я возмечтал о том, чтобы стать чем-то новым. Но это была только мечта. На той стороне катка я увидел Давуда, едущего к женщине, похожей на мою мать. Мое головокружение сменилось гневом, и я снова стал роботом.
     Я мчался по льду, стараясь, насколько возможно, избегать столкновений. Ветер свистел в ушах и жалил лицо. Я опустил плечо, чтобы не задеть полуголую куртизанку. Когда эта озябшая голубокожая женщина увидела, что я мчусь во весь опор к воину-поэту, ее татуированные губы сложились в испуганное "О". Она отскочила в сторону, и Давуд меня тоже увидел. Я был ярдах в тридцати от него, но видел, что он улыбается. Восхищенной и слегка удивленной улыбкой. Он учтиво склонил голову, мускулы у него на шее напряглись, и курчавые черные волосы заколыхались на ветру. Моя мать раскрыла свой меховой воротник, и поэт вогнал ей в шею одну из своих игл, а затем помчался к восточному краю катка. Мать, провожая его взглядом, увидела меня и устремилась в противоположном направлении.
     Я мог преследовать только одного из них и потому пустился вдогонку за матерью. Я настиг ее на краю катка, под мерцающей молочным блеском статуей Тисандера Недоверчивого, ухватил за меховой капюшон и заставил остановиться. Она не сопротивлялась. Я оглянулся назад как раз вовремя, чтобы увидеть, как Давуд в своей радужной камелайке исчезает в одной из восьми улиц, начинающихся от огибающей каток ледянки.
     - Мама, - выдохнул я, - почему ты от меня убегаешь?
     Несколько боязливых архатов в одеждах мандаринового цвета держались на расстоянии от нас, поглядывая, однако, на меня с почтением, которое архаты часто питают к пилотам. (А что такое почтение, внезапно пришло мне в голову, как не смесь любви и страха?)
     - Куда побежал поэт? Что он с тобой сделал?
     - Мэллори. - Она прикрыла глаза, и веки ее затрепетали, как будто ей что-то снилось. Она тяжело дышала, и один глаз слегка подергивался. Это была старая программа. Я думал, что Мехтар убрал ее, когда переделывал матери лицо, но программа, видимо, была вписана глубоко. Мать открыла глаза, прищурилась, склонила голову набок и спросила: - Зачем ты пытался выследить меня?
     - Где ты была?
     - И почему ты всегда отвечаешь вопросом на вопрос? Сколько раз тебе говорить - это неуважительно!
     Я рассказал ей, как встретился с Давудом в Галерее Хибакуся и что за этим последовало. При этом я ковырял коньком старое дерево ближней скамейки.
     - Зачем ты встречаешься с воином-поэтом, мама?
     - Это была случайная встреча.
     - Ведь ты же не веришь в случай.
     - По-твоему, я лгу? Твоя бабушка мне давным-давно внушила, что лгать нехорошо. - И она засмеялась принужденно, как будто над шуткой, понятной ей одной. В этом смехе чувствовалось затаенное напряжение. Я уловил легкие токи неправды и обнаружил, к своему удивлению, что легко могу прочесть эту специфическую программу моей матери. Она попросту и без затей лгала.
     - Тогда скажи - что поэт вколол тебе в шею?
     - Ничего. - Она потрогала некрасивую деревянную пряжку, скалывающую ее воротник. - Он просто вернул мне застежку. Она упала, а он ее поднял и отдал мне.
     Я оглянулся на улицу, ведущую прочь от катка между стеклянными домами. Отправившись в погоню за Давудом, я рисковал снова упустить мать. Она, в свою очередь, явно понимала, что у меня на уме, и старалась отвлечь меня от поэта.
     - Он мог убить тебя, - заметил я.
     - Эти звери могут убить любого, кого захотят.
     - И кого же хочет убить Давуд? Соли?
     - Откуда мне знать?
     Ложь, все ложь.
