кая девочка. Она лежала спокойно и
видела чудесный сон.  Она обладала ключом к  тому, что  знали  от ее бабушки
другие люди, которые понятия не имели, что такой ключ есть. Впрочем, так же,
как и спящая  внучка совершенно не догадывалась, что есть  еще что-то и  что
она вообще что-то имеет.

     Тогда эта история  произвела на  него большое впечатление. Он и  раньше
слышал разные рассказы о подобных людях, но в данном  случае его потрясло не
это. Гипотеза  потусторонности  -- вот что  явилось зерном, брошенным  в его
душу,  которое постоянно мешало  ему спать, есть,  жить.  Оно,  и только оно
заставляло  его каждый день и каждый час думать и делать что-то,  чтобы хоть
на сантиметр продвинуться вперед в этом деле.
     -- Вы желаете знать, что  я намерен делать с ней, с душой, так сказать.
Да ничего, дорогой мой. Я, даже если очень захочу, ничего с ней и не сделаю.
Проявить лишь могу, как фотопленку, уничтожить могу, знаю как, ну, а  что до
управления и чего-либо более сложного, то не могу -- и все тут.
     Бородач присел возле Шалли.
     -- Нет, вы мне подробно сейчас  объясните, наконец, суть  дела или я не
посмотрю на недоговоренное вами и прерву нашу беседу на трагической для вас,
господин, ноте.
     Шалли понял, что тот не шутит, ибо в руке у него появился пистолет.
     -- Ну, хорошо,  не волнуйтесь  вы, я ведь и так обещал вам, что открою,
что за  угроза  это для нашей  веры. Для  меня  , ведь, главное практическая
сторона секрета, как и что, а это вам не надо. Вот и славно.
     Ну, так вот, могу я эту  вашу душу  проявить, могу убрать, а почему? Да
потому, что не есть она ничем, кроме как  тенью вашей в среде. Тень, как та,
что на стене, только в другом состоянии и в  опять же среде. Вас уже  нет, а
те  процессы,  которые  вы  собой создали  в вакууме,  превратившись  в  уже
упомянутую    пространственную    макроквантовую    структуру,    продолжают
существовать. Как столб  пыли, пока не осядет. Это и не душа, вовсе, она  не
жива,  это просто тень и не  более.  Она  не способна  не то, чтобы думать и
действовать, она  не в силах даже повторять все то, что  делал ее  хозяин. И
хотя я еще до конца не сумел добиться результата в том, какая же связь между
уже тенями и живым и между  самими тенями, но  уже твердо могу сказать одно.
Не тешьтесь, что ваш всевышний вас ждет. Как только  последняя клетка вашего
организма умрет, вы не возвыситесь в рай, а  начнете просто разлагаться, как
протухшее мясо, вас окутает мрак, чернота и вечность смерти.
     Вы живы и воспринимаете все, лишь пока вы живы, ни секунды более смерти
вы не просуществуете ни  в каком состоянии, ни в  астральном,  ни в эфирном.
Цените жизнь, это единственное, что есть у вас, и больше ничего.
     А  что  касается  религии,  то  я  понимаю,   что  не  суждено  сбыться
пророчествам  тех, кто  говорил о слиянии науки и религии  на  общих, якобы,
принципах  нового видения мира.  Не будет  этого хотя бы потому, что религия
терпит здесь более сложное поражение, и не о примирении на равных идет речь,
а о полной капитуляции.  Ну кто теперь полезет на смерть ради господа, зная,
что после него останется только тень в пространстве, как на стене в Хиросиме
после  ядерного  взрыва.  Что  за  последствия  будут   --  не  трудно  себе
представить, крах и конец.
     Шалли отодвинулся от бородача.
     -- Спасибо за разъяснения, господин Шалли, теперь я понял все. Не стану
говорить  религиозных речей, это при вас бесполезно, но за тот вред, который
вы нанесли нам, уверяю, будете наказаны сурово.
     Именем  господа мы выносим  вам  заслуженный приговор и пусть  вместе с
вами  уйдет  это лжеучение, что намеренно  внести панику в  нас и лишить нас
самого  необходимого, нашей  веры.  Она  укрепляет  нас, она дает нам силы и
благодаря ей мы живы.  Вы  замахнулись на то, что вам не  по плечу, господин
Шалли, вы замахнулись на нашу надежду и опору.
