яли считанные секунды. Увидев, что мастер Смит мертв и ему уже не поможешь, он повернулся и выбежал вон.
     Воины-поэты убивают потому, что любят убивать.
     Данло бросился к ячейке Ханумана. Хвост его мокрых волос метался по спине. Надо сказать Хануману, что отогенез человека в бога крайне опасен и чреват шайдой. И не только это. Данло боялся, что если не скажет этого теперь, то времени уже не будет. По библиотеке разгуливает воин-поэт - он был в этом уверен, как и в том, что убийство библиотекаря было только прелюдией и на самом деле убийце заказан Хануман.

Глава XI МОМЕНТ ВОЗМОЖНОГО

     Как я готовлюсь к смерти?
     Учусь жить.
     Как я учусь жить?
     Готовлюсь к смерти.
     Поговорка воинов-поэтов

     Войдя в ячейку Ханумана, Данло нашел ее пустой. Вода, выплеснувшаяся из бассейна, протекла в раздевалку и собралась лужицами на неровных плитках пола. Одежда Ханумана -камелайка, белье и парка - так и осталась висеть на крючках, а ботинки аккуратно стояли внизу на подставке. Данло пошарил глазами, ища следы крови, но ничто не указывало на то, что Хануман умер или умирает. Только сильный жуткий запах масла каны говорил, что ячейка опустела не без помощи воина-поэта.
     Воины-поэты как пауки - они забирают и связывают свои жертвы, прежде чем убить их.
     Они любят еще и мучить свои жертвы, напомнил себе Данло, выходя в коридор. Он мог бы пойти за помощью. Мог бы повернуть направо, в ту сторону, откуда пришел, к светлому и безопасному вестибюлю библиотеки. Мог бы пуститься на розыски какого-нибудь библиотекаря, чтобы поднять тревогу и сообщить, что мастер Смит пал жертвой воина-поэта.
     Мог бы уступить панике (благоразумию), но ему вспомнилось много чего относительно воинов-поэтов, и потому Данло повернул налево. Там было темно. Он уходил все дальше в недра библиотеки, и запах масла каны становился все гуще и тошнотворнее, как мускус, который разбрызгивает в воздухе росомаха. В коридоре не было ничего, кроме сырых стен и пронумерованных дверей ячеек. Номера по пути следования Данло увеличивались. Там, внутри, покоились в своих бассейнах послушники, слепые и глухие, как паломники на космическом корабле. Они не ведали, что мимо них недавно прошел воин-поэт и что одного из их соучеников вот-вот убьют.
     Хану, Хану...
     В каком-то месте этого бесконечного коридора, под световым шаром, не горевшим уже несколько лет, Данло увидел на плитах пола черный плащ. Он подобрал его и понюхал: грубая шерсть разила маслом каны. С изнанки к этому зловещему одеянию были подшиты ряды кожаных кармашков, и в каждом лежал оперенный дротик с палец величиной. Данло наугад вынули один и поднес к слабому свету. На конце дротика торчала стальная игла, покрытая, как эмалью, какой-то твердой субстанцией, красной, как засохшая кровь. Данло стал доставать другие дротики - каждый наконечник был окрашен ядом другого цвета, шоколадным, красновато-коричневым или фиолетовым. Воины-поэты, по слухам, пользовались ядами разных видов, чтобы исполнять мелодии боли на человеческом теле, как на арфе.
     О, Хану, Хану.
     Почти не раздумывая, Данло зажал пригоршню дротиков в кулаке и двинулся дальше. Вскоре впереди забрезжил свет - там коридор заканчивался и малоиспользуемая лестница вела на другие этажи библиотеки. Данло бросился туда, топоча по каменным плитам и ловя ртом воздух. Теперь он хорошо видел, что на лестнице находятся двое человек. Один из них, привязанный к перилам, был Хануман ли Тош, другой - воин-поэт в красивой радужной камелайке и сам красивый и опасный, как тигр, с длинным ножом, приставленным к бледному горлу Ханумана.
     - Пожалуйста, не подходи ближе, - сказал воин-поэт, и голос его излился в коридор, как мед.
     Что-то в этом чудесном голосе побудило Данло подчиниться, и он остановился ярдах в двадцати от лестницы. Он стоял там в нерешимости и старался отдышаться.
