в философию, которую сами признаете абсурдной? Это еще абсурднее.
     Соли застонал и пошевелил губами, силясь что-то сказать. Нас он скорее всего не видел, поскольку не мог повернуть голову.
     - Да - когда страха больше нет, мы сами выбираем, во что нам верить.
     - Но верить в абсурд? Как это возможно?
     - Возможно, потому что парадокс решается только так. Потому что это дает нам силу жить и умирать. Потому что это успокаивает.
     Я попробовал нож большим пальцем - он был очень острый.
     - Не понимаю, как можно верить в невозможное, сознавая, что оно невозможно.
     - И все же я верю, как верят все воины-поэты, что вот этот момент нашего спора будет повторяться бесконечное количество раз. А когда ты убьешь меня или доверишь эту честь мне, моя смерть тоже будет повторяться снова и снова - как уже было миллиард миллиардов раз.
     - Миллиард миллиардов - это даже не приближение к бесконечности.
     - Да? Ну что ж, я ведь поэт, а не математик.
     Я рубанул ножом по одной из веток каучукового дерева, и она с тихим чмоканьем отвалилась. Я тут же почувствовал вину и зажал большим пальцем сочащуюся рану.
     - Я не могу разделить с тобой твою веру. Дав тебе умереть, я дам умереть самому чудесному, по твоим же словам - полноте твоей жизни.
     - Нет. Момент будет жить вечно.
     - Нет. Когда свет гаснет, становится темно.
     - Не бойся, пилот.
     - Мы кружим около слов друг друга, как двойные звезды.
     - Убей меня.
     - Если я это сделаю, что будет с моей матерью? Ведь ты ее мимировал? Нет уж, ты будешь жить и скажешь мне, как ей помочь.
     Я почесал нос. Я не хотел его убивать еще и по другой причине: я хотел узнать, что происходит с человеком, чей мозг заражен вирусом, хотел узнать об узком лезвии между жизнью и смертью.
     - У Лао Цзы есть одна хайку, - сказал я. - "Физическое мужество дает человеку возможность умереть, моральное мужество дает возможность жить".
     Он ответил мне улыбкой, полной юмора и иронии.
     - Ты умный человек, пилот.
     Я посмотрел на Соли, извивающегося в своем коконе, и сказал:
     - Когда воин-поэт обездвиживает свою жертву, он, кажется, читает ей стихи? И если жертва способна закончить строфу, он обязан ее пощадить - это правда?
     - Правда.
     Я склонился над ним, лежащим, уловил идущий от него апельсиновый запах и сказал:
     - Тогда слушай:

     Не ждал я Смерти, но она
     Любезно дождалась меня.

     - Знаешь ты эти стихи, поэт? Закончи их!
     - Ты глумишься над нашей традицией, - сказал он и неохотно прочел:

     Не ждал я Смерти, но она
     Любезно дождалась меня.
     Теперь на башне мы втроем:
     Она, Бессмертие и я.

     Соли наконец обрел дар речи и стал кричать:
     - Больно! Больно! Убейте меня! Я не могу больше! -
     Его лицо блестело от пота, он грыз губу, и в глазах его было безумие.
     - Когда твой наркотик перестанет действовать? - спросил я Давуда.
     - Ты не понимаешь, пилот. Этот наркотик не похож на тот, который парализовал меня или тебя. Он никогда не переработается полностью. Основной эффект ослабнет через час, если человек будет жив, но Соли навсегда сохранит особую чувствительность к своему... моменту возможного.
     Я подошел к Соли и попытался помешать ему грызть свою губу. Я попробовал также перерезать его путы, но они были прочнее стали.
     - Главный Пилот! Мой Главный Пилот! - Но он, казалось, не понимал, что я говорю.
     - Он слышит каждое твое слово, но смысл до него не доходит, - пояснил Давуд. - Все, что он сознает - это боль.
     С лестницы донесся шум, похожий на лязг металла о камень - как видно, Хранитель Времени послал в башню своих роботов.
     - Все будет хорошо. Соли... роботы тебя освободят.
     - Больно, - ответил он. - Больно.
     Лязг стал громче - по обсидиановым ступенькам топало много ног. Похоже было, что целая армия роботов поднимается по лестнице. Поэт, как видно, покорился судьбе, но его покорность скрашивалась иронией.
