он здесь...
   Меня схватили с двух строи за руки, и один из "стражей  порядка"  изо
всей силы пнул меня коленом под копчик, посылая головой вперед через всю
комнату к стулу; Джулия вскрикнула, а я наверняка упал бы, не держи  они
меня за руки. Потом меня молниеносно развернули вокруг  оси,  выкручивая
руки в плечах, и бросили на стул так грубо,  что  сиденье  застонало,  а
ножки проехались по полу. Рот мой беззвучно скривился от боли, на глазах
выступили слезы. Один из шпиков приблизил губы  к  самому  моему  уху  и
голосом, исполненным ликования  от  сознания  своей  власти  надо  мной,
проорал:
   - Вы здесь, ваша милость, потому что нам так угодно!
   Я мгновенно повернулся к нему и выплюнул слова ему в лицо, прежде чем
он успел отодвинуться:
   - Сволочь паршивая!..
   Одна рука тут же схватила меня за горло, чтобы я не смог  уклониться,
а другая сжалась в кулак и размахнулась для удара, но вмешался Бернс:
   - Погоди, на нем не должно быть отметин...
   Помедлив мгновение, кулак опустился, вторая рука  сдавила  мне  горло
разок и тоже опустилась. Бунт мне не помог, да  я  и  не  надеялся,  что
поможет, тем не менее не жалел о нем. Шпики замерли надо мной на случай,
если сопротивление возобновится, но с меня хватило одной попытки.
   Человек у аппарата достал большую кухонную  спичку,  затем  приподнял
ногу и чиркнул спичкой по натянувшимся  сзади  брюкам;  она  загорелась,
запахло серой. Он повернул медный вентиль, газ в рожке зашипел, вспыхнул
красноватым пламенем. Тогда фотограф прикрутил газ, и пламя распалось на
десятки маленьких язычков,  сияющих  ровным  голубоватым  светом.  Свет,
отбрасываемый рефлектором, был так ярок и  так  горяч,  что  я  прищурил
глаза, почти закрыл их.
   - Но-но, без фокусов!.. - Меня тряхнули за плечо  куда  сильнее,  чем
была нужда, и у меня даже зубы клацнули. - Открой глаза!..
   Я заставил себя открыть глаза, и человек у аппарата залез  с  головой
под черное сукно. Мехи раздвинулись, потом слегка сжались, и  я  увидел,
как он сдавил резиновую грушу.
   - Готово, - объявил он, и настала очередь Джулии.  К  счастью,  когда
она садилась, к ней никто не притронулся, иначе я наверняка бы  вмешался
и тогда-то уж меня избили бы как  следует,  фотограф  вновь  надавил  на
грушу, и, едва его голова показалась из-под сукна, Бернс поднял  руку  и
повелительно вытянул палец.
   - Давай без задержки, - распорядился инспектор.
   Фотограф пробормотал: "Слушаюсь, сэр", схватил пластинки и  буквально
выбежал из комнаты прочь. Один из двух оставшихся шпиков достал блокнот.
Бернс окинул меня взглядом.
   - Лет двадцати восьми - тридцати, - начал он, и полицейский  принялся
поспешно записывать. - Рост сто семьдесят восемь, вес шестьдесят пять...
   Шпик строчил, а Бернс описал меня всего с головы до пят и мою одежду,
включая пальто и шапку, затем описал Джулию и ее  одежду,  и  обладатель
блокнота тоже ушел. Бернс поманил меня пальцем, и я приблизился к нему.
   - Давай-ка сюда бумажник.
   Я достал из внутреннего кармана бумажник, предчувствуя,  что  никогда
больше его не увижу. Другой рукой  я  вытащил  из  кармана  брюк  горсть
мелочи и с презрительной миной протянул то и другое Бернсу.
   - Сдачу оставь себе, - сказал инспектор,  ухмыльнувшись  собственному
остроумию,  и  оставшийся  в  комнате  шпик  прыснул.  Бумажника  Бернс,
впрочем, тоже не взял, а предложил:
   - Пересчитай сперва. - Я послушался;  оказалось  сорок  три  доллара.
Нацарапав что-то в записной книжке, он  посмотрел  на  меня.  -  Сколько
там?.. - Я ответил, он  проставил  сумму,  вырвал  листок  и  подал  мне
расписку на сорок три доллара, подписанную "Томас Бернс,  инспектор".  -
Мы тут не воришки, - назидательно произнес он и, обернувшись  к  Джулии,
велел ей пересчитать деньги в сумочке. Взяв  у  нее  бумажные  деньги  -
девять долларов, - дал расписку и ней, вернул  сумочку,  и  Джулия  сухо
поинтересовалась, зачем ему наши деньги. - Вам, может, удрать захочется,
- ответил он, пожимая плечами. - А без денег-то далеко не удерешь, а?..
   Мы снова сели в экипаж, Бернс опять лицом к  нам,  доехали  до  Пятой
авеню и повернули на север.