     С  самого начала Шалли  понял, что  надо этим людям. Не вымолви  он  ни
слова, они все равно уничтожили бы  его даже просто  на всякий случай. Узнав
же все, они сделают это  тем более. Странно,  но вопреки всем ожиданиям было
очень страшно. До панического смеха не  хотелось становится Джордано Бруно в
это  уже  более, чем развитое время.  И  когда Шалли привязывали  к  столбу,
аккуратно  обкладывая сеном и поливая бензином, он  бы засмеялся, если бы не
было так грустно. Он хотел лишь быть первооткрывателем, а теперь руками этих
маньяков он  напрочь вталкивался в историю. Но единственное,  что заставляло
хоть на мгновение проясниться, помутившемуся от ожидания казни сознанию, это
то,  что  не  зря,  все-таки,   он,  скопировав   все  результаты  и  методы
исследований, уже давно послал  их на  освидетельствование как  первый, кому
это  удалось. -- Они  все равно обречены, и это есть  лишь  их  предсмертная
агония, последний крик бессилия.
     1989 г.


ШАХМАТИСТ
     Инспектор поднял простыню.
     --  О,  господи,  какое  жуткое  уродство. --  Лицо  его  исказилось от
инстинктивно  возникнувшей гримасы отвращения. -- Вы  только посмотрите,  --
обратился он к своему спутнику.
     -- Какие страшные мутанты, и это мы должны содержать и обхаживать! Нет,
действительно прав  начальник станции  в том, что пора положить этому конец.
-- Помощник  инспектора  подошел  к  закрытой  кровати с высокими  стенками,
стоявшей у входа в следующий  блок. -- Инспектор. Подойдет-ка сюда, я думаю,
этот экземпляр вызовет у вас побольше эмоций, чем предыдущий.
     Инспектор  закрыл  мутанта  простыней  и подошел  к  кровати со стороны
дверей.
     -- О, я вижу, инспектор, вы уже  побаиваетесь, осторожно так подходите.
Не   волнуйтесь,  врачи  сказали   мне,  что   среди  них  нет  ни   одного,
сколько-нибудь  опасного  для  окружающих. Они страшны и неполноценны,  да и
только.  --  помощник отступил,  освобождая пространство перед кроватью  для
инспектора.
     Помедлив  еще  секунду,  тот, словно  на  что-то  решившись,  шагнул  к
кровати. Видя состояние шефа, помощник не стал ждать, пока он решится, и сам
стянул простыню с лежавшего в кровати.
     Почти треугольный  череп с  длинным отростком  на  макушке, невероятное
сплетение  множества  ужасных  рук  и  одна-единственная  восьмипалая  нога,
довольно густо покрытая какими-то лишаями.  Все это  конвульсивно дергалось,
издавая щелевидным ртом непонятно ужасные звуки.
     Помощник задернул урода и, вздохнув, посмотрел на инспектора.
     --  Осталось  посмотреть  еще  два  отделения.  Врачи  и  обслуживающий
персонал будут ждать нас после этого  в холле, это будет минут через десять.
Ну, что, пойдем дальше?
     Инспектор побледнел.
     -- Если у  меня хватит сегодня  сил на все это,  то я буду считать, что
прошел самое ужасное испытание за  всю свою жизнь. Что  ж, пойдемте,  что бы
там  ни  было, а  осмотреть  это все  надо. Будем искренне надеяться, что мы
последние, кто все это видел..
     Следующая комната  была намного меньше предыдущей. В  ней  стояло всего
три кровати, размещенные таким образом, что, казалось, их просто развезли по
помещению хаотично, совершенно не думая, как бы поставить  ровнее и удобнее.
У крайней, стоявшей в другом  конце комнаты,  наклонившись и что-то делая  в
ней,  стояла няня. Она копошилась в белье, то и дело мотая головой  и что-то
произнося. Инспектор  остановился  и внимательно  наблюдал за ее действиями,
пока она,  завершив работу, не  выпрямилась  и,  откатив кровать  в сторону,
подобрала приспособления для лежачих больных. Няня прошла между ними, открыв
дверь и повернув за ней в коридор  направо.  На ее лице инспектор не заметил
ни малейших черт неудовольствия. Оно  было безэмоциональным настолько,  что,
казалось, вовсе не принадлежит живому человеку. Первым очнулся помощник.
     --  Ну что ж, инспектор, может быть, продолжим? А  то  мы  с вами здесь
такими темпами и до вечера  не управимся. Как в нокдауне оказываемся  каждые
пять минут.
     Инспектор  бегло заглянул во  все три кровати и с неистребимой гримасой
отвращения вышел в следующий коридор.
