людей, как безродный чужак, не имеющий своего дома. (Нельзя же было считать домом эту вонючую дыру с пропитанными мочой шкурами и аккуратными коническими кучами нечистот.) Я чувствовал к нему жалость, но по ходу разговора стало ясно, что сам себя он почти не жалеет.
     - Люблю тюленье мясо! - восклицал он. - В прежние времена, когда у меня были зубы и оно отдавало мне свои соки, было еще лучше, но оно и теперь вкусное. Говорят, что Нунки - твой доффель, и ты убил его. Правда это, Мэллори Тюленебой?
     - Это Юрий думает, что мой доффель - тюлень.
     - Говорят, он мудрый человек.
     - Мой дед сказал мне, что мой доффель - Эйяй, талло.
     - А кто был твой дед?
     Я назвал ему свою мнимую родословную, и он признался:
     - В детские годы у меня не было деда, который сказал бы мне, кто мой доффель. Мне пришлось открывать это самому. Нарежь мне еще мяса, а? Только помельче, так оно сочнее. Ах, хорошо! Люблю вкус Нунки, да и кто не любит?
     - Хочешь еще ворвани?
     - Молодым человеком я приехал сюда из Небывалого Города через восточные воды - да, хорошо, ворвань тоже вкусная. Я помню каждую трещину и каждый буран на своем пути, но не помню, как родился юный Чокло, хотя было это всего тринадцать зим назад, - почему так? Или двенадцать... Но своего доффеля я не забыл. - Он усмехнулся, выжидательно глядя на меня.
     - Так кто же он, твой доффель?
     Я нарезал ему пригоршню мясных кубиков. Он покатал их во рту, проглотил и сказал:
     - Я прожил полную жизнь. Я жил одиноко, отделенный от всех, но ни у кого не было жизни богаче моей. Иногда человек должен пожить отдельно от своих братьев, вне семейной пещеры. Это трудная жизнь, зато богатая и прекрасная, ибо жить так - значит быть горой над холмами, богом среди людей. О чудеса! На вершине горы обитают одиночество и ужас, но и чудо там есть. Вышина ее ужасна, но как широк оттуда обзор! Ты сам знаешь - зачем тебе слушать старика? Ты делаешь это по своей доброте - я буду звать тебя Мэллори Добрый. Это будет нашей тайной, вот как. Отрежь-ка еще мяса! Он вкусен, Нунки, мой доффель, как и твой. Разве Юрий тебе не сказал? Когда я был моложе, то убил однажды тюленя, просто чтобы убедиться, что я могу. Юрий думал, я испугаюсь, но я сумел.
     Я резал ему мясо, все время думая, как бы сбежать отсюда, не обидев его. Я не хотел признавать, что тюлень - мой доффель. Не хотел никакой общности между нами. Не хотел делить с ним бесчестья убиения нашего общего доффеля и причислять себя к родству людей, которые должны держаться отдельно от других. Я хотел всего лишь раскрыть тайну жизни, чтобы прожить ее как можно полнее в обществе других мужчин и женщин.
     Пещерный Старец ел и ждал моего ответа. Он втягивал мясо в беззубый рот и глотал не жуя. Он проглотил столько мяса, что его старому сморщенному животу впору было лопнуть. Внезапно он пожелтел, словно у него разлилась желчь. Он закашлялся, в животе у него заурчало, и он выпустил газы так громко, что даже Бардо посрамил.
     - Переел я. Ох, какая боль - в кишках у меня словно лед. - Он опустился на четвереньки, тяжело дыша и пытаясь встать. - Человек не должен накидываться на мясо, будто собака. Помоги мне.
     Я помог ему подняться. Мне противно было дотрагиваться до него, противны его тонкие птичьи кости и согнувшаяся от старости спина. Он разжал губы, чтобы поблагодарить меня, и я невольно заглянул ему в рот. Это был ужас: толстый обложенный язык и кровоточащие десны, покрытые язвами. Вони, которая шла от него, мне еще не доводилось обонять. Он поковылял в угол фота, где его вырвало на одну из его собственных куч. Когда он вернулся назад, кожа у него стала белой и почти прозрачной, как поверхность ледника. Он взял мою руку в свои, холодные и влажные.
     - Мясо у Нунки вкусное, но жесткое. Ты улыбаешься, да? У тебя-то все зубы целы. И крепки, а? Может, ты разжуешь мне мясо своими крепкими зубами?