     - Ничего. Главное, что Соли скоро полегчает, - сказал я, и тут в приемную ввалились два огромных красных полицейских робота. Не останавливаясь, они прошли дальше, к нам. Два других робота шли за ними, еще двое замыкали шествие. На панели управления у них был выгравирован контур песочных часов. Этих роботов Хранителя Времени называли "длинной рукой Главного Горолога", и использовались они в тех редких случаях, когда в Городе требовалось навести порядок.
     - Я взял в плен воина-поэта, - сказал я им. - Он пытался убить Главного Пилота.
     Я ждал, что они скажут что-нибудь - даже, как это ни глупо, поздравят меня или сообщат, что Хранитель Времени благодарен мне за столь своевременное вмешательство. Но они действовали молча, и единственными звуками были скрип и лязг. Один робот схватил своими холодными пальцами меня, другой поднял поэта и бросил его в подставленные захваты третьего. Тот сжал свои клешни и замер в режиме ожидания. Два других сканировали помещение. Я боролся, но это было бесполезно. Я вкратце рассказал роботам, что здесь произошло, но это было все равно что объяснять основы шахматной игры радиоприемнику - они меня просто не слушали.
     - Вы что, не можете отличить пилота от поэта-убийцы? - крикнул я.
     Давуд, с лица которого не сходила улыбка, засмеялся.
     - Это же роботы. Прости их за то, что они делают.
     Роботы потащили нас прочь. Я злился на Хранителя за то, что он не присутствует здесь лично. Мне не терпелось пожаловаться ему на действия его роботов и рассказать, как я спас Соли от пыток и смерти. Я лупил робота кулаком, обдирая костяшки, я вырывался и ругался, а Соли все это время кричал:
     - Мне больно, больно, больно, больно!

23

ПЛУТОНИЕВАЯ ПРУЖИНА

     Добрый христианин должен остерегаться математиков так же, как и всех лжепророков. Есть опасность, что математики уже заключили договор с дьяволом, дабы затемнить дух человеческий и обречь человека на муки ада.
     Блаженный Августин

     Почему человек ищет какой-то справедливости в откровенно несправедливой вселенной? Неужели мы настолько мелки и тщеславны, что не можем смотреть в неприкрытое лицо случая, не моля его улыбнуться нам только за то, что мы ведем себя хорошо и правильно? Если искать справедливости нас действительно побуждает тщеславие, то Хранитель Времени - самый тщеславный из людей. Он, как я уже говорил, знаменит своими приговорами. Не сомневаюсь, что когданибудь скульпторы снабдят его бюст надписью "Хорти Справедливый" - он вполне заслужил этот титул. Узнав о покушении на Соли, сей мрачный старец вынес самое мудрое из своих суждений. Его роботы притащили Давуда и меня в подвал его башни и заперли там в одинаковых смежных камерах. Камера представляла собой кубическое каменное помещение, каждая сторона которого насчитывала сто один дюйм. (В последней фаланге моего мизинца ровно дюйм длины, и я от нечего делать занялся измерением своей камеры.) Пол в ней выложен холодными плитами, а потолок, насколько я мог рассмотреть, состоит из цельного куска черного камня. Нас втолкнули внутрь и задвинули за нами двери. Меня поглотил мрак - абсолютный мрак. Я просунул пальцы в щель между косяком и дверью - без всякой пользы. Дверь, вырубленную из сплошной глыбы камня, сдвинуть было нельзя.
     Я бросил вызов Хранителю Времени, и за это он обвинил меня в покушении на Соли - такой логический вывод напрашивался сам собой. Его роботы наверняка информировали его, что я взял в плен воина-поэта. Что же он сделает - отправит меня к акашикам, чтобы я смог доказать свою невиновность? Сомнительно. Самые разные вопросы осаждали меня во мраке камеры. Где моя мать? Где Соли? Неужели он поверил, что я тоже состоял в заговоре, имевшем целью его устранение? Мог поверить, если наркотик поэта повредил его разум. Рассказал ли Хранитель всем, что я пытался убить Соли, или никому не сказал? Может быть, Бардо и другие мои друзья в этот самый момент пришли к нему с просьбой о моем освобождении? Но как это возможно, если они не знают, где я? И еще: если Хранитель хочет моей смерти, почему я до сих пор жив?
