перед собой.
     - Да, она передается от отца к сыну. Вот почему Хранитель убил других бессмертных. Он не хотел, чтобы кто-то сказал людям о том, что в них заключено. Ибо он знал.
     - Что знал?
     - Что по мосту можно перейти только в одну сторону. И что если память станет нам доступна, мы все захотим перейти.
     - До этой памяти не так-то легко добраться.
     - Ты мог бы вспомнить Эдду, если б захотел.
     - Правда?
     Пламя отражалось в его глазах. Ему, наверное, трудно было смотреть вот так, не мигая.
     - Я бы показал тебе, как вспомнить.
     Он долго жевал свой орех и наконец ответил:
     - Нет. Довольно с меня воспоминаний. Да и поздно уже.
     - Поздно никогда не бывает.
     - Бывает.
     Я допил кофе и вытер рот.
     - И что же ты собираешься делать дальше?
     Подержав во рту пальцы, чтобы согреть их, он сказал:
     - Всю свою жизнь - а жизнь у меня была длинная, согласен? - каждый ее миг я пытался понять, зачем я живу. Мой персональный поиск, пилот. Теперь ты говоришь, что Эдда находится во мне: стоит только вспомнить, и... и что? Ты говоришь, что тогда я научусь жить на более высоком уровне. Но жизнь есть жизнь, не так ли? Страдание всегда присуще ей - чем выше уровень, тем сильнее страдаешь. С меня довольно - понимаешь? Я, Леопольд Соли, - как и Хранитель Времени - не хочу больше. Разве ответ возможен? - Он почесал нос, глядя на меня. - Всю жизнь я думал, что учусь жить, но так ничего и не понял. А вот Жюстина знала все. Я поеду на Квейткель и буду жить у деваки, если они меня примут. Мы с Жюстиной были счастливы там - помнишь?
     Позже мы услышали, как где-то далеко ревет медведь. Соли полагал, что это тот самый, который завлек его собак в трещину. Он пошел поискать свое сломанное копье и принес ту половину, что с наконечником.
     - Я поступил неразумно, сломав его. Хорошо хоть наконечник уцелел - добрый кремень.
     Я потрогал пальцем порез на лбу и согласился:
     - Кремень что надо. Чуть было меня не прикончил.
     - Да. - Он заехал кулаком в потолок и прошиб крышу. Постояв немного и посмотрев, как в дыру заметает поземка, он заделал пробоину. - С самой первой нашей встречи я спрашиваю себя: почему так?
     Он сел напротив меня на лежанку Хранителя, стараясь заглянуть мне в глаза, но я отводил их. Его лицо отражало работу двух противоречивых программ. Он хотел сказать мне, как я ему ненавистен, как бесит его самый факт моего существования. Эти слова плясали у него на языке, придавая голубым глазам яркость моря. Он открыл рот, желая сказать: "Да, я хотел убить тебя; был готов убить тебя". Потом по прошествии долгого мгновения его лицо смягчилось, он потер глаза и сказал совсем другое, то, что, как ему казалось, не хотел говорить:
     - Нет, я не смог бы убить тебя. Разве может человек убить родного сына?
     Я смотрел на огонь. Тишина наполняла хижину. Он прикрыл глаза рукой и потер виски.
     - Почему ты, пилот? - спросил он наконец. - Что теперь с тобой будет?
     Жуя орехи бальдо, я открыл ему последний секрет. Я слышал биение своего сердца, его сердца, биение молекул воздуха по замерзшему снегу. Звезды Экстра тоже отбивали ритм, призывая меня, когда я со всем доступным мне состраданием сказал Соли, что сыну его суждено стать богом.

30

НЕВЕРНЕС

     День, который был шесть или семь лет назад, и тот день, что был более шести тысяч лет назад, столь же близок к настоящему, как вчерашний. Почему? Потому что все время заключено в настоящем мгновении.
     Говорить, что мир создается Богом завтра или вчера, бессмысленно. Бог создает мир и все вещи мира в настоящем мгновении. Время, прошедшее тысячу лет назад, такое же настоящее и столь же близко Богу, как этот самый миг.
     Иоганн Экхарт, горолог Века Монголов

     На другой день Соли, протерев покрасневшие глаза, объявил, что возьмет упряжку Хранителя и поедет на Квейткель. Мне он предложил сразу же поворачивать домой и всю обратную дорогу охотиться на тюленя. Но собаки Хранителя были не в состоянии тащить нарты. Три были обморожены, и вся упряжка сильно оголодала.