   - Куда мы едем? - спросил я.
   - А ты не догадываешься?
   - Нет, не догадываюсь.
   - Тогда погоди - узнаешь...
   Наконец, мы остановились между Сорок седьмой и Сорок восьмой улицами;
теперь я догадался, куда мы ехали, - и Джулия тоже, как я  понял  по  ее
взгляду, - только по-прежнему не мог  представить  себе  зачем.  Вот  он
прямо перед нами, только тротуар  пересечь,  особняк  Эндрю  Кармоди  на
Пятой авеню, со своей великолепной,  бронзовой  и  каменной,  оградой  и
узким  газоном  позади  нее.  Дверца  экипажа  открылась,  кучер  жестом
предложил нам выйти, приготовился взять Джулию за локоть, а Бернс меня -
за кисть... Неужели Кармоди, увидев,  как  мы  с  Джулией  выскочили  из
заколоченной комнаты  бок  о  бок  с  конторой  Джейка,  решил,  что  мы
соучастники шантажа? И теперь намерен обвинить нас в этом?
   Дверь нам отворила горничная, девочка лет пятнадцати,  не  больше,  в
длинном черном платье с рукавами, прикрывающими запястья, огромном белом
переднике и хитроумном кружевном чепчике; щеки у  нее  рдели,  будто  их
только что натерли.
   - Входите, пожалуйста, джентльмены, входите,  мисс,  вас  ожидают,  -
сказала она с боязливой учтивостью.
   Мы  прошли  через  вестибюль,   потом   по   короткому   коридорчику,
выложенному блестящим паркетом,  и,  миновав  высокую  дверь,  попали  в
комнату, отличавшуюся от гостиной тети Ады как небо от Земли.  Эта  была
раза в четыре больше, по одну сторону тянулся ряд застекленных дверей, и
обставлена она была французской  мебелью  в  стиле,  если  не  ошибаюсь,
какого-то из Людовиков - изящнейшей,  элегантнейшей,  легкой  настолько,
что, казалось, ею и пользоваться нельзя.  По  стенам  висели  картины  в
рамах, из сводчатых ниш смотрели белые мраморные  бюсты.  У  окна  стоял
большой белый с золотом рояль или, быть может, клавикорды.
   И в этой прекрасной  комнате,  выдержанной  в  мягких  тонах,  как  в
тщательно подобранной декорации, у маленького камина с белым верхом  нас
поджидала миссис Эндрю Кармоди в розовом платье со свободными  рукавами.
Она небрежно играла сложенным веером слоновой кости, а лицо у  нее  было
такое  же,  как  прошлой  ночью  в  ложе  на  благотворительном  балу  -
спокойное, словно за всю свою жизнь она никогда не ведала волнений.
   - Добрый день, инспектор. Мистеру Кармоди уже сообщили, что вы здесь,
сию минуту он спустится...
   Она удостоила Бернса улыбкой, игнорируя остальных с такой  легкостью,
будто она и впрямь нас не видела.
   - Добрый день, мадам Кармоди. Надеюсь, он не слишком страдает?..
   - Ожоги болезненные, тем не менее...
   Она  слегка  шевельнула  плечиком  и  послала  инспектору  еще   одну
ослепительную улыбку, из которой явствовало, что беседа окончена.  Потом
она подняла и раскрыла веер и обмахнулась раз или два,  и  Бернс,  чтобы
как-то затушевать тот факт, что ему  не  предложили  сесть,  нагнулся  и
принялся разглядывать мраморный бюст Марии-Антуанетты.
   Послышались медленные шаги, но, как только я повернулся навстречу им,
они сделались бесшумными; человек, весь  обмотанный  бинтами,  с  трудом
прошел по огромному ковру к кожаному шезлонгу. Белые повязки  пересекали
лоб, закрывали с обеих сторон виски и щеки, плотно охватывали шею. А нос
и узкие полоски кожи между носом и краями бинта были так воспалены,  так
ужасно обожжены, что еще сохранившаяся пленочка  кожи,  казалось,  не  в
состоянии  удержать  кровь,  готовую  вот-вот  брызнуть  наружу.  Волосы
сгорели  начисто,  вся  голова  была  воспалена  и  покрыта   струпьями.
Воспалены были и глаза, и он то моргал ими часто-часто, то на  несколько
секунд закрывал их совсем. Одна забинтованная рука висела  на  перевязи,
пальцы, торчащие из бинтов, вздулись и потрескались.
   Он опустился в шезлонг и откинулся назад, будто выбившись из сил.  На
нем были черные брюки  в  легкую  светлую  полоску  и  синий  шлафрок  с
плетеной окантовкой. На складном столике возле шезлонга  стояли  стакан,
графин, тут  же  лежали  открытая  коробочка  с  пилюлями  и  градусник.