     Я не хотел жевать для него мясо. Я наелся до отвала, и при мысли о том, чтобы жевать его снова, меня тошнило.
     - Чокло иногда разжевывает мне мясо. Добрый, хороший мальчик.
     Я не желал видеть, как он сует разжеванную мной кашицу себе в рот, и сказал:
     - Нет, не могу.
     - Прошу тебя, Мэллори. Я голоден.
     Тихо выругавшись, я откусил кусок мяса и стал жевать. Когда я выплюнул красновато-бурую массу себе на ладонь, Шанидар сказал:
     - Я тоже жевал мясо для отца, когда он состарился. - Он взял то, что было у меня в руке, и запихал себе в рот. - Хорошо, очень хорошо. Но ты напрасно жуешь так долго. Так из него уходят соки, а мясо вкуснее, когда оно сочное, так ведь?
     Он ощупал мясо, которое я ему принес, меся его пальцами, вытер сальные руки о лицо и вернулся к своим исследованиям.
     - Что это тут, под ребрами? - вскричал он вдруг. - Уж не печенка ли?
     - Да, я принес тебе немного печени - думал, тебе понравится.
     - Но мне нельзя есть печенку, разве ты не знаешь?
     - Тебе вредно ее есть?
     - Нет, не вредно - просто нельзя. Юрий говорит, что печенка только для охотников и беременных женщин - иногда еще для детей. Они нуждаются в ней больше, чем я, вот как.
     - Здесь совсем немного. Ведь не запретит же тебе Юрий отведать печенки?
     - Он еще и не то бы мне запретил. До вашего приезда я двенадцать дней почти ничего не ел. В тяжелые времена... ну что ж, я стар, а детей надо кормить.
     Я знал об этом жестоком алалойском обычае и сказал, не подумав:
     - Детей надо кормить, это верно, но нехорошо, когда родные морят человека голодом.
     На самом деле я не считал таким уже дурным то, что дети выживают ценой жизни стариков. Существование алалоев бок о бок со смертью - вот что меня пугало.
     - Нехорошо, да... ладно, отрежь мне кусок печенки. - Он смотрел в огонь, теребя отвисшую кожу на горле. Оранжевые блики играли на его засаленном лице. Со своей морщинистой шеей и ввалившимся, приоткрытым в предвкушении десерта ртом он походил на какую-то адскую светящуюся птицу. - Знаешь ли ты, что нехорошо, а что хорошо? - Он порылся в куче тухлой требухи и старых костей и показал мне какой-то полусгнивший кусок. - Это желудок талло, которая летает там, высоко - знаешь ли ты, что Юрий ненавидит меня за то, что я однажды освободил молодую талло из его силков? Она летает выше гор, и есть ее нехорошо, но Юрию она нужна была для посвящения Лиама в мужчины, не для еды. Но я все равно выпустил птицу, потому что пожалел ее, понимаешь? И я все равно выпустил бы ее, даже если бы Юрий было голоден и хотел ее съесть, потому что есть ее нехорошо. Видишь этот желудок талло, который принес мне Чокло, - желудок птицы, которую съел мой голодный народ?
     - Вижу. Убери, от него смердит.
     Он сунул свой бледный скрюченный палец в нижнее отверстие желудка, натянул блестящую мускульную ткань на руку, как перчатку, высунул палец из верхнего отверстия, покрутил им и сказал:
     - Смерть - это нехорошо, так ведь? Мы черви в животе у Бога и потому видим только два его свойства, так? Одна наша половина, - он снова пошевелил пальцем, - смотрит вверх через глотку и рот Бога, видит там свет и говорит, что это хорошо. А знаешь ли ты, что доффель Юрия - талло? Мы смотрим на свет жизни и говорим, что это хорошо, а другая наша половина глядит в кишечник Бога, в черноту, смрад и зло. Большинство людей, вынужденных сидеть так в желудке у Бога, видят только эти две стороны - между тем у него есть много других, недоступных нам. Отрежь-ка еще печенки, а?
     Я отрезал и сказал:
     - Старайся есть помедленнее, иначе ты выблюешь ее, и это будет нехорошо.
