животные не выходят больше на наши копья, верно?
     Я признал, что это странно.
     - Хотя Пьеро неправ, что винит тебя, я не виню его за это. А ты? Есть и другие, которые видели твое странное поведение и потому винят тебя в своих неудачах. Я к таким людям уважения не питаю, но как я могу упрекать их?
     - Что в моем поведении такого странного? Они винят меня за то, что я убил тюленя?
     Он поднял исполосованную шрамами руку и покачал головой.
     - Дело не в этом, хотя мало кто способен убить своего доффеля. Дело вот в чем: умному человеку лучше не оставаться в хижине наедине со своей сестрой, особенно если сестра красива, как Катарина. Тогда никто не обвинит его в гнусности, которая приносит племени несчастье.
     От этих слов мне скрутило живот. Краска вины залила мои щеки, и я возблагодарил ледяной ветер, от которого лицо у меня и без того уже побагровело. Юрий, прислонившись к валуну, дышал паром и смотрел на широкую белую долину внизу. Мне хотелось сказать ему, что те, кто обвиняет нас с Катариной в кровосмешении, клевещут на нас. Мне хотелось крикнуть на всю долину, что Катарина мне вовсе не сестра. Мне хотелось развернуть перед старым деваки весь ковер лжи и обмана, который мы соткали, выдавая себя за алалоев. Мне хотелось сделать это по двум причинам: чтобы положить конец нашей дурацкой затее и чтобы не выглядеть бесчестным в глазах Юрия. Но я ничего не сказал, ничего не сделал. Как объяснить этому одноглазому дикарю всю сложность цивилизованной жизни и эзотерическую подоплеку нашего поиска? Я промолчал, и Юрий пожал плечами.
     - Катарина тоже странная женщина.
     На десятый день средизимней весны я убедился, насколько серьезны обвинения против меня. Это был день внезапных снежных шквалов и тяжелого сырого воздуха. Снег был серый, как свинец, и деревья на фоне ненастного неба казались черными. То и дело срывавшийся ветер нес запах мокрого грифеля. Несколько мужчин, которые накануне отправились охотиться - все из Шарайлины, - вернулись в пещеру к вечеру, когда снег, горные склоны и низкое небо слились в сплошное серое море. Они нашли мясо, заявили Аурай и его сын Вишне, стряхивая снег со своих сырых парок. За ними шел Один Безобразный, грубиян с изуродованным шрамами лицом. Он волок за хвост тушу наполовину съеденного зверя, направляясь к хижине Шарайлины.
     - Мясо Сабры! - пояснил он. Его семейство во главе с женой Джелиной, такой же безобразной, как и он, высыпало из хижин, улыбаясь и жадно нюхая воздух.
     Я стоял на утоптанном снегу рядом с нашей хижиной, выстругивая новое копье, и сразу увидел, что мяса слишком мало и вряд ли Один им поделится. Тот уже начал рассказ о том, как им удалось найти волчье мясо.
     Накануне, сказал он, охотники Шарайлины выследили Тотунью, медведя, в спускающемся к морю южном лесу. Когда пошел снег, юный Вишне хотел вернуться в пещеру, но Олин повел всех к берегу, где ему послышался грохот камней и рев. Аурай думал, что это ломаются деревья и ревет ветер, но, выйдя из леса, они увидели белого медведя, дерущего волка около кучи камней. Охотники бросились на медведя, но трусливый Тотунья с длинными черными когтями увидел шрамы на лице Олина (так рассказывал сам Олин) и убежал, потому что понял, что Олин когда-то уже сталкивался с медведем и теперь неуязвим. И охотники вернулись с мясом волка, которое, как сказал Аурай, пристально глядя на своего брата, "конечно, не такое жирное и мягкое, как у медведя, зато и достанется не так дорого".
     Несколько мужчин из Манведины подошло послушать рассказчика. Сын Висента, Вемило, и озорник Чокло начали отпускать шуточки. Сейв, очень похожий на своего брата Лиама, хотя не такой красивый и не такой большой, смеялся над Олином, прикрывая рукой глаза. Лиам тоже вышел из хижины и присоединился к потехе.
     - А ты уверен, что это Сабра? - Он облизнул свои красные губы и откинул назад свои белокурые волосы. - Я, знаешь ли, хотел бы удостовериться, прежде чем начать его есть.
     Олин, выругавшись, оторвал хвост и швырнул его хохочущему и утирающему слезы Лиаму.