     Ее глаз опять дернулся, и я понял то, что давно должен был понять: моя мать пристрастилась к тоалачу. Этот ее тик происходил от стараний скрыть свой позор от друзей и от себя самой. Открылись мне и другие ее программы. Слой жира у нее на бедрах, говорящий о неумеренности в еде и любви к шоколаду во всех его видах; высокомерная манера разговора, эти ее обрывочные фразы, намекающие на то, что собеседникам по их малоумию ее все равно не понять (и на ее скрытую застенчивость); то, как она запрограммировала себя щуриться вместо улыбки. Цефики называют эти красноречивые внешние знаки указателями. То, что я прочел на ее лице по хмурым морщинкам и движению глаз, меня просто шокировало. Я всегда знал - хотя и не отдавал себе отчета в этом знании, - что ее чувственность носит весьма неразборчивый характер. Теперь эта сторона ее натуры открылась мне во всей своей наготе, и я, к своему безмерному смущению, увидел, что она способна вступить в половые сношения с эталоном, с мальчиком, с женщиной, с инопланетянином, с животным - даже с лучом чистой энергии, если бы акт живого организма со светом был возможен. (Архаты, к слову, верят в такую возможность.) Свой целомудренный образ жизни она вела отнюдь не от недостатка желаний. Свою необузданность, пожалуй, я унаследовал от нее.
     Я так вцепился в спинку скамьи, что у меня онемели руки. Я растер их. Вокруг катка уже зажигались светящиеся шары, отражаясь во льду сотнями огней. Началось массовое дезертирство - конькобежцы расходились по ближайшим кафе. Остались только немногочисленные хариджаны - в сумерках из-за их громких криков казалось, что они совсем близко.
     - Мне кажется, существует какой-то заговор с целью убийства Соли, - полушепотом сказал я. - Что тебе известно об этом, мама?
     - Ничего.
     По ее сжатым губам я видел, что ей известно все.
     - Если Соли убьют, Хранитель первым делом заподозрит тебя. Он отправит тебя к акашикам, и они оголят твой мозг.
     - Есть способы, позволяющие надуть акашиков вместе с их примитивными компьютерами, - прищурилась она.
     У меня имелись собственные причины интересоваться пределами возможности акашикских компьютеров, и я спросил:
     - Какие способы?
     - Они есть. Разве я не твердила тебе, что всегда найдется способ перехитрить своих соперников?
     - Ты, помимо этого, учила меня, что убивать нехорошо.
     Подумав, она кивнула.
     - Ребенку необходимо внушить некоторые... простые истины, иначе вселенная поглотит его. Но если дитя - женщина, она быстро усваивает, что можно, а что нет.
     - Ты смогла бы убить Соли? Как легко мы с тобой говорим об убийстве!
     - Это ты говоришь. Я еще ни разу не убила ни единого живого существа.
     - Но ты послала поэта совершить убийство за тебя. Это, выходит, можно?
     - Тем, кому ясна необходимость того или другого, можно все. Есть избранные, к которым законы большинства не относятся.
     - Кто же выбирает их, этих избранных, мама?
     - Судьба. Она метит их, и они тоже должны оставить свою метку.
     - Убийство Соли - это кровавая метка.
     - Все великие события в истории пишутся кровью.
     - Смерть Соли, по-твоему, - великое событие?
     - Без него все разговоры о расколе прекратятся, и Орден будет сохранен.
     - Ты думаешь?
     Она улыбнулась своей беспокойной, самодовольной улыбкой. Подул ветер, предвестник ночных холодов, и мать плотнее запахнула воротник. Неказистое пальто плохо сидело на ней. Она всегда так одевалась - для камуфляжа, как я только что понял. Люди, глядя на ее бесформенную одежду, думают, что перед ними женщина, не придающая значения стилю и не стремящаяся произвести впечатление. На самом деле мать восторгалась собой так, как будто все еще была маленькой девочкой.
     - Как я ненавижу этого Соли! - сказала она.
     Я долбанул коньком лед.
     - Однако ты выбрала его мне в отцы.
     - Только его хромосомы.
     Я снял перчатку и запустил пальцы в волосы, нащупывая рыжие прядки, которые были жестче черных. Но пальцы озябли, и я почти ничего не чувствовал.
     - Почему, мама? - спросил я внезапно.
     - Не спрашивай меня об этом.
     - Ответь. Я хочу знать.
     Она вздохнула, повернув язык во рту, словно шоколадную конфету.
     - Мужчины - всего лишь орудия. И их хромосомы тоже. Я украла у Соли хромосомы, чтобы сделать тебя - Главного Пилота нашего Ордена.
