ястье Ханумана пульс, частый, как у птицы, расходящийся дрожащими волнами до кончиков пальцев. А самого Ханумана захлестывает волна памяти, подумал Данло.
     Закрыв глаза, он пропустил через себя собственную память.
     Вселенная - это чрево, рождающее богов.
     - Мы должны носить Рингесса в сердце, - продолжала Сурья, - чтобы его сострадание указывало нам дорогу- Великое знание, доступное нашей памяти, ничего не значит без сострадания, позволяющего его понять. Мэллори Рингесс всю жизнь искал любви и сострадания, и мы тоже должны обрести их, чтобы пройти его путем.
     Надеро девам аркайер, вспомнилось Данло. Никто, кроме бога...
     Под успокоительную музыку флейт и арф он открыл глаза и улыбнулся Сурье Лал.
     - Никто, кроме бога, не может поклоняться богу, - произнес он.
     - О поклонении здесь речи не было, - ответила Сурья.
     - Но вы говорите о моем отце, и в каждом вашем слове слышится поклонение. Он был человеком, как все, а теперь, как говорят, стал богом. Мы действительно можем стать богами, но когда человек поклоняется чему-то, он совершает великий грех.
     - Грех - следовать по пути, который Рингесс указал человечеству?
     - Но ведь путей много. Сколько людей, столько путей.
     - Нам известен только один путь сделаться богом, молодой пилот.
     - А вы кем хотели бы стать: богом... или Богом?
     Сурья, взглянув на Бардо, сказала:
     - Как неоднократно повторял мой кузен, мы не собираемся создавать религию. О Боге я не знаю ничего, но знаю, что для человека бессмертие возможно. Ему доступны великая сила и бесконечный рост. Рингесс часто говорил о возможностях человечества. Бесконечные возможности.
     Данло, не отнимая ладони от рук Ханумана, чувствовал, как подымается и опадает живот его друга. Этот ритм возвращал его в воспоминания, и он, глядя на искусанные в кровь губы Ханумана, думал о бесконечных возможностях. Через некоторое время он произнес с трудом, говоря то ли с Сурьей, то ли сам с собой:
     - Есть возможность развить в себе... новый способ видения. Это может любой, будь то человек или бог. Еще вчера я этого не знал, но теперь знаю. То есть я всегда это знал, но сегодня, в Эдде... это новое чувство. Назовем его юген, лучшего слова не придумаешь. Юген - это способ видеть под внешним покровом сосновых игл, льда или слов всю хрупкость вселенной. В ней все хрупко - наши глаза, наше дыхание, наша математика, наши звезды. Хрупко и в то же время прочно, как алмаз, вечно. Парадоксы. Нельзя видеть что-то, не видя, что это ничто. Юген - это умение видеть связанность всех вещей. Вложенность прошлого в настоящее, "тогда" в "теперь". Материя - это память, и ДНК, и жизнь, и в каждого из нас вложена память о будущем. Увидеть то, что десять миллиардов лет ждало своего осуществления. Возможности эволюции - вы даже не представляете себе этих возможностей.
     Данло, сидя с подвернутыми ногами, долго еще говорил о Старшей Эдде - вернее, рассказывал Сурье и остальным о своем знакомстве с ней. Трудно было описывать неописуемое, но многие здесь сами вспомнили Эдду, хотя и неглубоко, и понимали почти все из того, что он говорил. Наконец Бардо, встав, опустил руку на голову Данло и оглядел лица вокруг, светящиеся волнением и ожиданием.
     - Данло ви Соли Рингесс осуществил великое воспоминание. Это ясно, не так ли? Возможно, его друг совершил такое же достижение. Мало кто из нас вспоминал так глубоко, как этот молодой цефик.
     Хануман заговорил снова, и его слова были как холодные ножи, рассекающие покровы времени. Будущее на миг открылось Данло в каскаде образов, и эта картина пронзила его страхом и отчаянием.
     - Я Бог, - бормотал Хануман. - Я Бог, мой Бог, я единственный, я тот самый, о Боже. - И после краткого молчания: -Нет, нет, нет, нет!
     Данло встал и шепнул Бардо на ухо:
     - Что делать?