     - По-твоему, я не могу отличить Сабру от чего-то другого?
     - А деваки? - еще пуще закатился Лиам. - Деваки можешь отличить?
     Он намекал на конфуз, пагубно сказавшийся на репутации Шарайлины. В стародавние времена одной ложной зимой прапрапрадед Олина припрятал мясо шегшея, чтобы съесть его средизимней весной. Когда пришло время, он откопал то, что принял за ногу шегшея, и съел вместе со всей семьей. На следующий день Локни, пращур Лиама, обнаружил, что мясо на самом деле было частью человеческого тела, которое медведь отрыл на кладбище повыше пещеры. Зверь, видимо, притащил труп на поляну перед пещерой, где деваки иногда хранили мясо. Ошибка была вполне объяснима, но с тех пор у потомков Локни вошло в традицию высмеивать гастрономические обычаи Шарайлины.
     Лиам, держась со смеху за живот, подобрал хвост, который бросил ему Олин, и поднес ко рту, как будто собирался его съесть.
     - Как я люблю лохматый мясистый хвост Сабры! - сказал он, сделав вид, что давится. - Меня радует твоя уверенность в том, что это волчье мясо. Но я должен спросить у тебя одну вещь. - Лиам с деланной грустью посмотрел на Сейва и снова повернулся к Олину. - Разве у волка серая шерсть? Мне встречались только белые; может быть, Шарайлине известна другая порода?
     Олин пнул тушу ногой.
     - Он белый, а серым кажется из-за тусклого света.
     - Он серый, как собака, - гнул свое Лиам.
     - Нет, - вступился за брата Аурай, - он белый. Он посерел от грязи и морской соли.
     Лиам, мнивший себя забавником, внезапно плюхнулся на четвереньки, запрокинул голову и залаял.
     - Это собака, - заверил он, перевернувшись на спину. - Вы собрались съесть собаку.
     Я смотрел на представление, продолжая обстругивать двумя кремнями копье. До меня уже дошло то, что следовало сообразить с самого начала: Олин с братом разобрали каменную пирамиду, которую Бардо и я нагородили над мертвым вожаком моей упряжки. То, что валялось у хижины Олина, было останками Лико.
     - Собачатина! - не унимался Лиам. - Шарайлина охотится на собак!
     Олин, настаивая на том, что это волк, собрался откромсать от туши кусок, но тут подошел я и подтвердил:
     - Это собака. - Я рассказал, как талло убила Лико и как мы с Бардо похоронили его. - Не режь его - он был храбрым и верным, и есть его не годится.
     К этому моменту все племя повылезло из хижин и окружило нас. Миловидная Сания, держа у груди свою новорожденную дочку, сказала:
     - Не годится, когда матери голодают и молоко у них сохнет, как лужица на солнце. Мэллори забывает, что мясо есть мясо - оно не бывает ни храбрым, ни верным.
     Лиам все это время валялся на спине, смеялся и гавкал.
     - Надеюсь, шегшей скоро выйдет на наши копья, - вставил он, - иначе мы все станем мясом для голодной Шарайлины.
     Этого Олин уже не выдержал. С бранью потрясая своим длинным кремневым ножом, он обрушился сверху на Лиама. Его колени вышибли воздух у Лиама из груди.
     - Осторожно, нож! - крикнул кто-то.
     Олин по непонятной для меня причине бросил нож, и они начали бороться. Лиам ухитрился захватить руку Олина и нацелился ему в глаза своими длинными когтями. Я был уверен, что он сейчас запустит пальцы в глазные яблоки и ослепит противника. Когда-то Олина изувечил медведь - мне было тошно смотреть, как теперь его увечит недалеко ушедший от медведя Лиам.
     - Не трогай глаза! - заорал я, покрепче уперся в снег ногой и двинул Лиама в висок тупым концом своего копья. Он откатился от Олина, держась за голову. Кровь, просачиваясь между пальцами, стекала в густую золотистую бороду. Обругав меня и плюнув мне под ноги, он крикнул:
     - Ты что, не можешь отличить игру от смертоубийства? Мозги у тебя размягчились, как тюлений жир - так оно и бывает у тех, кто спит с сестрами. Может, Катарина высосала у тебя все мозги заодно с семенем?