     Я почесал нос. Она смотрела на меня, прищурившись, закусив губу и теребя свой двойной подбородок. Мне казалось, что я понял костяк ее плана. Она пойдет на все, чтобы сделать меня Главным Пилотом, собираясь потом манипулировать мной, как будто я - кукла фантаста. Когда я обвинил ее в этом, она возразила:
     - Разве я способна манипулировать собственным сыном? Ты сам собой манипулируешь. Не имею никакого желания манипулировать будущим Главным Пилотом.
     Она засмеялась, и я подумал, что недооценил степени самомнения, на котором основывался ее план. Я смотрел в ее глаза, казавшиеся темно-синими под тенью капюшона, и видел в них безмерную гордость и честолюбие.
     - Но Орденом правит Хранитель Времени, а не Главный Пилот, - заметил я.
     - Верно, Хранитель Времени, - согласилась она.
     Тогда ее грандиозный замысел открылся мне во всей полноте. Уж очень красноречиво произнесла она "Хранитель Времени". Честолюбие моей матери не знало границ. Она собиралась убить и Хранителя Времени тоже, а в правители Ордена прочила себя.
     Тщеславие, тщеславие, суета сует.
     - Нет, мама, - сказал я, читая указатели на ее лице, - ты никогда не будешь править Орденом.
     Она с шумом выпустила воздух и прижала руки к животу, словно я ударил ее.
     - У моего сына большая власть. Раз уж ты меня, свою мать, видишь насквозь...
     - Просто я читаю некоторые твои программы.
     - Что же это они с тобой сделали? - Она смотрела на меня так, словно видела впервые, и в ее прищуре сквозил ужас. (А что такое ужас, если не смесь ненависти и страха?)
     - Что сделал с тобой воин-поэт, мама?
     - Не смей отвечать вопросом на вопрос! Почему ты такой непослушный? Я думала, что давным-давно научила тебя слушаться.
     Мне не понравился оборот, который приняла наша беседа, а еще больше не понравилось, как мать произнесла слово "слушаться". Это было гадкое слово, а в ее устах оно приобрело и вовсе ужасный смысл. Воины-поэты славились тем, что вселяли в свои жертвы абсолютное послушание. Какой же яд ввел Давуд в ее мозг? Генотоксины, которые хорошо сочетаются с ее хромосомами и постепенно меняют самые глубокие ее программы? Или слель-вирус, пожирающий ее мозг и мало-помалу заменяющий его запрограммированными нейросхемами? Послушными нейросхемами? Возможно, ее мозг слельмимирован? Мать смотрела на темный круг катка, а я прикидывал, в какой степени ее воля уже заменена волей воина-поэта.
     - Этот поэт очень опасен, - сказал я. - Он убьет тебя как муху, если захочет.
     - Все мы смертны.
     - Он убьет твою душу.
     - Я не боюсь умереть.
     - Я всегда думал, что ты боишься, мама.
     - Нет, не боюсь. Разве мы, принимая смерть как должное, не освобождаемся от страха? И разве свободному человеку не все доступно? Нет, я не боюсь.
     Я смахнул лед с усов.
     - Мне кажется, это слова поэта, а не твои.
     Она потуже затянула капюшон и заговорила медленно и мерно, как будто объясняла послушнику теорию круга. При всем ее спокойствии я различал в ее голосе ритм новых программ. Подбор слов, произношение некоторых звуков (она слишком выделяла согласные, образующиеся при пресечении потока воздуха языком), рубленая краткость фраз и мыслей - все было таким же, как обычно, и всетаки немного другим. Я читал ее, но не мог сказать, откуда взялись эти новые программы - просто из идей и верований Давуда или он все-таки мимировал ее мозг. Я вздрогнул, когда она сказала:
     - Ты думаешь, Давуд мной манипулирует? Ничего подобного - это я манипулирую им. Он думает, что нашел способ постепенно подчинить себе мои программы - называй это слель-мимом или как тебе угодно. Это он так думает, заметь. Но откуда у него эта мысль? От меня - это я ему внушила. Это самый тонкий вид манипуляций - уж я-то благодаря своей матери знаю толк в этом искусстве.
     Что же все-таки сделал Давуд - переписал ее программы или переделал жесткий диск? Я дрожал при мысли об этом.
     - Быть может, акашики смогли бы тебе помочь, - сказал я.
     - Не думаю.
     - Давай я отведу тебя к ним - только скажи мне, как тебя найти.
     - Разве твои друзья не сказали тебе, что я беру уроки у воинов-поэтов?