     Мы с поэтом ожидали решения Хранителя, разговаривая друг с другом. Под потолком проходил узкий воздуховод, соединяющий наши камеры. Я обнаружил, что, подпрыгнув и подтянувшись к нему на руках, можно говорить нормально, без крика. Но я мог висеть так всего несколько минут - потом руки немели и приходилось спрыгивать. Мы читали друг другу стихи, забавлялись каламбурами и спорили о том немногом, на что у наших двух орденов были общие взгляды. Я в этих спорах почти всегда проигрывал. Воины-поэты, должен сознаться, очень ловко играют словами - ловчее даже, чем неологики или семантологи. Давуд говорил вроде бы ясно, но слушать его надо было очень внимательно, иначе смысл ускользал, как живая верткая рыба из намыленных рук. Однажды я упомянул о невероятной странности того, что воины-поэты и Твердь имеют одинаковую привычку спрашивать у своих жертв стихи, и Давуд на это ответил:
     - Ах да, Калинда Цветочная. Она всегда... интересовалась воинами-поэтами.
     - Калинда?
     - Так мы называем эту богиню.
     - Агатангиты ее тоже так называют. Но почему Цветочная?
     - Потому что ее считают женщиной, а женщины всегда ассоциируются с цветами. Кто знает, откуда они берутся, имена?
     - И ты говоришь, она знает о вас, поэтах?
     - Конечно. Когда-то мой орден пытался выращивать и поэтесс, но это закончилось катастрофически. Калинда - Твердь - положила этому конец.
     - Вот не думал, что боги интересуются людскими делами.
     - Много ты знаешь о богах, пилот.
     - "Мы для богов то же, что мухи для мальчишек, - процитировал я. - Они убивают нас ради забавы".
     - Как же, как же. Шекспир. Превосходно.
     - Боги есть боги и делают, что им вздумается.
     - Ты так думаешь?
     Я вспомнил о своем путешествии на Агатанге и выдохнул, держась за край трубы:
     - Боги делают и переделывают нас по своему подобию.
     - Вот тут ты как раз и ошибаешься, - прогремел мне в ухо его голос.
     - Не знал, что поэты так хорошо разбираются в эсхатологии.
     - Откуда в тебе столько сарказма, пилот?
     - А почему вы, поэты, всегда отвечаете вопросом на вопрос?
     - Разве ты задал мне вопрос?
     Так мы препирались, наверное, несколько суток - в полной темноте о времени судить трудно, - а потом поэт умолк и не отвечал мне, когда я его звал, что я проделывал каждые несколько часов. Я был уверен, что его казнили, обезглавили по приказу Хранителя Времени, но тут он отозвался. Я сам удивился облегчению, которое испытал, узнав, что он жив.
     - Я побывал у вашего Хранителя Времени, - сказал он. - Вот у кого умная голова. Сказать тебе, какой приговор он мне вынес? Он казнит меня так, чтобы не нанести обиды моему ордену. Он справедлив.
     - Нет, - буркнул я, пытаясь удержаться на трубе. Носки ботинок в поисках опоры скользили по гладкому камню. - Он такой же, как все люди.
     - Он милосерден. Его приговор - плод высокой мысли.
     - Он варвар.
     - Пилоту, разумеется, этого не понять.
     - Нормальный никогда не поймет безумца.
     - Что такое, в сущности, безумие?
     - Это только безумцу известно.
     - Только упрямый пилот способен отрицать, что приговор Хранителя Времени гениален.
     В некотором смысле этот приговор действительно был мудрым и даже утонченным, хотя гениальным я его никогда бы не назвал. Хранитель попросту вспомнил один древний и варварский способ казни. В пустой камере, примыкающей к темнице поэта (мы с ним были единственными узниками в башне, единственными за много-много лет), технари поместили механизм, который при поступлении определенного сигнала выделял облако ядовитого газа. В механизме находилось микроскопическое количество плутония, и сигналом был последовательный распад нескольких его атомов. Давуд мог прожить еще несколько лет или, что гораздо вероятнее, умереть в следующую минуту - он поймет, что миг настал, только когда услышит шипение газа и ощутит его едкий уксусный запах. Орден Давуда может обвинить в его смерти только случайность - для воина-поэта в такой смерти никакого позора нет.