     Кажется, я чуть не убил его тогда. На глазах у Олина, Юрия и всего племени я поднял копье над головой, взявшись за кожаную накладку древка. Я смутно сознавал, что Бардо, Жюстина и моя перепуганная мать тоже смотрят на меня из-за спин пораженных деваки. Нацелившись Лиаму в горло, я увидел Катарину, стоявшую прямо передо мной между двумя манвелинскими женщинами. Она смотрела на меня без всякого стыда, точно заранее знала, что я его не убью. Я вынес руку вперед и ощутил внезапное сопротивление - мне показалось, что я пытаюсь вырвать с корнем осколочник. Множество рук вцепилось в древко, и кто-то вырвал у меня копье. Я обернулся - это был Соли. Он держал копье, как дохлую рыбу, крепко стиснув побелевшие губы, и на лбу у него пульсировала толстая вена.
     Юрий вышел вперед, взял у него копье и переломил через колено. Впившись в меня глазом, горящим, как ракетный маяк, он сказал просто:
     - Ты забыл, что мы не охотимся на людей. - Потом повернулся и увел свою семью обратно в хижины. Один, почесав обезображенную щеку, сказал мне:
     - Это только игра такая. Зачем, по-твоему, я бросил нож? Лиам никогда бы не ослепил своего брата! - Он посмотрел на половинки копья, лежащие на снегу, рассмеялся нервно и ушел, повторяя: - Это только игра.
     Соли стоял на месте и сверлил меня взглядом, неподвижный, как дерево. Катарина, кивнув нам, ушла в нашу хижину. Мать, Бардо и Жюстина последовали за ней. Мы с Соли остались одни посреди окутанной сумраком пещеры.
     Я начинал думать, что он никогда уже не пошевельнется и не заговорит, но тут он прошептал:
     - Откуда, пилот? Откуда в тебе это буйство? Скажи, сделай милость. - Ногой он затоптал копье в снег. - Зачем ты творишь эти глупости раз за разом?
     Я потупился, прикусив губу.
     - Зачем?
     - Не знаю, - честно ответил я.
     - Ты опасен, пилот, - я всегда это знал. А теперь, после этого случая, наша экспедиция и все, что мы здесь делаем, тоже становится опасным, не так ли?
     - Возможно.
     - Да - слишком опасным, чтобы здесь оставаться. Будем надеяться, что Катарина собрала достаточно образцов, потому что дальнейший их сбор нежелателен. Завтра мы радируем в Город, чтобы за нами прислали ветрорез, распростимся - и на этом конец.
     - По-твоему, это так необходимо - уползать в Город неподобие побитых собак? - Не знаю, зачем я это сказал - возможно, просто из чувства противоречия. По правде говоря, мне не терпелось вернуться в Город и вновь заняться такой прекрасной, хотя и не имеющей смысла, математикой.
     Соли очень разозлился, услышав это, - мне показалось, что кровяной сосуд у него в глазу вот-вот лопнет и он ослепнет.
     - Да, необходимо, - шепотом ответил он и произнес запретное слово: - Я так решил. Завтра мы уезжаем.
     Он потер глаза и ушел, а я остался стоять, размышляя, откуда во мне это буйство и почему я совершаю одни только глупости.

14

РАДИО

     Искусство ценнее артефакта, память ценнее всего.
     Поговорка мнемоников

     На рассвете следующего дня Рейналина, Еленалина и Шарайлина уложили свои длинные дорожные нарты. Аурай, Юлита и их дети - Вишне, Намилей и Эмили Младшая - завязывали крепежные ремни и запрягали собак неохотно, точно сомневаясь, разумно ли они поступают, уезжая в самый разгар бурь средизимней весны. Однако Олин и главы других семей были непреклонны. Объясняя причину своего отъезда на западные острова, они ссылались на голод и недостаток дичи, но не только на это.
     - Мы поедем на Саверсалию, - объявил Олин. - Там патвины накормят нас жирной и сочной мякотью мамонта, и люди там не поднимают копья друг на друга.
     Юрий, в нижней одежде из поношенных шкур, сказал, печально качая головой:
     - Плохой это день для деваки. Почему ты думаешь, что у наших родичей на Саверсалии есть мясо, чтобы поделиться с вами? Может быть, они не станут угощать вас мякотью мамонта; может быть, они примут вас не с тем радушием, с каким деваки принимают деваки.
