а
ответила одобрительным перешептыванием. Те  из  присутствующих,  которые
слышали эту речь хорошо, передавали свое впечатление тем, которые ее  не
могли расслышать, но были тем не менее все же очень растроганы.
   Вслед за тем оркестр и  хор  певческой  капеллы  исполнили  известную
"Аллилуйю" из Мессии Генделя.
   Церемония  близилась  к  концу,  были  исполнены  почти  все   номера
программы, а между тем казалось, что публика ждала чего-то еще,  чего-то
из  ряда  вон   выходящего,   сверхъестественного.   Да!   Таково   было
возбуждение, охватившее всех  присутствующих,  что  никто  не  нашел  бы
ничего удивительного, если  бы  внезапно  законы  природы  изменились  и
какая-нибудь аллегорическая фигура возникла вдруг на небе, как  когда-то
Константину Великому вырисовался крест и слова: "In hoc sig-no vinces" .
Или неожиданно остановилось бы солнце, как во времена Иисуса  Навина,  и
освещало бы в течение целого часа всю эту несметную толпу. Словом,  если
бы произошел один из тех чудесных случаев, в реальность которых не могли
бы  не  поверить  самые  отчаянные   вольнодумцы.   Но   на   этот   раз
неизменяемость законов природы осталась  непоколебимой,  и  мир  не  был
смущен никаким чудом.
   Настал момент снять гроб с колесницы, внести его в холл и опустить  в
могилу. Его должны были нести восемь слуг покойного, одетых  в  парадные
ливреи. Они подошли к гробу и, освободив  его  от  спускавшихся  с  него
драпировок, подняли на плечи и направились к калитке  ограды.  "Шестеро"
шли  в  том  асе  порядке,  в  каком  начали  торжественное  шествие   с
Салль-стрит, причем, согласно указанию,  сделанному  церемониймейстером,
находившиеся справа держали левой рукой, а находившиеся слева  -  правой
тяжелые серебряные ручки гроба.
   Непосредственно за  ними  шли  члены  Клуба  Чудаков,  гражданские  и
военные власти.
   Когда ворота ограды затворились, оказалось,  что  большой  вестибюль,
холл  и  центральная  круглая  комната  мавзолея  едва  могли   вместить
ближайших участников процессии, остальные же теснились  у  входа.  Толпа
все прибывала из различных участков Оксвудсского  кладбища,  и  даже  на
ветвях ближайших к памятнику деревьев виднелись человеческие  фигуры.  В
этот момент трубы военного  оркестра  прозвучали  с  такой  силой,  что,
казалось, должны были лопнуть легкие тех, кто в них дул.
   Одновременно в воздухе появились несметные стаи выпущенных на волю  и
украшенных разноцветными ленточками птиц. Радостными криками приветствуя
свободу, носились они над озером и прибрежными кустами.
   Как только процессия поднялась по ступенькам крыльца,  гроб  пронесли
на руках через  первые  двери,  потом  через  вторые  и  после  короткой
остановки в нескольких  шагах  от  гробницы  опустили  в  могилу.  Снова
раздался голос досточтимого Бингама, обращавшегося  к  богу  с  просьбой
широко раскрыть  небесные  врата  покойному  Вильяму  Дж.  Гиппербону  и
обеспечить ему там вечный приют.
   - Слава почтенному, всеми уважаемому Гиппербону! - произнес вслед  за
этим церемониймейстер своим высоким звучным голосом.
   - Слава! Слава! Слава! - трижды  повторили  присутствовавшие,  и  вся
толпа, стоявшая за стенами  мавзолея,  многократно  повторила  последнее
прощальное приветствие, и оно далеко разнеслось в воздухе. Потом шестеро
избранников обошли могилу и после нескольких слов, произнесенных  по  их
адресу  Джорджем  Хиггинботамом  от  лица  всех  членов  Клуба  Чудаков,
направились к выходу  из  холла.  Оставалось  только  закрыть  отверстие
гробницы тяжелой мраморной плитой с выгравированными  на  ней  именем  и
титулом покойного.