     - Хранитель уж наверняка положил в свою проклятую машину побольше плутония, - сказал я, - поэтому твоя возможность прожить больше нескольких дней приближается к нулю.
     Я умолчал о том, как шокировало меня известие об имеющемся у Хранителя запасе плутония. Это было самым большим варварством в варварском замысле Главного Горолога.
     - Плутония, разумеется, будет достаточно, - согласился Давуд. - Но ты упускаешь суть.
     - Вот как? Тогда объясни мне.
     - Представь на мгновение, что ты - глава моего ордена, Дарио Красное Кольцо. Когда Дарио прибудет в ваш город и спросит обо мне "Жив ли он?", ваш Хранитель Времени, не кривя душой, сможет ответить, что не знает. Жив ли я? Никто этого не может знать. Достоверно известно лишь то, что я нахожусь в запертой камере. В чистилище. Произошел ли распад плутония? Такая вероятность есть. Степень того, насколько я жив, представлена волновой функцией, сочетающей в себя вероятности жизни и смерти. Лишь когда мою камеру откроют и Дарио с вашим Хранителем Времени войдут туда, одна из вероятностей осуществится, а другие отпадут и волновая функция перестанет существовать. Только акт осмотра выявит, жив я или мертв. До тех пор никто за пределами моей камеры не может считать меня ни живым, ни мертвым. Точнее, я жив и мертв одновременно. Поэтому я не думаю, что Хранитель Времени когда-либо позволит открыть мою камеру. Ведь пока этого не произойдет, ваш орден нельзя будет обвинить в моей смерти.
     - Но ведь это абсурд!
     - Мой орден любит абсурдные ситуации и парадоксы, пилот.
     - У меня создается впечатление, что в математике ты полный профан.
     - Я говорю с философской точки зрения, а не с математической.
     - Вероятность...
     - Ну да, конечно - есть возможность, что плутоний никогда не распадется и я никогда не умру.
     - Умрешь, будь спокоен. Хранитель Времени об этом позаботится.
     - Еще бы! Но это будет высокая смерть. Я должен сложить стихи, чтобы ознаменовать это.
     - Не знать, станет ли будущее мгновение для тебя последним или нет - ведь это же ад!
     - Нет, пилот, не ад. Мы сами творцы своего рая.
     - Сумасшедший! - Я отцепился от воздуховода и спрыгнул на пол.
     Ответ Давуда едва внятно дошел до меня сквозь толстую стену:
     - Ты просто боишься, что газ убьет заодно и тебя.
     Давуд сообщил мне кое-какие новости, которые узнал во время своей аудиенции у Хранителя Времени. Ничего хорошего в них не было. Хранитель, по всей видимости, выпустил своих роботов в Город. Всех воинов-поэтов переловили и выслали. Роботы "случайно" оторвали головы трем пилотам - Факсону By, Такинии Бесстрашной и Розалинде ли Тови, собравшихся дезертировать на Триа. (Позже я узнал, что в это же время из Квартала Пришельцев таинственно исчезли сотни аутистов, которых Хранитель всегда ненавидел.) Пилоты, ведущие специалисты и академики, узнав о столь вопиющем нарушении канонов, стали поговаривать о том, чтобы сесть на корабли и отправиться на какую-нибудь новую планету, чтобы основать там совершенно новую Академию. Каким-то образом распространился слух о моем заточении, и Соли потребовал обезглавить меня, а Жюстина и Зондерваль - созвать Пилотскую Коллегию, где будто бы намеревались убедить других мастер-пилотов сместить Соли и выбрать нового Главного Пилота. Николос Старший, Главный Акашик, удивил всех просьбой о созыве Коллегии Главных Специалистов. Неужели этот робкий толстячок действительно хочет избрать нового Хранителя Времени, как предполагала Колония Мор? Никто в точности не знал, так ли это, и никто - в том числе и Хранитель Времени - не знал, где находится моя мать и чем она занимается. Бардо все это время осаждал Хранителя просьбами о моем освобождении - молил, надоедал, угрожал и предлагал взятки мастерам и главным специалистам, чтобы они подписались под прошением. Он требовал, чтобы мне позволили предстать перед акашиками, поскольку я невиновен и должен иметь возможность доказать свою невиновность. Но Соли, ненавидевший Бардо за то, что тот увел у него жену, выдвинул контраргумент. Акашики не могут судить меня, заявил он, поскольку их компьютеры рассчитаны на моделирование только человеческого мозга. Кто может знать, справятся ли они с моим, исковерканным агатангитами? (Кто мог подозревать, что Соли - мой отец и что он боится, как бы акашики не раскопали и не обнародовали этот факт? Кто мог знать,
какие мотивы движут кем бы то ни было в те смутные для Города времена?)