     - Возможно, деваки стало слишком много для жизни в этой маленькой пещере, - ответил Олин. - И если у наших родичей мамонты тоже болеют и мяса мало, мы будем есть рубец, пока море не вскроется. Тогда мы построим лодки и будем охотиться на Кикилью, когда он всплывет подышать. - Он повернулся ко мне и сказал: - Прощай, человек из южных льдов. Возможно, тебе следует вернуться домой. - С этими словами он хлопнул своего сына Яшу по затылку, свистнул собакам, и нарты его семьи скрылись в лесу. Вскоре за ним последовали и другие семьи.
     Юрий, отогнав своего маленького внука Джоната от ярко пылающего входного костра, сказал:
     - Плохо, когда начинают говорить об охоте на китов. Уж лучше пожертвовать мамонтами, чем убивать Кикилью, который мудрее нас и силен, как Бог. Но семья Олина голодает, и кто его за это упрекнет?
     - Китов убивать нехорошо, - согласился я, обернувшись к востоку, где встающее солнце окрасило кровью снеговые поля. Меня обуревало чувство вины в сочетании с другими эмоциями.
     Юрий, прищурив глаз, промолвил:
     - Красно с утра море - путникам горе; не стоило в такой день отправляться в путь. Я должен сказать тебе, что в нашей семье многие - Лилуйе, Сейв, Джайве и, конечно, Лиам - говорят, что ты и твоя семья тоже должны уехать. Мы с Висентом и старой Илоной думаем, что вам надо остаться, но остальные... и кто их за это упрекнет после того, как ты поднял копье на Лиама?
     Юрий внезапно опротивел мне до тошноты своей смазанной жиром физиономией и своей присказкой "кто их за это упрекнет". Мне очень захотелось как бы нечаянно пихнуть его в одну из луж, оттаявших на снегу от огня, а когда он плюхнется в ледяную воду, сказать: "Кто меня за это упрекнет?" Я не желал больше слышать мудрых изречений из этих толстых сальных уст.
     - Соли решил, что нам надо ехать. Мы отправимся завтра или послезавтра.
     - Что ж, Соли твердый человек - если он решил ехать, кто его за это упрекнет?
     Но нам не суждено было покинуть деваки так просто. В то же утро Соли достал радио из тайника в днище нарт и уединился с ним в лесу, но ему не удалось связаться с Городом. Он провел в бесплодных попытках полдня, пока начавшаяся вьюга не вынудила его вернуться в пещеру. Вечером мы все собрались в нашей хижине вокруг горючих камней. Соли поставил на белые шкуры в центре хижины блестящий черный ящик длиной с половину мужской руки и сказал:
     - Радио мертво.
     - Это невозможно, - заявил Бардо. Теребя бороду, он лежал на моей постели и жевал какие-то орехи. - Оно не могло умереть.
     Мать с Жюстиной в дальнем углу распяливали шкуры на сушилке. В хижине было тепло, так тепло, что на круглых стенах блестела вода. Мать стряхнула капли с шелковистого шегшеевого меха. Ее сильное лицо при свете камней казалось желтым.
     - С чего ты взял, что радио умерло? - спросила она,
     - Если это правда, то дело наше плохо, - заметил Бардо, глядя, как Жюстина встряхивает другую шкуру. К немалому раздражению Соли, он наблюдал за Жюстиной при всяком удобном случае, а также постоянно вел с ней дружеские беседы. - Но где это слыхано, чтобы радио умирало? - Бардо небрежно бросил в рот орех, но я-то видел, как он нервничает.
     - Конечно же, оно не может умереть, - вставила Жюстина со своей милой улыбкой. - Разве можно вообразить себе такое? Все равно как если бы солнце не встало на рассвете. Есть вещи, которые не умирают. Главный Технарь делал эту рацию лично - как она может быть мертва?
     Бардо, схватившись за живот, застонал, и ему отозвался скулеж из входного туннеля. Две наши собаки хворали, и мы взяли их в хижину из-за непогоды.
     - Туса, Лола, - окликнул их Бардо, - как по-вашему, мертво радио или нет? Если да - гавкните три раза. - Он подождал, но псы в своих снеговых норах молчали. - Вот видишь - все согласны, что радио не может умереть.
     - Тихо! - прошипел Соли, наклонившись над рацией. - Помолчи немного.