     - Данло - ох, больно, не делай этого! - подал голос Хануман, напрягшийся в своих путах. Многочисленные кольца блестящего волокна касии, охватывая его руки и грудь, привязывали его к чугунным балясинам перил, Волокна глубоко, до крови, врезались в кожу и, должно быть, причиняли Хануману сильную боль. Данло вспомнил, что воины-поэты называют волокно касии жгучей веревкой: оно разъедает тело, как кислота.
     - Нет, Данло, нет! - Хануман, скрученный жгучей веревкой, был наг. Воин-поэт, должно быть, вытащил его из бассейна и под угрозой ножа провел по всему коридору. А Хануман, как видно, пустил в ход свое боевое искусство - на шее воина-поэта виднелись царапины, как будто ему пытались разорвать горло ногтями. Хануману удалось сорвать со своего противника плащ, но это ненадолго задержало воина-поэта - он скорее всего зажал голову мальчика как тисками и поволок его дальше. Хануман и теперь боролся - с самим собой, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не плакать, не кричать и не молить Данло о помощи. - Не надо, Данло!
     Хотя на пустой лестнице было довольно светло, Данло не мог сказать наверняка, что блестит на лице Ханумана - еще не просохшая вода или пот. Помимо блестящей пленки, там присутствовали страх, ненависть и другие эмоции, не поддающиеся разгадке. Широко раскрытые глаза Ханумана были прикованы к глазам воина-поэта - он оторвался только на миг, чтобы взглянуть на Данло.
     - Пожалуйста, уходи отсюда! Беги, Данло, беги!
     - Он прав - беги, - сказал воин-поэт. - Ступай и приведи библиотекарей или их роботов. Когда ты вернешься, я уже разделаюсь с ним.
     - Данло, нет!
     Воин-поэт учтиво поклонился и сказал, обратив нож в сторону Данло:
     - Ты, должно быть, Данло ви Соли Рингесс. Сын того Рингесса, о котором все говорят. Я полагал, что ты задержишься в своей ячейке еще немного, но знакомство с тобой делает мне честь при любых обстоятельствах. Я Марек с Кваллара и прибыл в Неверное, чтобы встретиться с тобой и с твоим другом.
     Данло смотрел на длинный ряд стертых базальтовых ступеней, уходящих вверх над Хануманом и воином-поэтом. В глубине души он надеялся, что группа библиотекарей или, к примеру, кадетов-пилотов вот-вот появится там и одолеет воина-поэта. Но другая часть сознания подсказывала ему, что никакое количество людей или роботов не успеет спасти Ханумана до того, как воин-поэт перережет ему горло. Скорее всего Ханумана уже ничто не спасет. Лучше всего поскорее убежать, пока воин-поэт и его, Данло, не убил.
     - Если хочешь остаться, - сказал Марек, - долго тебе ждать не придется. Я уже загадал Хануману стихи.
     Данло вспомнил, что воины-поэты иногда оказывают своим жертвам честь, загадывая им начальные строки стихов. Если жертва сумеет закончить строфу, ее освобождают. Если нет, то...
     - К сожалению, твой друг - не знаток поэзии, - продолжал Марек. - Пора дать ему лекарство.
     Сказав это, он с ошеломляющей скоростью достал из своей камелайки дротик с серебряным острием и вонзил его в шею Ханумана. Хануман тут же испустил крик и стал корчиться в своем жгучем коконе, а Данло метнулся к лестнице, но воинпоэт, направив на него нож, покачал головой.
     - Пожалуйста, не двигайся с места. - Марек, поцеловав желтое кольцо на мизинце левой руки и фиолетовое на мизинце правой, взял в руки голову Ханумана и коснулся поцелуем его лба. - Это средство его не убьет, а лишь приблизит к моменту возможного.
     Хануман снова издал тонкий, режущий ухо визг, словно гладыш в когтях у снежного тигра. Данло отчаянно хотелось кинуться ему на помощь, но он не мог пошевелиться, точно воин-поэт и ему впрыснул свой парализующий наркотик. Хануман с искаженным от муки лицом прикусил язык, и мускулы напряглись под его потной кожей, как от разряда электрического тока.