     --  Жизнь, можно сказать,  прожил, а  такого  и не видел вовсе.  Это же
надо,  до какого ужаса дошли, А вы видели,  какое лицо у этой няньки? Маска,
да  и  только.  Никаких  эмоций, такой  иммунитет  ко  всему  этому,  только
позавидовать остается ее выдержке.
     -- И посочувствовать ее работе, -- добавил помощник.
     --  Мне кажется, что назначать на такую должность людей -- это уже само
по себе  негуманно, не говоря уже  об  остальном. -- Они постояли  с минуту,
молча оглядываясь вокруг себя.
     --  Ну,  что  ж, дорогой  помощник, не  пора ли нам к персоналу?  Время
действовать, достаточно насмотрелись.
     В аккуратно  убранном  холле  инспектор застал  трех  человек  в  белых
халатах, беседующих о чем-то  и  совершенно  их  не  замечающих.  Заведующий
клиникой был бородатый  мужчина лет  сорока, с орлиным носом и, казалось, не
совмещающимся с ним, довольно мягким взглядом. Рядом сидела женщина, штатный
врач, и молодой мужчина, не более тридцати лет, видимо, врач дежурный.
     -- Доброе утро всем и  спасибо,  что  все  в  сборе. Сотрудников тут не
много,  ну,  оно и лучше,  быстрее  все решим, -- начал инспектор, подходя к
врачам.
     Заведующий отсел в сторону и, сняв белую шапочку, добавил:
     --Пока еще не все, няня прийти должна с минуты на минуту,  тогда  будут
действительно все.
     Дежурный врач, видимо, заметив недоумение на лице  помощника,  поспешил
вставить разъяснение:
     --  Понимаете  ли,  няня,  конечно,  к  персоналу  относится  постольку
поскольку, но мы решили,  что, раз уж вопрос  стоит об отделении в целом, то
ее это тоже касается.
     Инспектор качнул головой.
     --  Да, конечно же. Но  начнем, пожалуй, прямо  сейчас. Она потом и так
войдет  в курс  событий,  я  думаю, без  труда.  Итак,  все вы, дорогие наши
медики,  в курсе, какое есть распоряжение по  поводу этого  всего, что тут у
вас содержится.  Не выполнять его мы не имеем права, да и  дело, собственно,
не в том, делать или нет, а в том, как лучше это сделать.
     Дежурный врач хмыкнул.
     -- Не гуманное это ваше  решение, начальник станции,  видимо, не совсем
отдает себе отчет в том, что, имея такие полномочия, нельзя ими пользоваться
во вред общепринятым принципам. Нельзя в  угоду каким-то удобствам наступать
на гуманизм и сострадание, даже если это относится к таким, как здесь.
     Помощник поспешил возразить, сходу осадив подобную тему.
     --  Это все несерьезно, доктор. Какие  общепринятые принципы, какой там
гуманизм! Вы что, не в курсе событий?  Как можно разглагольствовать об этом,
зная, в каком  бедственном положении  находится наша  база?!  Раненых полным
полно, их уже некуда ложить, рейсовые корабли  идут  с опозданием и забирают
слишком мало, чтобы нам стало  легче. Я могу согласиться, что  в самой  сути
кое-кто  там и не  прав, продолжая интенсивные  экспедиционные  десанты  при
такой ситуации.  Люди  заболевают,  калечатся,  их не успевают вылечивать, а
новых уже отправляют. Но при чем здесь наш вопрос? Это  ведь  уроды, доктор,
даже не просто уроды, а черт знает, что такое.
     Штатный врач слушала с выражением явного несогласия.
     --  Я  считаю,  наш коллега  прав,  помощник. Это негуманно.  Не  имеет
значение, в какой ситуации мы находимся. С жиру гуманным кто хочешь будет, а
вот как сейчас, это и есть самый что ни на есть гуманизм. Точнее, был бы, вы
ведь все  равно это  сделаете,  согласны мы или нет. Только имейте в виду, я
ведь знаю, что вы от нас хотите, не согласия ведь. Мы этого делать не будем.
Вам  это  в голову  там пришло, вы уж  сами как-нибудь и справляйтесь, а нас
увольте от таких занятий.
     Инспектор кашлянул.
     --  Ради  Бога,  мы и не  собирались  вас заставлять, предложить помочь
разве что могли, но теперь вижу, нету смысла это делать, не хотите. А что до
справедливости и гуманизма, так тут я с вами поспорю.  Не правы  как раз вы.