     - Может быть, оно просто болеет? - сказала Катарина. Она раскопала тайник под своей постелью и разбирала образцы. В согнутом положении она казалась полнее, чем обычно, и ее волосы блестящей черной завесой спадали на пол. Она опорожнила на снег одну из сфер, дымчатую, под цвет ее глаз, и на снегу образовалось индиговое пятно. Я почувствовал перечно-мятный запах консервирующей жидкости, и Катарина забросала пятно свежим снегом. - Теперь, когда три семьи уехали, эти образцы - все, что... - Она перебирала пробы одну за другой, показывая Жюстине наиболее ценные.
     - Если это все, что у нас есть, - сказала Жюстина, - придется, полагаю, ограничиться этим. Тебе, должно быть, нелегко было их собирать, да теперь здесь и мужчин не осталось, кроме манвелинских, а у них... у них ты уже взяла пробы, почти у всех, правда, Катарина?
     Мне не хотелось смотреть на эти сферы с густым белым семенем деваки. Я подошел к рации и взял ее в руки, сказав Соли:
     - Может быть, Катарина права и радио просто болеет?
     - Но если это так, - вмешался Бардо, - почему оно не может вылечиться самостоятельно? А, Главный Пилот? Вы его не спрашивали?
     - Спросил первым делом, - ответил Соли. - Но радио молчит - стало быть, оно мертво.
     - Все этот треклятый холод. Он чье угодно нутро заморозит.
     - Мы все учли? - спросила мать. - Все возможности?
     - Какие возможности? - осведомился Соли.
     Мы стали обсуждать возможные варианты. Главный Технарь мог забыть настроить свое радио на прием нашего сигнала; радиоактивный выплеск из Экстра мог наконец дойти до Невернеса, вызвав атмосферные помехи. А может быть, в Ордене наконец случился раскол, началась гражданская война и Башня Технарей вместе со всеми их замечательными машинами уничтожена?
     Ночь шла своим чередом, мы устали, и в голову лезли самые дикие мысли. Мы, наверное, слишком долго прожили в этих снежных холмах, слишком много ночей провели в этой хижине, слушая, как дует ветер и воют волки. Мне лично все реалии Города казались очень далекими. Даже сам Город стал представляться фантастическим, нереальным - это был какой-то давний сон, засевший в памяти прежнего Мэллори. Глядя на эти гарпуны, выделанные шкуры, горючие камни, мигающие желтовато-оранжевым светом, трудно было поверить в существование другого мира, и все что угодно казалось возможным. Вдруг в Городе высадилась новая раса пришельцев, перебила всех людей и захватила Город? Вдруг Твердь или какое-то другое божество так изменили законы пространства-времени, что все электромагнитные волны стали распространяться медленнее или вообще перестали существовать? Вдруг и самого Города больше не существует?
     Эти разговоры усиливали нервозность Бардо. Он крутил усы, тер себе живот и бесшумно, как всегда в присутствии женщин, пускал газы. Воздух в хижине заметно испортился. Жюстина махала рукой у себя перед носом.
     - Чертов Туса! - выругался Бардо. - Нажрался тухлой тюленьей требухи и пердит, что твоя ракета. Дыхнуть нечем, ей-богу!
     Вонь действительно стояла такая, что мы стали дышать ртом - все, кроме Соли, который ощупывал футляр рации, ни на что не обращая внимания. Мать, сморщив нос и прикрыв его воротником парки, негодующе посмотрела на Бардо и заявила:
     - Все мужчины - вонючие скоты.
     Бардо смущенно набычился, а мать презрительно вскинула подбородок. Презрение вскоре перешло в ненависть - и к Бардо, и к себе самой. Язык у матери был обоюдоострый, и пользоваться им было опасно: когда ее задевали, она тут же расправлялась с обидчиком, а потом ненавидела себя за проявленную жестокость и обидчика за то, что он вынудил ее эту жестокость проявить.
     - Я понимаю, о чем вы думаете, - сказал Бардо, - но это сделали Туса или Лола, а не я.
     Мать с отвращением отвернулась от него к Соли и сказала:
     - Если радио мертво, то его убили, машины, сделанные технарями, естественной смертью не умирают. - Она вышла из хижины подышать свежим воздухом - а может быть, отправилась к Анале попить чаю и посплетничать, что уже вошло у нее в привычку.
     Соли ковырнул футляр кремневым ножом.
     - Надо как-то открыть его и узнать, почему оно умерло.
     - Открыть, Главный Пилот?! - вскричал Бардо. - Шутите вы, что ли? - Можно было подумать,