     - Не беспокойся, Паренек, все будет в порядке, - тихо ответил ему Бардо, а остальным заявил с величайшей уверенностью: - Молодой цефик не первый, кто заблудился в памяти. Я, Томас Ран и другие гиды тоже совершили глубокое путешествие. Но выход есть всегда - при необходимости мы применяем технику мнемоников. Сейчас мы поместим молодого цефика в Колодец. Пока мы возвращаем его назад, вы, пожалуйста, оставайтесь здесь и вспоминайте то, что вспомнили. Это ночь великого вспоминания, ей-богу!
     Сказав это, он присел и поднял Ханумана на руки - при его силище это не составило ему труда. Хануман у него на руках казался мальчиком, хрупким и больным, страдающим памятью.
     - Ран, пойдемте, пожалуйста, с нами, - попросил Бардо. Оба вожатых, поклонившись урне с каллой и людям, попрежнему стоящим вокруг Данло, унесли Ханумана в Колодец, комнату с бассейнами, наполненными целебными водами. Все другие вернулись на свои футоны. Музыка звучала теперь совсем тихо, поэтому Данло поднес к губам свою шакухачи и заиграл длинную глубокую мелодию, которой научил его Старый Отец. Он играл, и память вновь овладевала им.
     Все мы - пища для Бога.
     Он знал, что это - часть истины, но не мог пока сказать, насколько великим было его воспоминание. Он смотрел на сцену, на урну, поблескивающую золотом поверх черного лакированного столика, и обещал себе, что, когда его снова позовут на мнемоническую церемонию, он снова выпьет три глотка каллы.

Глава XIX

КУКЛЫ

     Сознание, задумываясь о собственной природе, неизбежно впадает в бесконечный регресс. На конце этой спирали, ведущей в никуда, находится Бог - или ад.
     Ад был создан, когда Бог дал людям власть видеть себя такими, как они есть.
     Хорти Хостхох, "Реквием по хомо сапиенс"

     Данло снова увиделся с Хануманом только через двое суток. Как и предсказывала Тамара, после ночи воспоминаний Данло захотелось одиночества, и он избегая разговоров с людьми. Днем и ночью он раскатывал на коньках по улицам, или заходил в кафе и в одиночку пил шоколад, или сидел на холодных скалах Северного Берега и смотрел, как разбиваются волны о ледяную кромку. Он совсем обессилел, но спать не мог, да и не хотел по-настоящему. Память о Старшей Эдде была слишком свежа, и он все это время оставался в диком, открытом состоянии разума. Часто он предавался воспоминаниям. Гул памяти, словно отзвуки землетрясения, колеблющие город, все еще звучал в нем и не спешил утихать. Он пытался разобраться в этой памяти, как-то объяснить ее себе самому. В конце концов вечером 90-го дня он вернулся в дом Бардо. Привратник впустил его, хотя у него не было приглашения. Поздоровавшись с многочисленными гостями (Бардо, видимо, очень гордился его достижением и хотел представить его всем своим друзьям), Данло извинился и прошел в северное крыло. Там, в роскошной комнате, пахнущей фравашийскими коврами, ароматическими скульптурами и живыми цветами, Хануман поправлялся после своего мнемонического опыта.
     - Хану, Хану.
     Хануман сидел в громадном кресле, обитом тюленьей кожей, перед горящим камином - совершенно голый, даже белья на нем не было. Он тоже выглядел так, словно глаз не сомкнул после сеанса. Его красивые волосы висели нечесаными сальными прядями, и местами сквозь них просвечивала белая кожа. Он повернулся и посмотрел на Данло так, словно не видел его. Его глаза, обычно бесцветные и холодные, напоминали озера бледно-голубого огня. Казалось, что он смотрит в себя - или сквозь себя, в место, где нет ничего, кроме беспросветного мрака и боли. Данло он виделся затравленным и несчастным, как человек, которому вернули молодость на один раз больше, чем следовало. Незнакомец, увидевший Ханумана впервые, мог бы подумать, что ему тысяча лет.
     - Я рад, что ты пришел, - сказал Хануман.
     Данло заметил тогда, что он держит в руке черную кристальную сферу величиной с яйцо талло... Хануман переложил ее из левой руки в правую, как камень сатори, который приверженцы дзаншина используют для укрепления рук.
     - Ты как, в порядке? - спросил Данло.
     - Как видишь.