     - Свет! - закричал он, лишенный возможности закрыть глаза. - А-а! - Воин-поэт, должно быть, ввел ему эккану -средство, делающее человека чувствительным к самым слабым ощущениям. Теперь для Ханумана фотоны световых шаров над головой - все равно что падающие в глаза капли жидкого золота. Нервные клетки его сетчатки шипят и обугливаются в потоке света. Эккана, возбуждающая нервную систему, разъедает оболочку нервов, открывая каждый фибр жестоким поцелуям мира и электрохимическим бурям, бушующим в самом организме. Через считанные мгновения вселенная Ханумана превратится в ковер из пылающих нервов. Крохотные, бесконечно разветвляющиеся волокна пронижут огнем все ткани и органы, затронут каждую клетку и заключат тело в футляр ужасающей боли бытия. Но эта пытка, как ни парадоксально, призвана освободить Ханумана от себя самого.
     Пробудившийся мозг, действуя, как веко сознания, должен был бы загородить нестерпимый блеск внешнего и внутреннего мира, отключив человека от его повседневных нужд, опасностей и страхов. Но эккана, один из самых тонких психоделиков, не позволяет глазам закрыться. Она обнажает мозг перед светом, отраженным от всех поверхностей - от камней, листьев и замерзшего моря, от разбитых сердец, кошмаров и трупов, стынущих в снегу. Стоять с широко раскрытыми глазами перед этим ослепительным светом - значит открыться всей боли вселенной. За этим следует момент бесконечной уязвимости.
     Момент возможного, когда человек, чувствуя в себе отраженную и умноженную боль всего сущего, принимает ее целиком и без страха. В этот момент перед смертью, превыше смерти, испытывая боль превыше всякой боли, человек осознает, что он - это не только его тело и его "я". В этот единственный, высокий, чудотворный момент тот, у кого достанет сил вместить в себя страшный огонь жизни, обретает безграничные возможности.
     - Данло, прошу тебя!
     Воины-поэты верят, что человек, у которого есть силы преодолеть себя, переживает золотой миг, вечный, как небеса христиан или то невыразимое состояние, которое Архитекторы называют кибернетическим самадхи. Но того, кто слаб, боязлив или болен душой, ждет только ад.
     - Прошу тебя - воин-поэт!
     Хануман опять повернул голову к Данло, но похоже было, что он смотрит на огненную стену. Он тряс головой, как слепец, скрипел зубами, ругался и взывал к другу.
     Данло по-прежнему стоял в темном коридоре, где пахло паром, нейросхемами, плесенью, маслом каны и потом, переводил взгляд с Ханумана на воина-поэта и не знал, что ему делать.
     - Отпусти его! - сказал он наконец. - Такую боль никто выносить не может.
     Воин-поэт приложился губами к своему клинку и сказал:
     - Посмотрим.
     - Хануман точно не может.
     - Твой друг крепче, чем ты думаешь. Умеешь ли ты читать лица, Данло ви Соли Рингесс? Посмотри на него - он почти созрел для ножа!
     Данло, гляди на Ханумана, стиснул в руке дротики воинапоэта. На лице друга он видел только боль, ужас и смерть.
     - Пожалуйста, отпусти его. - Скоро, возможно, через каких-нибудь десять ударов быстро стучащего сердца Данло, воин-поэт вонзит острие своего ножа в глаз Ханумана. Он будет опускать нож все глубже и глубже, медленно направляя его вдоль зрительного нерва в мозг. Таким образом он постарается причинить Хануману максимальные мучения и тем увеличить возможности его освобождения.
     - От экканы должно быть какое-то противоядие. Пожалуйста, дай его Хануману.
     - Ты должен знать, что такого противоядия нет, - улыбнулся Марек. - Даже если я освободил бы твоего друга, следы священного средства навсегда остались бы в его организме. Эккана никогда не перерабатывается полностью. Даже по прошествии многих лет - или жизней.
     - Тогда опусти его. Пусть он приближается к моменту возможного всю оставшуюся жизнь.
     Воин-поэт снова улыбнулся, широко и весело, одобряя рассудительность Данло перед лицом смерти - пусть даже не своей, а Ханумана.
     - Ты много знаешь о нас, воинах-поэтах.
     - Да, знаю... кое-что.
     - Тогда ты должен знать, что нам хорошо заплатили за жизнь Ханумана ли Тоша. За его жизнь - понимаешь?
     - Сколько бы вам ни заплатили, мы заплатим больше. Я... и Орден.
     - И что же ты дашь за жизнь своего друга, молодой Данло?