     - Я довезу тебя до Квейткеля, - сказал я. Надев снежные очки, я смотрел на гору. В чистом воздухе ее сверкающий конус казался гораздо ближе, чем в действительности. - Нарты Хранителя оставим здесь, больных собак возьмем на свои, а остальные пусть бегут за нами.
     По правде сказать, ни один из нас не был уверен, что деваки окажут Соли радушный прием, и я не хотел бросать его одного с упряжкой больных собак. На дорогу до острова у нас ушло два дня. Мы поставили хижину в тридцати ярдах от его утесистого берега. Юрий три года назад - а казалось, будто три жизни - сказал, что мне на Квейткель лучше не возвращаться. Прекрасно - я даже ногой не ступлю на остров. (Если, конечно, медведь не разломает мою хижину и не загонит меня в рощу йау на берегу.) Соли пошел дальше на лыжах, собираясь поведать деваки трагическую историю о том, как Жюстина, Бардо и моя мать ушли на ту сторону. Он сказал, что вернется на следующий день с орехами мне на дорогу и мясом для собак, если у деваки был хороший год и они готовы проявить великодушие.
     Я ждал три дня и три ночи, за которые ветер чуть не снес мою хижину, и начал уже сильно беспокоиться, когда, к полудню четвертого дня, на опушке леса показалось несколько нарт. Одни из них съехали на лед. Я стоял, заслонив глаза от полуденного солнца. Соли, правивший нартами, был на них не один.
     - Ни лурия ля! - крикнул я, не зная, что еще сказать. Сначала мне показалось, что Соли везет на мешках с орехами медвежонка. Потом я разглядел, что это маленький деваки в шегшеевой шубке. Мне было невдомек, зачем Соли взял с собой ребенка.
     Люди на опушке леса не ответили на мое приветствие. Они стояли у своих нарт, наполовину скрытые деревьями йау, и смотрели на море. Из-за солнца я не различал их лиц.
     - Ни лурия ля, - сказал Соли, подъехав поближе. Ребенок оказался мальчиком лет трех. На коленях он держал деревянную куклу. Когда нарты остановились, он застенчиво потупился, разглядывая ее с преувеличенным интересом. Соли, оставив его на нартах, подошел ко мне и сказал на языке деваки: - Нехорошо, что тебе пришлось столько ждать.
     - Кто этот мальчик? - Но не успев задать свой вопрос, я уже понял, кто он.
     - Названый сын Хайдара и Чандры.
     Услышав имена своих родителей, мальчик с улыбкой поднял глазки.
     - Хайдар ми падца мору риль Тува, - сказал он и без дальнейших понуканий рассказал мне, как его отец убил мамонта прошлой зимой. - Лос пела мансе, ми Хайдар, ми Хайдар ло ли вое.
     Мальчик был красивый, крепкий, улыбчивый, с темносиними, цвета вечернего неба, глазами, мало похожий на других алалойских детей. Когда я улыбнулся ему в ответ, он сразу перестал дичиться и стал вести себя храбро, словно знал меня всю жизнь.
     Катаринины глаза, сказал я себе, и спросил срывающимся голосом:
     - Как его зовут?
     Мальчик улыбнулся, показав ровные белые зубы, и сказал:
     - Падца, ни лурия ля; ти лос ми лот-падда? (Здравствуй; отец; ты правда мой родной отец?)
     - Это невозможно, - сказал я, хотя и знал в странном мире, где мы живем, мало что невозможно.
     Соли подошел, хрустя по снегу, и я зашептал ему на ухо:
     - Не может он быть моим сыном, Анала вырезала ребенка из чрева Катарины за добрых сорок дней до срока - помнишь? Он ни за что бы не выжил.
     - Не выжил бы, говоришь? Да он крепок, как алмаз. Он мой внук, а нас, Соли, убить не так просто. Ты посмотри на него! Резчик сделал тебе другое лицо, но хромосом твоих не тронул. И ты еще можешь сомневаться?
     Отряхнув снег с парки, он стал рассказывать:
     - Деваки, увидев, как я приближаюсь к пещере, очень удивились и удивили меня, устроив пир в мою честь. Нажарили мяса мамонта - охота эти последние годы была удачной, хотя пару лет назад большой самец растоптал Юрия, проломив ему череп. Но все помнили, что Юрий сказал тогда, и приняли меня радушно. Они меня простили - представляешь, пилот?