     - Значит, тебе удалось выбраться... из памяти? - Данло став за креслом Ханумана, потрогал его лоб, горячий и влажный. Все тело Ханумана словно корчилось на каком-то внутреннем огне.
     - Не будем лучше говорить об этом.
     - Я боялся... что калла увлекла тебя слишком глубоко.
     - Калла, - с горечью и отчаянием произнес Хануман. - Выпей три глотка и станешь Богом. Могла ли быть более вопиющая ложь во всем, что нам говорили?
     - Мне калла кажется благословенным напитком.
     - Возможно, так оно и есть - для тебя.
     Данло потер глаза.
     - Сурья Лал сказала, что калла чуть не отравила тебя. Что три глотка - слишком большая для человека доза.
     - Калла - это окно, ничего более. Только смотреть в него слишком долго нельзя - это обжигает глаза и отравляет душу.
     - Все говорят, что ты получил великое воспоминание.
     Хануман помолчал и ответил на свой скрытный манер:
     - Я видел то, что видел, и вспомнил то, что вспомнил.
     - А видел ли ты... взаимосвязанность всех экологии? Понял ли, как каждый кварк, каждая клетка, каждый организм и даже боги существуют одно в другом, и экологии распространяются через...
     - Я видел слишком много, Данло.
     - Правда? Разве это возможно - видеть слишком много?
     - Я видел слишком ясно.
     - Единая память. Видеть ее мерцание, ее связанность с материей, с нашим сознанием, с нами. Последние двое суток я только и пытаюсь удержать ее во всей ясности.
     - Я рад, что ты вынес из воспоминаний столько восторга, -с быстрой улыбкой сказал Хануман. - Никогда еще не видел тебя таким счастливым.
     - А я никогда еще не видел... столько возможностей.
     И Данло стал рассказывать Хануману о возможностях и эволюции жизни во вселенной. Он говорил, что люди свободны вырасти в богов или остаться во всем блеске человеческой славы, впервые став людьми по-настоящему. Как запомнилось Данло из Старшей Эдды, истинная человечность - не трагедия и не рок, от которого надо бежать, а скорее чудесная, золотая, никогда не осознанная прежде возможность, которую каждый человек способен сотворить для себя. Он говорил долго, ожидая какого-нибудь отклика или комментария от Ханумана, но тот все так же сидел, вертя в руках свой черный шар, молчаливый и загадочный, как цефик.
     Потом он взглянул Данло в глаза и сказал:
     - Нет. - Он произнес это единственное слово очень весомо и снова ушел в молчание, как черепаха в свой панцирь.
     - Что "нет"?
     Хануман, с силой оттолкнувшись, встал и начал расхаживать по ковру перед камином. Мускулы на его бледных бедрах дрожали, как струны арфы, и все тело подергивалось от изнеможения. Данло подумал, что Хануман, наверно, мечется так уже двое суток. Хануман не обращал внимания на свою наготу и даже рисовался ею, словно хотел, чтобы весь мир видел его таким, как есть. На миг он протянул руки к огню, чтобы согреться, и красный свет упал на его твердое блестящее тело, на его белую кожу. Еще мгновение - и он повернулся к Данло, словно древнее металлическое изделие, только что вышедшее из огня. Данло видел, что он изменился, что пламя воспоминания наконец сплавило воедино его волю и его чувство судьбы. Лицо Ханумана, его точеное тело и его заново выкованное самосознание - все сияло страшной красотой. И все же, несмотря на всю кажущуюся полноту его жизни и блеск его глаз, в нем чувствовался мрак, как будто немалая доля его души хрустнула и надломилась. Улыбнувшись Данло печально и понимающе, он сказал:
     - Нет. У вселенной, а значит, и у человека, есть только одна возможность.
     И он пересказал Данло часть своих воспоминаний. Это был единственный раз, когда он с кем-то говорил об этом, но его единственное открытие - то, что он вспомнил о Старшей Эдде -должно было вскоре сделать его знаменитым, а Данло принести мучительные страдания.