     - М-миллиард городских дисков. - Данло, никогда в глаза не видевший даже одного диска и уж тем более не представлявший себе его ценности, назвал первую цифру, пришедшую ему в голову.
     - Миллиард? У тебя есть такая сумма? Или у твоего Ордена?
     - Ну, тогда миллион. Или сто - мы заплатим, сколько нужно.
     - Щедрое предложение. Но боюсь, что жизнь Ханумана уже поздно выкупать за деньги.
     - Однако кто-то ее купил?
     - Разумеется. - Воин-поэт поднес нож к широко раскрытому неподвижному глазу Ханумана. - И сейчас получит свой товар.
     - Это Архитекторы? С Катавы, из церкви Ханумана - это они заказали его убийство? Из-за того, что считают его святотатцем... хакра?
     - По правде сказать, они только изобличили его как потенциального бога.
     - Но не приговаривали его к смерти?
     - Не по этой причине.
     - По какой же тогда?
     Марек тихо рассмеялся.
     - Для того, кто сам близок к своему моменту, ты задаешь слишком много вопросов.
     - Я прошу тебя не убивать его.
     - Другие тоже просили.
     - Кто?
     - Его мать, например. Она хотела, чтобы его доставили на Катаву для очищения от нежелательных программ. Но его дядья стояли за более радикальное решение.
     Данло, зажмурившись, потряс головой и шагнул к воину-поэту.
     - Отпусти его. Пожалуйста, отпусти.
     - Один момент. - Воин-поэт потрогал лоб Ханумана и заглянул ему в глаза. - Еще момент - и он будет свободен.
     - Нет! - закричал вдруг Хануман и ударился головой о перила с такой силой, что вся лестница загудела. - Пожалуйста, Данло, - убей его!
     - Хану, Хану!
     - Убей сейчас же! Убей!
     Данло смотрел на воина-поэта, сжимая в кулаке дротики.
     Воины-поэты - давние враги Ордена. Когда-то они создали вирус, погубивший приемных родителей Данло и все племя деваки. А этот, со своим длинным блестящим ножом, собирается убить Ханумана.
     - Осторожнее с дротиками, - сказал Марек. - Смотри сам не уколись.
     Данло с превеликой осторожностью перенес четыре дротика в левую руку, оставив красный в правой.
     - Зеленый лишает человека сознания примерно на час, - сообщил воин-поэт. - А тот, который словно в шоколад обмакнули, навсегда лишает дара речи.
     Данло отвел правую руку назад, целя Мареку в горло.
     - Голубой заряжен наркотиком правды.
     Данло, дыша животом, начал набирать в себя воздух, как делал когда-то перед тем, как пронзить копьем снежного тигра или метнуть камень в зайца.
     - Дротик, который у тебя в руке, убивает мгновенно - парализует сердечные нервы. Это быстрая смерть, молодой Данло, но крайне неблагородная.
     Глядя на горло воина-поэта, где пульсировала рядом с гортанью большая артерия, Данло сомневался, что сможет убить его. Однажды, два года назад, с расстояние почти вдвое больше этого, он попал копьем под лопатку бегущему на него шелкобрюху. Но воины-поэты - дело другое; говорят, они владеют искусством замедленного времени, тем особым состоянием тела и разума, когда нервы срабатывают с молниеносной быстротой и все события в окружающем мире кажутся замедленными. Как бы точно и быстро ни метнул Данло свой дротик, воину-поэту он покажется плывущим по воздуху пером, а при наличии более высокого мастерства - мухой, копошащейся в банке с медом. Скорее всего Марек перехватит дротик и швырнет его обратно в Данло. А если предположить, что нынче день чудес и Данло все-таки сможет убить воинапоэта, то еще неизвестно, способен ли он это сделать. Воин-поэт казался таким счастливым, держа нож у глаза Ханумана, он совсем не боялся, и жизнь прямо-таки кипела в нем.
     - Да бросай же! - завопил Хануман. - Не бойся - убей меня, меня!
     Данло на самом деле мог промахнуться и попасть вместо Марека в Ханумана - это было веской причиной вовсе не бросать дротик, но существовали и другие причины, более глубокие. На губах воина-поэта играла улыбка, спокойствие окутывало его волшебным плащом, а глаза, казалось, все понимали.
     Глаза - окна вселенной, вспомнилось Данло.