     - Тува ви лалунье, - сказал, облизнувшись, мальчик. Наверное, он думал, что Соли рассказывает мне про пир. Соли потер затылок и продолжил:
     - Это Анала сказала мне насчет мальчика. Никто из женщин не думал, что он выживет, даже Чандра, которая нянчила его, когда Катарина... когда мы вернулись в Город. Но он выжил. Чудо, правда?
     Я смотрел, как мальчик играет крошечным костяным копьецом в кулаке своей куклы. Подбородок у него был длинный, как у меня, до того как я переделался в алалоя, а в густых черных волосах сверкали рыжие нити.
     - Но они же убили Катарину! Объявили ее сатинкой. Почему же они не придушили ее ребенка и не зарыли его в снег?
     - Это у них не в обычае.
     - Мне даже в голову не приходило, что он выживет. Никогда этого не видел. Не догадывался.
     Соли соскреб засохшую под носом кровь и кашлянул.
     - Говорят, он крутой парень. Чандра сказала, он почти никогда не плачет - не плакал даже, когда обжег руку о горючий камень.
     Я поморгал и сказал:
     - Катарина перед смертью должна была видеть, что он выживет. Почему же она мне не сказала?
     - Такие уж они, скраеры.
     - Как его зовут? - снова спросил я, забыв, что деваки не дают своим детям имен, пока тем не исполнится хотя бы четыре года.
     - У него еще нет имени, но Хайдар хочет назвать его Данло Младший в честь своего деда.
     Я зажмурился и потряс головой.
     - Ну нет - он будет пилотом, и люди назовут его Данло Миротворец, потому что он возглавит миссию в Экстр. Он выучится цифрам и геометрии, он будет знать названия звезд...
     - Нет, - мягко возразил Соли. Мальчик тем временем выковырнул орех из мешка, разгрыз его своими крепкими белыми зубками и улыбнулся мне.
     - Он мой сын! - крикнул я.
     - Нет, теперь он сын Хайдара. Названый, да, но Хайдар любит его так же, как родных сыновей. Хайдар единственный отец, которого он знает. Он будет хорошим...
     - Нет! - Я сделал шаг к нартам. - Он мой сын, и когда он впервые увидит Город, он закричит: "Вот мы и дома, отец!"
     Соли, покачав головой, показал мне на торосы у берега. Хайдар, Вемило, Сейв, Джонат и Чокло стояли среди голубых льдин и смотрели на нас. На них были охотничьи парки, и каждый держал в руке копье для охоты на шегшея. Я поднял руку с раскрытой ладонью, но только маленький Чокло - уже подросший - улыбнулся в ответ. Мне всегда нравился Чокло.
     - Когда Анала показала мне мальчика, - заговорил Соли, - она сказала, что Хайдар с Вемило и Чокло ушел охотиться на шегшея. Вот почему я так долго не возвращался - нужно было спросить разрешения у Хайдара. Придя с охоты, он сказал, что я могу свозить к тебе мальчика на нартах. Попрощаться - понимаешь? Он сказал, что мальчик должен повидать своего родного отца, прежде чем распрощаться с ним навсегда.
     Я стоял, опустив глаза. Я знал заранее, что скажет Соли, и все-таки его слова ошеломили меня. Я подошел к нартам и взял мальчика на руки - он был тяжелее, чем могло показаться.
     - Падда. - Глядя на меня с любопытством, он запустил свои длинные пальчики мне в бороду, разглядывая рыжие волоски в ней. - Падда. - В его голосе не было эмоций. Он произносил девакийское слово "отец" как нечто абстрактное, как имя невиданного прежде зверя.
     - Данло. - Я поцеловал его в лоб, такой же формы, как мой прежний. - Сынок.
     Я поставил его, и он тут же побежал к хижине, чтобы посмотреть, что там внутри. Глядя в тихое синее небо, я несколько раз сглотнул. Глаза жгло, и меня удивило, что они остались такими же сухими, как застывший воздух вокруг. Быть может, моя проклятая исковерканная душа уже утратила способность плакать.
     - Мне нельзя будет взять его с собой, - сказал я Соли.
     - Нет.
     - Мой сын вырастет, считая себя уродом, неполноценным алалоем.
     Соли молча почесал нос.