     Приговор Хранителя Времени, как ни странно, обрадовал Давуда. Поэт так разволновался, что не мог ни есть, ни спать. Он сутки напролет расхаживал по камере, сочиняя стихи и декламируя их вслух до хрипоты.
     - "Грядущая смерть придает вкус жизни", - цитировал он. - Как это верно, пилот! Ты слышишь меня? Расскажи мне, о чем ты думаешь - о вариантах возможного?
     Я по натуре не мыслитель. Меня страшило одиночное заключение в темной сырой камере, где ничто не может отвлечь от пугающих мыслей, мыслей о невеселых вариантах возможного. Почти все время я сидел, привалившись к холодной стене, смотрел во мрак перед собой и ждал. Я слушал, как ходит и завывает в поэтическом экстазе воин-поэт, а когда шаги затихали и он умолкал, я слушал, как падают капли с потолка и бьется мое сердце. Меня одолевал беспокойный сон, от которого я пробуждался скрюченный и окоченевший. Я ел орехи и хлеб, которые периодически просовывались через щель под дверью, и пил воду из большой чашки. В ту же чашку я испражнялся и мочился, уповая на то, что роботов запрограммировали мыть ее, прежде чем наливать в нее воду. (При этом я забывал о законе Турина, гласящем, что робот, достаточно умный, чтобы мыть посуду, слишком умен, чтобы ее мыть. Для человека этот закон, возможно, и верен, но бездушные полицейские роботы, охранявшие нас, были разумны ровно настолько, насколько этого требовали их специфические функции. Например, умерщвление врагов Хранителя Времени в случае попытки к бегству. Я не верил, что они обладают самосознанием.) Со стыдом должен сознаться, что я был подвержен длительным приступам жалости к себе. Я слишком много думал о собственной персоне. Я пытался сосредоточиться на чем-то другом, но уж слишком слабы и незначительны были мои внешние впечатления. Я слышал шаги роботов за дверью и приглушенный голос Давуда, читающего стихи - но, размышляя о самосознании роботов или обдумывая среднеталантливые строки поэта, я погружался еще глубже в самые затаенные свои тревоги и страхи.
     Через некоторое время я обнаружил, что мой режим сна и бодрствования нарушился. Я стал спать долго, возможно, целыми сутками, чтобы уйти от себя самого. В промежутках на меня находило беспокойство, доходящее до маниакального состояния. Я ходил по камере, то напрягая, то расслабляя мускулы, ритмично и волнообразно. У меня возникали мысли. Я предпочитал не думать о том, откуда они берутся, я пытался вообще не думать. Я чесал свою грязную бороду и ощупью искал трещины на скользкой стене, но перестать думать не мог. Я размышлял над тем, во что я превращаюсь. Как я боялся этих превращений! Я чувствовал в себе нечто новое, но когда задумывался над формой и направлением этой новизны, волнение и ужас охватывали меня в равной мере. Я пытался уснуть, но сон не приходил. Теперь я, наоборот, целыми сутками бодрствовал. Эти приступы бессонницы перемежались периодами микросна, когда мой мозг отключался на пару мгновений. Я просыпался в холоде и мраке, где капала вода и пахло моим страхом. Временами я пытался проверить, не схожу ли с ума. Способен ли я еще проинтегрировать расходящийся ряд? Испытываю ли прежние ощущения, почесывая свою зудящую сальную голову? Могу ли сжать и разжать пальцы по собственной воле? Так и еще тысячью других способов я испытывал пещеру своего разума на скрытые трещины, а также искал в ней новые кристаллические образования, новые способности и мысли. Какие мысли, какие действия, какие сны предписал бы себе я, будь моя воля де