Какое-то время хозяин молча лежал с закрытыми глазами, потом взглянул на
нас, произнес:
   "Как..." - но закашлялся, надрывно, с хрипом. При  следующей  попытке
заговорить он снизил голос почти  до  шепота,  лишь  бы  не  закашляться
снова:
   - Как видите, я получил ожоги. Во вчерашнем пожаре. Великое  счастье,
что выбрался оттуда живым...
   Внезапно он резко втянул в себя воздух, поднял руки к  груди,  словно
собираясь закашляться вновь, но судорожно  сглотнул  и  подавил  кашель.
Опять полежал секунды две-три с закрытыми  глазами,  потом  раскрыл  их,
глянул на Джулию, глянул на меня и кивнул Бернсу несколько раз кряду.
   - Они самые и есть, - сказал, почти прошептал он. Спасибо, инспектор.
Садитесь, пожалуйста.
   - Ах, да, - произнес Бернс таким  тоном,  будто  оставался  на  ногах
исключительно по рассеянности. - А теперь,  сэр,  прошу  вас  рассказать
все, как было...
   Мы с Джулией остались  стоять,  а  хозяин  поведал  Бернсу  о  письме
Пикеринга и о встрече в парке ратуши.
   - Я нисколько не сомневался, что  какие-то  документы  у  него  могут
быть. В качестве подрядчика я честно  выполнял  для  муниципалитета  ряд
работ, и денежные ведомости, без сомнения, сохранились. Отнюдь  не  все,
что делалось для города, пока Твид был у  власти,  делалось  бесчестными
методами...
   - Само собой.
   - И тем не менее его документы имели для меня известную  ценность.  Я
веду сейчас кое-какие переговоры довольно деликатного  свойства  -  речь
идет о миллионах, и любая сплетня или клевета, пусть самая  голословная,
может сорвать все дело. Так что я сразу  же  установил  за  ним  слежку.
Пикеринг даже не пытался улизнуть от нанятого мной  сыщика,  и  тот  без
труда установил его адрес - дом девятнадцать на Грэмерси-парк. Заодно  я
просил выяснить фамилии и других жильцов дома. Мне  представлялось,  что
среди них могут быть соучастники этого нелепого заговора. Вчера утром  я
встретился с Пикерингом, и тот повел меня в свою тайную контору в бывшем
здании "Всего мира". Я принес с собой тысячу долларов наличными, я хотел
заплатить, просто чтобы избавиться от него. Запроси он на цент больше  -
я сообщил бы вам его адрес и потребовал бы арестовать его.
   - И правильно сделали бы, - отозвался Бернс.
   "А ведь неплохо придумано", - решил я; окажись я на месте Кармоди, я,
наверно, приправил бы факты таким же соусом. Время от  времени  заходясь
кашлем, он продолжал свой рассказ:
   Пикеринг-де нехотя согласился на тысячу  долларов,  понимая,  видимо,
что никаких доказательств чьих-либо злоупотреблений у него, по существу,
нет; Пикеринг  упомянул,  почему  заколочен  дверной  проем  в  соседнее
помещение; Пикеринг уже вытаскивал из своих ящиков документы в обмен  на
тысячу долларов, но тут в шахте лифта каким-то образом возник  пожар.  И
вдруг, к совершенному удивлению Кармоди, мы - он указал на нас пальцем -
ворвались в контору через заколоченную дверь, я бросился на Пикеринга  и
начал с ним бороться, а Джулия принялась запихивать деньги за пазуху. До
Кармоди уже доносился треск огня, вверх по шахте  катились  клубы  дыма,
слышались крики "Пожар!.." и топот людей, бегущих со всех ног;  пришлось
ему самому бежать, спасая свою жизнь...
   Он  опять  захлебнулся  кашлем,  и  миссис  Кармоди,  метнув  на  нас
уничтожающий взгляд, торопливо подошла и поднесла  к  его  губам  стакан
воды. В полнейшем недоумении я посмотрел на него, потом на Джулию -  она
недоумевала не меньше моего. Зачем Кармоди понадобилось впутывать нас  в
эту историю? Нет, пожалуй, я улавливал причину, хоть и  выраженную  лишь
намеком: гневно  потрясая  забинтованной  головой  и  оттолкнув  стакан,
Кармоди выпрямился и шезлонге и проговорил резким шепотом,  равнозначным
крику:
   -  Я  выбрался  по  лестнице  к  выходу  на  Нассау-стрит.  По   всей
вероятности, одним из самых последних. Ценой жестких ожогов лица, головы
и руки. Мой врач сказал, что теперь я останусь обезображен до конца дней
своих... - Голос его был исполнен горечи. Краснота и шрамы, добавил  он,
сохранятся на лице навсегда, борода, усы, да и  вообще  волосы  исчезнут
почти без следа. - И они в том повинны!..
   Он свирепо ткнул в нашу сторону пальцем: кажется, он и вправду убедил
себя, что это так, и, уж во вс