Помощник уже верно подметил, что, может, в корне и не правы наши начальники,
что штурмуют космос излишне рьяно, но что до  нашего положения, то извините.
Вы что,  считаете, что лучше пусть страдают от  нехватки мест  и из-за этого
ухудшения качества обслуживания пилоты,  геологи и другие, не просто нужные,
а  и  полноценные  люди. Пусть  они гибнут,  а  эти выродки,  которые, между
прочим, даже для  самих себя некоторые  мертвы, пусть  за  счет  них живут и
здравствуют? А не более ли  это негуманно, чем наше намерение, позволю  себе
спросить? Не  уродливая  ли форма  лжегуманизма?  По-моему, она  и  есть.  И
вообще, мне очень странно, что я вынужден вам это объяснять. И  странно, что
почему-то, когда вы и ваши коллеги делают на базе аборты, то вы не думаете и
не говорите о гуманизме, а как дело до мутантов доходит, то горой прямо.
     А вдруг вы выскребли гения, великого  физика  или философа? Да, в конце
концов,  просто человека, полноценного  и  достойного  жизни в  миллион  раз
больше, чем самый  нормальный из  ваших уродов?! Вы просто привыкли к этому,
вот и молчите.. Уничтожали бы теперешних ваших подопечных все время и везде,
так и к этому привыкли  бы также. Разумеется, аборт -- это дело еще и личной
свободы каждого человека, хочет он или нет. Дело святое, но святое ли, когда
кругом полно контрацептивов, каких только душе угодно. В этой ситуации вроде
бы наоборот, преступное. Ну, а когда я этих выродков сюда приплюсовываю, то,
ей-богу, посадить хочется ваших коллег, которые делами такими занимаются. Да
и, кроме  всего этого, разве ж даже при всем  при этом  мы  бы трогали  этих
полуживотных,  если бы не прижала нас ситуация? Вот и судите сами, где здесь
гуманно,   а   где   нет.   Сплошные   противоречия   получаются.   Выходит,
действительно, правда -- она может у каждого своя оказаться. С какой стороны
ни возьмись, везде прав окажешься. Так вот, мы и решили  взяться, раз  такое
дело выходит, с той стороны, с которой нам, кроме всего этого,  еще и польза
получится.  Я  думаю, решили правильно, и положительных  сторон здесь больше
явно, чем в других аргументах.
     Заведующий поерзал на диване и, облокотившись о спинку, заложил руки за
голову.
     -- Убеждать вы, конечно, умеете. Но есть в этом вопросе еще нечто иного
рода,  чем  просто, кто  правее  и кто  справедливее. Несомненно,  девяносто
девять процентов наших  пациентов -- уроды, как телесные, так  и умственные.
Но  вот  оставшийся  один  процент  я,  пожалуй,  защищать  буду  с   полной
уверенностью,  что прав.  Да,  почти все  из них  не живут для себя,  кто-то
настолько дебилен, что и не в силах что-либо вообще соображать, кто-то мертв
умственно, живо лишь  его тело -- последствия  запоздалой реанимации. А  вот
кто-то лишь внешне ненормален. Вам  уже говорили, но вы, видимо, не обратили
внимания, что у нас в отделении есть один такой. Он ужасен, ходить не может,
весь искривлен, но  его мутация  не имеет ничего  общего  с просто уродством
бесплодным и окончательным в своей безнадежности.
     Поверьте,  никто  из  нас, работающих  здесь, ни  разу  так  и не  смог
выиграть у него в  шахматы, стоило лишь нам научить его правилам. Общаться с
ним  невозможно, он не  говорит и, пожалуй, не все понимает из  того, что мы
ему иногда пытаемся объяснить. Но вот  шахматы он схватил слету, так быстро,
что мы с вами учились в свое время дольше, чем он. Не берусь утверждать, что
он обыграет какого-нибудь гроссмейстера, но уже одно то, что проигрываем мы,
говорит  о  многом.  Так что  же  вы  скажете  по этому  поводу,  инспектор?
Правомерны  ли  мы обрекать его на подобный  исход из-за того, что госпиталю
нужна территория на базе для раненых и больных нормальных людей? Да, он один
такой, и, убедившись, что мы  хоть  костьми ляжем  здесь, но вы все равно их
всех уберете, я  подумал: Бог  с ними со всеми, ваша правда  сильнее сейчас,
чем наша, и вы победите, но как же с этим, он ведь не такой, как все они. Он
ведь,  согласитесь, достоин  жизни не просто даже из пространных идеалов. Он
разумен.