     - Спасибо. Ух, вкусно. Хорошо старику есть нежную тюленью печенку, а вот для Нунки ничего хорошего тут нет. Если бы Нунки умел говорить, он, быть может, сказал бы, что нехорошо ему уходить на ту сторону еще молодым и полным сил. Но что может знать животное? И что знает человек? Вот маленький Чокло, он любит говорить со мной - спеть тебе песню, которой я его научил? Он говорит мне о том, что видит, и он сказал, что Мэллори Тюленебой смотрит на свою сестру Катарину так же, как смотрит на нее Лиам. И это нехорошо, говорит Чокло, это дурно - но разве может он знать, что хорошо, а что нет? Он думает, что знает, но я не сказал ему, что некоторые люди, стоящие отдельно, высоко над другими, могут вообразить, что значит вылезти из живота Бога и обозреть все его тело. Я сам, можно сказать, видел это раз или два. Бог - это могущественное существо, с золотым клювом и серебряными крыльями, которые простираются через всю вселенную, касаясь концами той стороны дня. Я слышал его крик раз или два, в детстве, и скажу тебе самое сокровенное из всего, что я знаю: Бог выше добра и зла.
     Я улыбнулся, продолжая резать мягкую студенистую печенку. Алалои представляют себе Бога в образе талло, такой огромной, что она способна проглотить весь мир, как гагара глотает ягоду; они верят, что Бог и вселенная - одно. Я разжевал кусок печенки и выплюнул багровый комок на ладонь. Я сомневался в том, что кто-то из людей способен постичь истинную природу Бога, чем бы тот ни был: талло, или световым шаром, или языком, позволяющим описать бесконечные структуры мультиплекса (как верят некоторые пилоты), я сомневался и потому сказал:
     - Возможно, талло, которая тебе привиделась, - только сон. Сон может иногда показаться правдой, но в большинстве своем сны лгут, ведь так?
     Он взял у меня разжеванную печенку и съел.
     - Вам, людям из южных льдов, снятся странные сны, да? И ложные. Вот ты - добрый человек, но иногда твои слова режут, как ветер. Я скажу тебе самое простое из того, что знаю: голодный не так уверен в существовании горячего мяса, как я - в существовании Бога.
     Почти весь вечер я сидел с ним и кормил его, как звери кормят свое потомство. Мы говорили о многом, но больше всего - это главным образом относится к Шанидару - о добре и зле. Я был удивлен свободой его речи, однако алалои - философы от природы и любят поговорить. Кроме того, мне показалось, что Шанидар очень остро сознает, насколько сам близок к смерти, и очень нуждается в чьемнибудь обществе, хотя бы и в моем. Но меня озадачивало то, что я как будто пришелся ему по сердцу, в то время как я не питал к нему ни малейшей симпатии. Я только жалел его - эта жалость усилилась, когда он ощупью нашел мою руку и сказал:
     - Когда-то давно мне приснилось, что у меня есть сын, но никто из наших женщин не пошел бы замуж за человека, который не умер в свое время, так ведь? Мне снилось... знаешь, небесные огни - это глаза Бога, и они смотрят на нас. Эти огни - звезды, и там, в сиянии очей Бога, тоже живут люди, хотя никто не верит, что это правда. Будь у меня сын, я рассказал бы ему об этом... послушай, я хочу тебя кое о чем спросить. Когда придет мое время уходить - не теперь еще, ведь эта печенка так славно улеглась у меня в животе, - когда оно придет, ты... Не надо Юрию знать, что ты принес мне тюленью печенку, - иначе он подумает, что я украл ее у других, а я поступил бы нехорошо, если бы правда так сделал, верно? Так вот - когда Бог захочет отведать моего мяса, ты вынесешь меня из пещеры, чтобы я мог посидеть под пологом ночи? Я хочу еще раз почувствовать звездный свет, прежде чем пуститься в великое путешествие.