     - В небесах идет война, - стоя перед Данло со скрещенными на груди руками, сказал Хануман. - Боги в этой галактике и во всех прочих воюют между собой. Их много, богов, очень много, даже инопланетные есть. Ты не можешь даже представить себе, сколько их. Твой отец - один из них. То есть был одним из них - кто знает, жив он еще или нет? Они убивают друг друга уже миллион лет. Вот экология, которую я видел, и в ней выживают самые свирепые и самые крупные. Бог Эде, конечно, был не первым, как учат Архитекторы. Далеко не первым. Ты говоришь, что люди могут эволюционировать в богов, но этого мало. Всегда было мало. Для безграничного роста нужны три фактора: воля, чтобы себя переделать, гений, чтобы выжить, и сила, чтобы страдать.
     Он рассказал Данло о битве между двумя богами, которую те вели на краю рукава Стрельца. За 18-м скоплением Дэва, где звезды редки, как снежинки на ветру, некий воинственный бог шестьдесят тысяч лет назад уничтожил другого. Труп этого неизвестного бога - величиной с небольшую планету, как сказал Хануман - вращается вокруг красного гиганта. Хануман тихим и ровным голосом назвал фокусы этой звезды. Таким знанием, чисто математическим, мог обладать только пилот. Либо Хануман получил его от одного из пилотов Ордена, либо действительно вспомнил, как часть Старшей Эдды. Поскольку пилотам запрещено разглашать подобные сведения (и поскольку любой пилот, которому посчастливилось бы найти мертвого бога, не преминул бы сделать себе имя на этом), Данло заключил, что Хануман говорит правду. Правда была написана на лице Ханумана, правда человека, видевшего стихию слишком страшную, чтобы когда-нибудь ее забыть.
     - "Ибо вот древнейшее учение, и вот мудрость", - произнес Хануман, улыбнувшись Данло. Он редко цитировал теперь из "Книги Бога", делая это только в моменты крайнего расстройства. - "Нет Бога кроме Бога; Бог един, и другого быть не может".
     Больше он не стал говорить о Старшей Эдде. Он вообще никогда не говорил о Единой Памяти, как другие, и даже намеком не давал понять, что его посетило озарение. Но каждый, кто встречал его в последующие дни, не мог не заметить, что весь он как будто светится. Данло увидел это сразу, как только вошел в комнату. Теперь он, стоя лицом к лицу с Хануманом, искал источник этого света и пытался понять перемену, произошедшую с его другом. Он решил, что "озарение" неверное слово для спуска в самые темные глубины себя самого. Великое воспоминание Ханумана скорее казалось ему затмением, видом негативного откровения, еще больше погрузившим друга в гордыню и любовь к своей судьбе. Он мог бы описать Ханумана с его горящими глазами и сломанной душой, как полностью пробудившегося, но и это было не совсем верно.
     Он пробудился наоборот, осознал вдруг Данло.
     Пробуждение наоборот - это не сон, а скорее полное осознание великого "Нет". Данло видел, что Хануман, слишком полно сознающий конечный негативизм жизни, глубоко несчастен под прикрытием своего молчания и своих улыбок. Он понял в эту минуту, что у Ханумана никогда не хватит сил, чтобы так страдать. Если он не излечится от своего основного недостатка, то при дальнейшем его погружении в никуда и погоне за личной божественностью наиболее слабая его часть разверзнется, как трещина на морском льду под лучами солнца, и поглотит его.
     - Еще восемь дней, и нас снова пригласят на праздник, -сказал Данло.
     - Возможно.
     - Калла - дикое снадобье. Дикое, как море. Заблудиться проще всего, но можно научиться... попадать, куда тебе надо.
     - Ты пилот, а я нет.
     - Зато ты цефик.
     - Цефик, - согласился Хануман, глядя в пространство.
     - Цефики владеют тайнами сознания, верно?
     - В самом деле? - проронил Хануман, глядя на шар у себя в руке.
     - Калла - благословенный наркотик. Дверь, ведущая в глубины сознания.
     - Ты действительно так думаешь?
     - Я это видел. Правда. Я сам был... этим сознанием. Только на миг, и это было далеко от совершенства - но ведь я пил каллу только раз.
     Хануман перевел взгляд на Данло, и слова хлынули из него, как лава из трещины в земле.
     - Ты это видел, и спорить с тобой - напрасный труд, не так ли? Ты знаешь то, что знаешь. Но мне бы очень хотелось, чтобы ты хоть раз увидел то, что видел я. Это невозможно, я знаю, и глупо с моей стороны желать этого. У тебя есть твое благословенное сознание и больше ничего - ни страха перед уничтожением, ни паники, ни ненависти, ни отчаяния, от которого тебя выворачивает наизнанку.