     Инспектор прошелся  вдоль мебельного уголка,  где сидели  врачи  и  его
помощник.
     -- Что такое  шахматы? Вы меня  извините, доктор, но даже обезьяну  или
собаку в цирке  сейчас дрессируют  настолько умело,  что  со всем основанием
можно утверждать подобное вашему.
     В  разговор вмешалась штатный врач. Глаза ее поблескивали, было  видно,
что она рассержена.

     --  Да что вы им доказываете, доктор, они же, кроме цели,  ничего перед
собой  не  видят  сейчас! Плевать им  на  вашего шахматиста,  они  бы  и вас
устранили, если  бы хоть чем-то вы подпали под  это распоряжение!  Они  ведь
спасут  его только, когда польза им будет практическая от него.  Не шахматки
какие-нибудь  ерундовые или  шашечки.  Вот  если  бы  он  формулы щелкал как
орешки,  этот мутант, или  цифрами оперировал  десятизначными  как  таблицей
умножения.  Вот  тогда бы  они  бесспорно признали  бы,  что  он разумен,  и
полезен, добавили бы. Обязательно, иначе как же без практической пользы?  Не
дело это иначе, не серьезно. А раз такого нет, то и разговора нет, не правда
ли, инспектор? Берете лишь тех, чья мутация эксплуатации полезна, на благо и
для, выгодных только спасаем, другие недостойны. Что, права я?
     Помощник поморщился.
     -- Не кричите, пожалуйста,  не надо  прессингов психологических нам тут
показывать. Мы и слова сказать не успели, а вы уже в атаку рветесь.
     Женщина зло улыбнулась.
     -- Успели сказать, слышали мы это слово: собачки, обезьянки,  цирк, все
поняли, не беспокойтесь.
     Инспектор по-прежнему  стоял там, где остановился,  внимательно  слушал
беседу.
     --  Ну,  хорошо,  уважаемые  доктора,  я  не   буду   с  вами  спорить.
Действительно, этот ваш, извините уж, экземпляр, пусть и звучит из моих  уст
несправедливо,  ибо не вправе я  решать, кому  чего,  вполне  жить  достоин.
Достоин хотя бы из-за уникальности своей мутации. Кто знает, может быть, она
такая  у  него одна  на  черти -какое  количество просто безобразных.  Хотя,
честное  слово, шахматы -- это не показатель. Я  не стану возражать, если он
останется, но тогда я вправе спросить: а где мы его  поместим? Устранив ваше
отделение, все  здесь будет отдано под операционные и палаты с условиями для
нормальных людей. Извините, но места ему госпиталь, боюсь, наотрез откажется
выделять. Он же нуждается в уходе специальном, если не ошибаюсь?
     -- Не ошибаетесь, -- перебил дежурный врач.
     -- Спецпитание, гигиенический  уход и все такое  прочее,  без этого  он
погибнет.  --  Инспектор  сунул руки в карманы  брюк. --  Ну,  и куда же его
такого неприхотливого прикажете?
     Заведующий нахмурился:
     -- Я считаю, ваши шуточки, инспектор, сейчас не уместны. Вы же порешили
разом  очистить  базу  от  уродов,  вот и  предусмотрели  бы  все  возможные
варианты.  Вы  ведь  такие  предусмотрительные, рассудительные,  что  же так
оплошали?
     -- Я такого же мнения. Нельзя браться за дело таким образом, инспектор,
это не просто непрофессионально, но и глупо, -- добавила штатный врач. -- Вы
очень  хитрый,  инспектор,  явились, вот  вам,  пожалуйста,  проблема,  вот,
пожалуйста,  сами  и решайте,  а вы  --  только докладчик  о  том,  что  все
шито-крыто, заслуги в этом ваши, и все  прекрасно. Не  выйдет, инспектор, --
дежурный врач с вызовом посмотрела на инспектора.
     Помощник деловито  поправил  ремень  на  брюках  и  посмотрел на  шефа.
Инспектор стоял, задумавшись. Решив прервать внезапно воцарившееся молчание,
помощник уверенно начал:
     -- Уважаемые медики,  мы  люди полувоенные, грубоватые, и для нас таких
проблем   как  не  существовало,  так  и  не  существует.   И  вовсе  мы  не
непредусмотрели  всякие  там  варианты.  Все  мы  предусмотрели.  Вариантов,
правда, у  нас поменьше, чем вам хотелось бы,  --  только один:  раз уроды и
мутанты,  то, позвольте, но и собирались