     - Скажи тогда, где найти твоего поэта.
     - Зачем моему сыну может понадобиться воин-поэт?
     - Может быть, я хочу его предупредить, что им манипулируют. - На самом деле я хотел захватить его врасплох до того, как он мимирует мозг моей матери - если он, конечно, до сих пор еще этого не сделал. Я хотел его убить.
     - Суть моих манипуляций такова, что информация о том, что им манипулируют, только заставит его поверить, будто он сможет манипулировать моими манипуляциями, заставив меня поверить, будто я манипулирую им. Это довольно сложно - впрочем, поступай как знаешь. - Она с улыбкой кивнула и повернулась к свету. Ее тень вытянулась, как черное копье, и снова укоротилась на блестящем льду. - Тобой-то никто не манипулирует.
     - Бог ты мой!
     - Разве я учила тебя божиться?
     - Где он, этот поэт?
     - Разве я сторож господину моему?
     - Где он, мама?
     - Сам скажи, раз так хорошо читаешь меня.
     - Ты послала его убить Соли.
     - Соли, - повторила она и закрыла глаза, наконец-то убедившись, что я действительно ее читаю.
     - Почему он согласился убить по твоей просьбе?
     - Не даром, конечно. Воинам-поэтам нужны приверженцы, вот я и примкнула к ним, а взамен Давуд...
     - Когда? О Боже, мама - теперь уже поздно, так?
     - Как же я ненавижу Соли!
     - Мама!
     - Не ищи воина-поэта - неровен час, найдешь.
     - Я убью его.
     - Нет, Мэллори, не уходи. Пусть он сделает свое дело. Зачем тебе нужно спасать Соли? В это самое время поэт, наверно, уже поднимается к нему на башню. Или избавляется от его охраны. Или спрашивает у Соли стихи.
     Я топнул коньком об лед, пытаясь вернуть кровообращение своим окоченевшим ногам.
     - Какие стихи?
     - Такова традиция воинов-поэтов. Они обездвиживают свою жертву, а потом читают ей начальные строчки каких-нибудь старых стихов. Если жертва сумеет их закончить, поэт ее пощадит. Но этих стихов, конечно, никто не знает.
     Я оттолкнулся и поехал прочь. Я ей не верил. Она смеялась надо мной. Не может поэт рисковать провалом, теряя время на то, чтобы спрашивать у жертвы стихи.
     - Куда ты? - крикнула она, не успел я проехать и десяти ярдов.
     - Предупредить Соли об этом безумце!
     - Не уходи от меня! Пожалуйста!
     - До свидания, мама.
     Тогда она прокричала мне вслед:

     Не ждал я Смерти, но она
     Любезно дождалась меня.
     Теперь на башне мы втроем:
     Она, Бессмертие и я.

     - Вот эти стихи - на случай, если он и тебя спросит.
     Я пригнулся, помахал ей и покатил по льду, делая глубокие вдохи и выдохи. Я не собирался позволять убийце, мастеру слель-мима, безумцу обездвижить меня. Я намеревался сам загнать его в угол.

22

ПАРАДОКС ХАНУМАНА-ОРЛАНДО

     Быть полностью живым значит быть в полном сознании.
     Быть в полном сознании значит бояться.
     Бояться значит умереть.