     Из хижины донесся восторженный смешок. Я пролез внутрь. Данло нашел книгу Хранителя и листал ее, ковыряя пальцем похожие на черных козявок буквы.
     Глядя сквозь полумрак и холод хижины на безграничные возможности, я острожно взял у мальчика книгу, сказав:
     - Ли лос книга.
     Он рассердился, потому что я забрал у него новую игрушку, и злобно посмотрел на меня. Я испугался ярости в его глазах - она кольнула меня, как копье. Но тут любопытство вернулось к нему, он улыбнулся и спросил:
     - Ки лос кника?
     - Книга - это просто куча листов, скрепленных вместе. Ничего интересного.
     Чуть позже я нагрузил нарты и сказал на ухо Соли, который стоял, держа Данло за руку:
     - Не позволяй моему сыну расти в невежестве. Расскажи ему, что небесные огни - это не просто глаза умерших. Расскажи ему о звездах, ладно?
     Я развернул нарты к востоку, и Соли сказал:
     - Хорошо.
     - До свидания, Данло. - Я поднял мальчика вверх. Его длинные волосы так хорошо пахли, что я поцеловал его еще раз. Потом пожал вынутую из рукавицы руку Соли и ему тоже сказал "до свидания".
     - До свидания, - сказал он и сделал нечто поразившее меня. Он притянул меня к себе так резко, что я чуть не упал, и крепко поцеловал в лоб. Его шероховатые губы обожгли мою холодную кожу - она горит и по сей день. - Лети далеко, пилот, и удачи тебе.
     Я крикнул собакам и погнал нарты под ветер по сверкающей снежной равнине. Я не стал оглядываться назад, но в своих мыслях и мечтах оглядываюсь то и дело. Я не верил, что увижу кого-то из них снова. "Не увидишь, - сказал мне шепот, - никогда не увидишь". Воздух был так жесток, что глаза мои наполнились слезами.
     Я подхожу к концу своей повести. О пути домой осталось рассказать не так уж много. Когда мы с собаками доели орехи и мамонтовое мясо, нам пришлось поголодать. Я вскрывал много аклий, но тюлени больше не выходили мне на копье. Почти все время стояли сильные морозы. Дважды я отмораживал себе пальцы ног - они и до сих пор ноют в холодные дни. Когда Город стал уже почти виден вдали, налетела метель. Пятнадцать дней я лежал вместе с полузамерзшими собаками в наспех построенной хижине, читая книгу Хранителя и слушая бурю. Арне и Бела умерли от холода и голода, и я похоронил их в снегу.
     Где-то записано, что на девяносто первый день глубокой зимы 2934 года Мэллори ви Соли Рингесс, потерпев неудачу в исканиях Старшей Эдды, вернулся в свой родной город. (Мне сказали, что так заканчивается знаменитая фантазия Сароджина "Нейропевцы".) По возвращении меня встретила одна из самых горьких иронии моей жизни: академики, мастера и большинство других не захотели поверить, что я "вспомнил" Старшую Эдду. А некоторые, в частности Главный Генетик, еще и высмеяли меня. Они смеялись до последнего дня года, когда величайший наш мнемоник, Томас Ран, снял свои одежды, закрыл глаза и погрузился в один из бассейнов Обители Розового Чрева. Он ушел в сумрак далекого прошлого, вызвал память, заложенную в каждом из нас, и услышал, как слышал и я, шепот Старшей Эдды. С радостью (и преувеличенной гордостью) он обучил этой технике других специалистов своей профессии. Известие об этом великом мнемоническом открытии быстро распространилось по Академии. Много дней я не мог выйти на самую уединенную ледянку без того, чтобы какой-нибудь послушник, дернув за рукав своего соученика, не указал с благоговением на меня. Даже некоторые эталоны, не питавшие почтения ни к кому из людей, избегали моего взгляда, говоря со мной. Меня это очень смущало - уж лучше было терпеть насмешки, чем преклонение.
     Вскоре после этого Коллегия Главных Специалистов сделала меня правителем Ордена. Я тут же занялся восстановлением Пещер Легких Кораблей и примыкающих к ним разрушенных кварталов Города. Я послал роботов в горы за Уркелем добывать камень, и в двадцатый день средизимней весны мы заложили фундамент большого (грандиозного, как говорили некоторые) шпиля. С течением серых метельных дней игла из розового гранита поднималась над вновь отстроенными Крышечными Полями, над зданиями и башнями района, называвшегося теперь Новым Городом. Через год, по завершении строительства, шпиль должен был стать самым высоким во всем Городе. Я назвал его Шпилем Соли, к удивлению и испугу всех, кто полагал, что я питаю к своему отцу лютую ненависть.