     Я пообещал выполнить его просьбу, а он пожал мне руку и поблагодарил. Я принес ему столько мяса, сказал он. что теперь он сможет спокойно уснуть, не думая о своем голоде. Он с улыбкой погладил свой живот, и я, радуясь, что покончил со своим омерзительным занятием, тоже улыбнулся. Момент, казалось бы, был самый благостный - на самом деле в нем заключался ужас. Меня охватила вдруг острая, необъяснимая паника. Стены грота, пестрящие яркими красками, треск поленьев, выбрасывающих искры, зловонные запахи крови и нечистого дыхания, беззубая улыбка Шанидара - все это вселило в меня глубокий страх перед собственным существованием. Безнадежность человеческой жизни ужасала меня. Шанидар улыбался мне с той стороны костра, и казалось, будто его голова плавает поверх оранжевого пламени. Я видел только его лицо, исчерченное и высушенное временем, - оно улыбалось, как и мое. Своими глазами я смотрел в такие же глаза, подернутые льдом катаракт. У каждого человека глаза когда-нибудь будут такими, если он проживет достаточно долго. Меня потряс этот страх, это глубокое знание, эта полная уверенность в том, что улыбающееся лицо Шанидара являет собой копию моего. Ничто не спасет меня от такой судьбы, если мои часы начнут тикать медленнее, как его часы. Сейчас я молод, но очень скоро, если считать по универсальному времени, я буду стар. Мой страх был так велик, что мне хотелось закричать, позвать на помощь. Но помощи ждать было неоткуда - от этой мысли сводило желудок и бросало в пот. Резчики и цефики могут вернуть телу молодость несколько, даже много раз, но изменчивость человеческого "я", человеческой души им побороть не дано. Нет способа сохранить себя молодым, уберечь себя от внутренних перемен. Я обречен меняться - это,моя судьба и судьба каждого человека. Шанидар улыбался беззубым ртом, и я сознавал, что вся моя жизнь до этого момента была ненастоящей. Рисунки на стенах и мое больное колено - все представлялось мне нереальным.
     Шанидар, словно подслушав мои мысли, повернул ко мне голову, и улыбка вдруг исчезла с его лица.
     - Даже добрые люди вроде нас с тобой стареют, так ведь? Вот почему мы должны уходить в свое время. Иначе нам никогда не будет покоя.
     Он стал говорить о покое и просветлении, ожидающем нас по ту сторону дня, и о любви к своему народу, почти полностью отвергнувшему его. Должен сознаться, я слушал его внимательно. Мне хотелось убежать от него в главную пещеру, увидеть Соли и остальных, объяснить им, что наш поиск секрета жизни - глупая и бессмысленная затея. Никакого секрета нет - есть только давящий гнет бытия, в конце которого наступает ничто.
     Я вскочил, почти не слушая Пещерного Старца, и он сказал:
     - Еще одно перед тем, как ты уйдешь, да? Я забыл сказать тебе об этом, но ты должен знать. Крылья Бога простираются через всю вселенную - я ведь уже говорил тебе? Они серебряные и простираются до самого края, но глаза Бога закрыты, ибо он спит. Однажды Бог проснется и увидит себя таким, как есть. Я так и слышу его крик, хлопанье его крыльев. Но пока это время не настало, добра и зла не существует, ибо один Бог ведает, что хорошо и что плохо. Вот это я и хотел тебе сказать. Такие люди, как мы с тобой, добрые люди, убивающие своих доффелей, должны поступать по собственной воле, потому что нам все дозволено. Но даром ничего не дается, так ведь? - Он провел дрожащими пальцами по своим деснам. - Надо платить.
     Я спустился по скальному проходу быстро, как только мог. Я хотел найти Катарину, погладить ее волосы, спросить, что она видела: пусть скажет мне, каким я буду в старости. Пещерный Старец затянул мне вслед скорбную песню, и я старался не слушать ее.

12

МАЛАЯ СМЕРТЬ

     Как объяснить то, что волны пространственно-временного континуума способны контролировать собственное волнение? Как объяснить, что связанная энергия достигает еще большей концентрации, вместо того чтобы постепенно иссякнуть, приведя к тепловой смерти и вселенскому покою? Как объяснить, что сознание стремится к более высокому уровню сознания и жизнь порождает высшую и более сложную жизнь?