     Данло смотрел на Ханумана, и то самое отчаяние, о котором тот говорил, давящим комком нарастало у него в горле.
     Сглотнув, он сказал:
     - Но, Хану, вспомнить себя, Старшую Эдду, узнать Единую Память... ведь там все! Все случайности, весь свет, все времена, все возможности.
     - Тебе хочется в это верить, но на деле это сознание, эта твоя божественная память - просто ловушка. Озеро лавы, прикрытое тонкой коркой. Ступи на него, выпив свои три глотка каллы, и ты провалишься, утонешь, сгоришь, обратишься в ничто.
     - Как раз наоборот. Вспомнить себя значит снова обрести цельность. Стать полностью собой, до самой своей глубины - в этом нет ничего, кроме радости.
     - Нет. Память - это огонь, и больше ничего.
     - Да нет же, память - это...
     - Данло, послушай меня! - Все мускулы в теле Ханумана подергивались и напрягались разом. Казалось, что жизнь так и бурлит в нем. Впервые после своего знакомства с Данло он, как ни странно, перестал кашлять, но был далеко не в полном здравии. Его снедала странная, ужасная болезнь, пожиравшая его миг за мигом. Одним рывком он переместился к столику у своей кровати. Утром кто-то из домочадцев Бардо поставил там вазу с подсолнухами. Семь цветков, вытянувшись на тонких стеблях, пылали золотисто-оранжевыми лепестками. Хануман ткнул пальцем в чашечку одного из них. - Посмотри на эти великолепные цветы! Видишь ли ты то, что вижу я? Не их странность, даже не их красоту, а горение. Они жгут мне глаза. Я смотрю на них, чтобы найти солнце в этой мерзкой комнатушке без окон, и мои глаза охватывает огонь. Я вижу, как листья, отдельные клетки, молекулы хлорофилла горят, страдая по солнцу. Это память о солнце - память есть во всем. Думаешь, клетки их стеблей не помнят, как их срезали этим утром? Не содрогаются от боли, причиненной ножом? Не страдают от желания вновь соединиться с корнем? Да, они содрогаются, они помнят, они страдают. Страдает все. Кожа, которой обито это гнусное кресло, где я просидел двое суток, помнит всю боль, испытанную тюленем за свою жизнь. Воздух, исходящий из моих уст, когда я говорю эти слова, пылает. С каждым вдохом я втягиваю в себя молекулу предсмертного выдоха каждого животного и каждой птицы, когдалибо живших на этой планете. Ты должен знать, что мнемоники правы. Память обо всем заложена во всем. Все горит, и конца этому нет. Вот что такое память. Вот что такое я. И говорю я это тебе не потому, что нуждаюсь в твоем сочувствии. Это последнее, чего я хочу от тебя. Но ты всегда говорил, что хочешь видеть веши такими, как есть -и если это правда, то раскрой глаза и смотри.
     Данло потрогал шрам у себя над глазом, глядя на подсолнухи, пылающие золотом в черной каменной вазе. С них его взгляд перешел на Ханумана. Вот он стоит, его лучший друг, несчастный, обреченный, дрожащий от невыразимой боли, но по-своему ликующий. Он обрел собственное пылающее прозрение, собственную уникальную связь с силами вселенной. Данло он представлялся похожим на пророка.
     Хануман отошел к огню, вдохновенный, с диким взором, как будто он и только он был призван свершить нечто великое. На его грустном прекрасном лице читалось убеждение в том, что все силы эволюции от начала времен сошлись на нем, что все будущее человечества зависит от его воли, его гения, его силы.
     - Помнишь тот день в роще ши? - спросил Данло. - Тогда ты говорил, что растения, животные и люди не могут чувствовать боль по-настоящему.
     - Помню. Я ошибался и все же был прав. Их боль реальна. Они страдают - все сущее страдает. Но по сравнению с болью богов это ничто.
     - Боль есть боль. И ты пока еще человек.
     - В общем и целом это верно. Но ты думаешь, что клетки моего мозга не знают заранее, что такое беспредельный рост? Они знают, они помнят. Мой мозг горит ярче любого огня. Это пламя прево