     Поговорка воинов-поэтов

     Я мчался на восток по ночным улицам, срезав угол через середину Квартала Пришельцев. Поэт сильно меня опередил, но он не мог знать Город так, как я. Надеялся я также, что он не сможет так же долго и быстро бежать на коньках без отдыха. Приглушенные краски больших и малых ледянок как бы перетекали одна в другую: красная сменялась оранжевой, пурпурная зеленой. Красивые дома на чрезвычайно узкой улице Нейропевцов, с балконами и кружевными каменными карнизами, были унизаны сосульками. Падающая с них капель застывала внизу ледяными бугорками и вулканчиками. Опасаясь споткнуться, я свернул на улицу Миазмов. Здесь лед был поровнее, зато имелись опасности другого рода. Из полуоткрытых дверей мнемонических логовищ исходили мириады запахов. Пахло кипящей смолой, ароматическими маслами, новой шерстью и многим другим, в том числе и наркотиками. Я вспомнил, как бежал по этой улице в день пилотских состязаний. Не верилось, что с тех пор прошло целых три года. Я прямо-таки видел Соли, плавно катящегося в пятидесяти ярдах передо мной, слышал постукивание его длинных блестящих беговых коньков. Я проехал мимо какого-то притона, в дверях которого стояли две проститутки с яркокрасными накрашенными губами. От них пахло алкоголем. Они стояли, держась за руки, около светящегося шара, где переливалась разными цветами плазма. Увидев меня, они загородили мне дорогу, и та, что повыше, с волосами как красное вино, распахнула свои меха. Под ними ничего не было. Она предложила мне пойти с ней в переулок, лечь на снег и заняться любовью - бесплатно. Она была мертвецки пьяна, и ей, несомненно, вспоминались прошлые мимолетные удовольствия, испытанные под влиянием спиртных паров. Таковы свойства этой разновидности наркотика: он позволяет вспомнить, что было с тобой во время прошлых пьянок, но мало что помимо этого. Я, унюхав флюиды шотландского виски, вспомнил ночь в баре мастер-пилотов, где впервые встретился с Соли. Я вспомнил, что ненавижу его - зачем же я тогда отталкиваю этих женщин и мчусь через весь Город, чтобы его предупредить? Поче
му бы не остаться и не позабавиться с ними? (Высокая была очень красива и относилась к тем редким шлюхам, которые занимаются своим ремеслом из любви к мужчинам.) Почему бы не дать Соли умереть?
     Хоть я двигался быстро и успел пересечь молочную ленту Поперечной еще до нашествия ночных толп, я опасался, что Давуд доберется до башни Соли раньше меня. Если честно, я не хотел, чтобы Соли погиб. Он был моим Главным Пилотом, моим дядей, моим отцом, и я просто не мог позволить воину-поэту убить его. Кроме того, мне - уже из чистого эгоизма - хотелось заслужить его благодарность; если его сердце смягчится, он, может быть, простит Бардо с Жюстиной, а заодно и меня, и я остановлю раскол еще в зародыше. Я подумывал, не вызвать ли сани, но на узких извилистых улицах Старого Города, через который я должен был проехать, от них было бы больше помехи, чем пользы. Это был один из немногих случаев моей жизни, когда я пожалел об отсутствии телефонной связи. Я мог бы попросту позвонить Соли и сообщить ему, что Смерть уже в пути. Но если разрешить телефоны, как сказал Хранитель Времени, люди только тем и будут заниматься, что названивать друг другу со всякой дребеденью. Они начнут уславливаться о встречах в определенных местах в определенное время, вследствие чего им понадобятся часы и личные сани, в которых они будут носиться по Городу. Улицы наполнятся шумным взрывоопасным транспортом и прочим шумом - ведь стоит только выпустить технический прогресс изклетки, чтобы люди начали требовать себе личные радио, личные сенсорные коробки и мало ли что еще. В послушниках я часто посмеивался над этой теорией домино, но позже, увидев Триа, Геенну и прочие планеты, где технический прогресс не ограничивался ничем, я решил, что в этом отношении указы Хранителя Времени вполне справедливы.
     Однако, добравшись наконец до Данладийской башни, я успел многократно проклясть Хранителя вместе с его указами. Ветер, дующий с призрачных предгорий Уркеля, летел над пустым Залом Пилотов и Шахматным Павильоном, между общежитиями и другими зданиями на краю Ресы, наметая снежную пыль в открытую дверь башни. Слышался жуткий звук, как будто воздух засасывало в трубу. Деревянная дверь, такая же простая и строгая, каким был знаменитый лорд Данлади, скрипела, раскачиваясь туда-сюда, и на ней была кровь. Кровь была повсюду. За дверью в вестибюле валялись трупы шестерых человек. Перерезанное горло кадетки походило на второй рот, красный и зияющий. На ней лежало тело Тимона Словоплета, пилота, окончившего Ресу за год до нас с Бардо. Тела тянулись через холодный тихий холл до самой лестницы - кадеты и пилоты явно пытались остановить воина-поэта, который накинулся на них со своим разящим ножом, как сумасшедший на стайку детей. Дочиста отмытый послушник лежал, загораживая лестницу, прильнув розовым ртом к четвертой ступеньке. Мне пришлось перескочить через него. Белоснежную шерстяную ткань у него над сердцем пятнал красный круг, похожий на вывеску резчицкой мастерской. Пахло с