     Хорти Хостхох, "Реквием по хомо сапиенс"

     Мое "семейство" пировало в главной пещере вместе со всеми деваки. Я, одержимый мыслями о распаде и смерти, оказался не готов к дружной радости ста двадцати человек, набивающих желудки прекраснейшим на свете мясом. Это был пир плоти, праздник любви и жизни, не знающий пауз и передышек. Все, кроме грудных младенцев и малых детей, объедались жареной мякотью и жиром. (Многие так изголодались, что начали пиршество с сырого мяса.) Пещеру наполняли вкусные запахи, а ребятишки весело щебетали, лакомясь жареной печенкой, которую макали в расплавленный жир. Юрий и вся прочая Манвелина охотно поделились едой с Елиналиной и Рейналиной. Охотники двух этих семей вернулись после охоты на шегшея раньше нас и с пустыми нартами, но Юрий объявил, что голодными они не останутся - ведь в следующий раз удача может обернуться другой стороной. Даже Шарайлина, занимавшая самый низкий статус среди всех семей после одного давнего неприглядного события, - и та получила свою долю. Между хижинами на полу валялись разгрызенные кости и раздутые тела объевшихся (то есть почти все племя). Лежавшие отрыгивались и стонали. Многие, к моему удивлению, при этом отпускали сальные шутки и открыто лапали друг друга. Молодка из Еленалины - кажется, ее звали Пуалани, - хихикая, шептала что-то на ухо Чокло. Потом они, обнявшись, скрылись в одной из хижин Еленалины. Повсюду в мягком мигающем свете горючего камня мужчины и женщины делились на пары, ласкали друг друга и расходились по темным углам. Бардо, сидя между двумя хорошенькими девушками из Манвелины, обнимал их и пел. Под несущиеся из хижин страстные вздохи он подмигнул мне и прокричал.
     - Двое для одного - в самый раз, а вот для двух таких, как мы, будет маловато! Но Бардо нынче доволен и потому готов поделиться. Где ты был? Ты белый, точно птичий помет.
     - Где Катарина? - спросил я.
     - Забудь о Катарине. Какое тебе дело, где она?
     Время было не совсем подходящее, чтобы оповещать его о наших любовных делах - хотя, судя по его хитрым карим гляделкам, он догадался об этом еще до отправления из Города.
     - Ты ее видел?
     Он, не отвечая, ткнулся губами в шею младшей из двух девушек, с маленьким носиком и приятным звонким смехом.
     - Это Надя, дочь Дженсе. Говорит, что любопытствует узнать, достаточно ли длинное и крепкое у Мэллори Тюленебоя копье, чтобы пробить ее аклию.
     Надя хихикнула и явно испытала разочарование, когда я покачал головой.
     - Я должен найти Катарину.
     - Вот ведь горе-то. - Он встал и отвел меня в сторону. - Что с тобой стряслось?
     Я хотел рассказать ему о своем визите к Шанидару, но прикусил губу и выдавил из себя:
     - Экспедиция, поиск... все это бессмысленно.
     - Ясное дело. Потому-то и надо жить, пока живется. Жизнь скучна и бессмысленна, но в тот момент, когда ты извергаешься в женщину, скука проходит, и - тебе не скучно? - и ты чувствуешь, что сейчас умрешь не то от удовольствия, не то от чего-то еще - но тебе на это наплевать. Ты умираешь малой смертью, а она визжит и впивается ногтями тебе в спину, потому что тоже умирает - да разве есть что-нибудь лучше этого?
     Я попытался объяснить ему, что проблема куда сложнее, чем он думает. Но он только мотал головой, держа меня за плечо.
     - Учишь тебя, учишь - и все не впрок. Кстати: спасибо тебе, паренек, что привел меня в это восхитительное место.
     Я напомнил ему об опасностях секса с молодыми здоровыми женщинами, и он задумчиво поскреб бороду. Он всегда боялся зачать ребенка. Была у него такая странность: он вбил себе в голову, что если семя его приживается, он как бы исполнит свое предназначение в жизни и будет обречен умереть.
     - Плохо, что нельзя обучить моих живчиков дохнуть, как только они покидают мое тело. Но... если даже одна из этих волосатых бабенок забеременеет, откуда они узнают, кто отец?
     Он вздохнул, облизнул усы и вернулся к девушкам. У таких, как Бардо, похоть всегда побеждает страх.
     Я бродил по пещере в поисках Катарины, но найти ее не мог, и никто не знал, где она. Я вернулся к нашей хижине, услышал, что Соли с Жюстиной занимаются любовью, и поплелся к хижинам Манвелины. Моя мать сидела там с Аналой - они скоблили тюленьи шкуры и пересмеивались. Анала похвалялась мужской силой своего сына Лиама. Он будет хорошим мужем любой женщине, сказала она. Я вспомнил, что Лиам мне тоже ни разу не попался на глаза. Из ближней хижины, освещенной изнутри, неслись ритмичные вздохи и вскрикивания. Скрипнув зубами, я прислонился к холодной стене пещеры. Почему-то в памяти Рейнера не содержалось ничего относительно повальной эротической горячки.
     То, что происходило в ту ночь и в последующие двое суток, не было оргией в точном смысле этого с