     За это время я предпринял маленькую экспедицию в опечатанную башню Хранителя Времени. Я взобрался на самый верх. Снег, налетевший в выбитые окна, засыпал все многочисленные часы Хранителя. Я откопал их и приказал убрать снег и снова застеклить окна, решив устроить в башне музей.
     В ее подвале я обнаружил множество старинных книг, целую библиотеку замшелых томов в кожаных переплетах. По сей день я продолжаю читать их. По длинным каменным коридорам я спустился в самую глубину башни, заглянул в мою старую камеру и отворил тяжелую дверь смежной, где слагал свою предсмертную поэму воин-поэт. Там пахло пылью, пометом и смертью. Кости поэта дочиста обглодали гладыши, норами которых изобиловало подземелье. Красное кольцо воина и кольцо поэта блестели среди длинных пальцевых фаланг. Итак, воин-поэт все-таки умер. Я вспомнил, что пообещал отправить его останки на его родную планету. В сумятице войны я совсем о нем позабыл. Я приказал завернуть кости в его воинский плащ. Роботы выдолбили гроб из черного мрамора и отполировали его так, что камень стал как зеркало. Я сам вырезал на нем слова предсмертной поэмы Давуда. Послушники, видевшие, как я работаю в этом темном подземелье - а с ними, вероятно, и все остальные, - сочли, должно быть, что я спятил. Они смеялись надо мной, когда думали, что я их не слышу. Они еще не понимали, как это важно, чтобы умершим - всем умершим - воздавали почести и, что еще важнее, чтобы о них помнили.
     Теперь я должен рассказать о слове, которое дал богине Калинде, и о чуде, которое побудило меня это слово сдержать. Вот оно, то чудо: на пятьдесят шестой день ложной зимы "Благословенная блудница" Бардо вышла из мультиплекса и совершила посадку в новых Пещерах Легких Кораблей. Крышечные Поля уже много дней как открылись для потока челноков с больших космических кораблей, что имело для Города жизненно важное значение. И для легких кораблей, странствовавших по галактике с тех самых пор, как объявили поиск. (Многие пилоты оставались верны поиску и не появлялись в Городе с того дня, как Хранитель его объявил. Их имена мы чтим превыше всех остальных.) "Благословенную блудницу" сперва приняли как раз за один из таких, вернувшихся из странствий, кораблей. Но один кадет-технарь, узнав ее большие вислые крылья и тупой нос, послал за мной послушника. Я встретил Бардо в Пещерах, но он пока отказывался объяснить чудо своего воскрешения.
     - Бардо! - крикнул я, когда он вышел из кабины. - Как это возможно?
     - Паренек! - Мы обнялись, и он, как обычно, принялся молотить меня по спине, такой же большой, плотный и реальный, как был всегда. Он плакал, не стесняясь, и большие слезы катились у него по щекам. - Паренек! Ей-богу, это здорово - вернуться домой!
     - Рассказывай, что с тобой случилось. Ты один? Куда же подевалась Жюстина, позволь тебя спросить?
     Он грустно улыбнулся, поддерживая толстый живот, и покачал головой. На висках и в бороде у него появилась легкая проседь - в остальном он остался таким же, как мне запомнилось.
     - Позволю, все позволю, только не здесь. Умираю, как хочу пива. Пошли в Хофгартен.
     И мы в ясный солнечный день, овеваемый теплым горным бризом, отправились пить пиво и виски. Мы сели за полированный стол в нашем любимом зале с видом на морские утесы. Внешние окна были открыты воздуху и солнечным лучам. Сидя на нашем месте у окна, мы пили и разговаривали.
     - Ух, хорошо. - Бардо слизнул пену с усов и выпил еще. - Так вот, о Жюстине. Она в порядке. Отправилась на Лешуа навестить мать и заняться преподаванием в их элитной школе. В Город, как ни горестно, она больше не вернется.
     Я пригубил виски, почти не находя в этом удовольствия. Оно отвлекало меня от одного важного вопроса, который я должен был задать Бардо.
     - Давай-ка с самого начала. Как вам удалось выжить в том бою, упав на звезду?
     - Хочешь знать, почему я еще жив? Все объясняется просто, дружище