     У воина-поэта глаза были просто необычайные - густо-лиловые, почти такие же темные, как у Данло. Глаза хищника, пищей которому служат лица и страхи других людей. Данло, потонувший в этих немыслимых глазах, никак не мог решить, безумен воин-поэт или как нельзя более нормален. На свой лад он, конечно, был совершенно сумасшедший, поскольку его смертолюбивая доктрина нарушала всяческое жизненное равновесие. В его безумии определенно была шайда, но столь сознательная и полная шайда, что в ней присутствовала даже некоторая красота. Данло редко доводилось видеть таких красивых людей, как воин-поэт, - и таких полных жизни. Мускулы на шее и обнаженных руках Марека клубились, как змеи, волосы создавали вокруг головы черный ореол, кожа лучилась золотом. Он точно ангел смерти, подумал Данло. Лицо и фигура Марека дышали страшной красотой, словно он принадлежал к неким существам высшего порядка, в которых ужас и прелесть улыбаются друг другу и держатся за руки. Но несмотря на радость, которую он получал от жизни об руку со смертью, в нем чувствовалось что-то бесконечно трагическое и печальное. Воин-поэт, как всякий продукт искусственно выведенной расы, являл собой один из экспериментов, где эволюция достигает определенного совершенства, но дальше двигаться не может.
     Он почти человек, подумал Данло. Настоящий человек.
     Воин-поэт взглянул на блестящую сталь, которую держал у глаза Ханумана, и Данло понял, что расстояние между таким, как Марек, и настоящим человеком столь же узко, как лезвие ножа, и в то же время велико, как от Невернеса до края вселенной.
     Он убийца. Шайда - путь человека, который убивает других людей.
     Бесконечная боль, которой поклонялись воины-поэты, всасывала их в водоворот безумия и убийства. Воины-поэты - образцовые убийцы. Им нравится думать о себе как о мастерах бонсая - своими ножами они подравнивают опасных или нездоровых индивидуумов, как маленькие деревца, чтобы большое дерево жизни оставалось сильным и стойким. Искусство осуществления смерти они довели до совершенства. Они верят, что вселенная всегда будет нуждаться в таких, как они.
     Но я-то не убийца, подумал Данло. Его отведенная назад рука дрожала, готовая метнуть дротик. Я - не он.
     Данло, хотя и питал странное сочувствие к безумцам, не мог смириться с необходимостью убивать - особенно в самом себе.
     Его путь всегда должен быть противоположен убийству. Он должен нести жизнь, а не смерть, даже если его идеалы и действия будут стоить ему собственной благословенной жизни.
     Никогда никого не убивай и не причиняй никому вреда; лучше умереть, чем убить самому.
     Это была самая глубокая причина из тех, по которым он не мог убить воина-поэта. Убийство ведет к разгулу убийств и нарушению равновесия жизни, и оно шайда, ибо является отрицанием и говорит "нет" бесконечным возможностям жизни.
     Убийство такого, как воин-поэт, исключает возможность излечить его от безумия и преобразовать в нечто поистине чудесное.
     - Воин-поэт! - крикнул Данло. Разжав пальцы левой руки, он высыпал дротики на пол, а потом повернулся, выбросил правую руку вперед и метнул красный дротик, который пролетел по воздуху и вонзился в дверь ячейки № 264. - Отпусти Ханумана!
     Хануман, услышав его голос, затряс головой.
     - Нет, Данло, пожалуйста, убей меня.
     - Извини, молодой Данло. - Лиловые глаза Марека светились, отражая блеск ножа. - Но момент должен настать.
     - Тогда возьми меня вместо него.
     - Нет, нет!
     - Возьми меня, и я проживу его момент.
     Воин-поэт, уже направивший нож в глаз Ханумана, внезапно замер.
     - Что ты сказал? Знаешь ли ты, о чем просишь?
     Данло очень хорошо знал, о чем просит. Он помнил традицию воинов-поэтов: если кто-то предлагает занять место жертвы, желая испытать момент возможного, воин-поэт не может оставить эту просьбу без внимания.
     - Возьми меня, - повторил Данло. - И отпусти Ханумана.
     Воин-поэт, устремив на Данло пристальный взгляд, склонил голову в знак уважения его любви к своему другу.
     - Твое предложение благородно, но одного благородства недостаточно.
     Данл