   В это время нотариус Торнборк выступил вперед  и,  вынув  из  кармана
завещание, прочел его последние строки:
   - "Моя последняя воля, чтобы могила моя оставалась открытой в течение
двенадцати дней и по истечении  этого  срока,  утром  двенадцатого  дня,
шесть человек, на которых пал жребий и которые  сопровождали  колесницу,
явились бы в мавзолей и положили свои визитные  карточки  на  мой  гроб.
После этого надгробная плита должны быть поставлена на место, и нотариус
Торнброк в этот самый день ровно  в  двенадцать  часов  в  большом  зале
Аудиториума прочтет мое завещание, которое хранится у него".
   Без сомнения, покойник был большим оригиналом, и кто знает, будет  ли
это его посмертное чудачество последним?
   Присутствующие удалились, и кладбищенский сторож  запер  мавзолей,  а
потом и калитку ограды.
   Было около  восьми  часов.  Погода  продолжала  оставаться  такой  же
прекрасной; казалось даже, что безоблачное небо  стало  еще  яснее,  еще
прозрачнее среди первых теней наступившего вечера.  Бесчисленные  звезды
загорались  на  небосклоне,  прибавляя  свой   мягкий   свет   к   свету
канделябров,  сверкавших  в  мавзолее.   Толпа   медленно   расходилась,
направляясь к выходу по  многочисленным  дорожкам  кладбища,  мечтая  об
отдыхе после такого утомительного дня. В течение  нескольких  минут  шум
шагов и гул голосов еще беспокоили жителей ближайших улиц, но постепенно
они замолкли, и вскоре в этом отдаленном квартале  Оксвудса  водворилась
полная тишина.
 
Глава IV 
"ШЕСТЕРО" 
 
   На следующий день жители  Чикаго  взялись  с  утра  за  свои  обычные
занятия, и городские кварталы приняли свой  повседневный  вид.  Но  если
население города больше уже не запружало, как накануне, всех бульваров и
проспектов, следуя за похоронной процессией, оно тем не  менее  все  еще
интересовалось  теми   сюрпризами,   которые   хранились   в   завещании
Гиппербона.  Какие  параграфы  заключились  в  этом   завещании?   Какие
обязательства накладывало оно на  шестерых  избранников  и  каким  путем
будут введены они в наследство, если допустить,  что  все  это  не  было
какой-нибудь загробной мистификацией достойного члена Клуба Чудаков!
   Но нет, никто не хотел допустить такой возможности. Никто  не  верил,
чтобы мисс Лисси Вэг и господа Годж Уррикан, Кембэл,  Титбюри,  Крабб  и
Реаль не нашли в этой истории ничего, кроме разочарований, что поставило
бы всех их в очень смешное положение. Без  сомнения,  существовал  очень
простой способ одновременно удовлетворить любопытство публики и  вывести
заинтересованных лиц из того состояния  неуверенности,  которое  грозило
лишить их сна и аппетита. Для этого достаточно было бы вскрыть завещание
и узнать его содержание. Но касаться  завещания  ранее  15  апреля  было
строжайше запрещено,  а  нотариус  Торнброк  никогда  бы  не  согласился
нарушить условий, поставленных завещателем. 15  апреля  в  большом  зале
театра Аудиториум, в присутствии многочисленной  публики,  какая  только
сможет вместиться в зале, он приступит к чтению  завещания  Вильяма  Дж.
Гиппербона. 15 апреля ровно в полдень, ни одним днем  раньше,  ни  одной
минутой позже. Таким образом,  приходилось  покориться,  но  нервозность
жителей Чикаго, по мере  того  как  время  приближалось  к  назначенному
сроку, все возрастала. К тому же две тысячи двести  ежедневных  газет  и
пятнадцать тысяч разных других периодических изданий,  существовавших  в
Соединенных штатах, - еженедельных, ежемесячных и двухмесячных -  своими
статьями поддерживали всеобщее возбуждение. И если эти газеты и не имели
возможности даже предположительно разоблачить секреты покойного, то  они
утешали себя тем, что подвергали каждого из  шестерых  избранников  всем
пыткам  своих  интервьюеров,  первой  целью  которых  было  выяснить  их
социальное положение.
   Если прибавить к этому, что фотографы  не  желали,  чтобы  журналы  и
газеты их перегнали, и что  портреты  шестерых  избранных  -  большие  и
маленькие, до пояса  и  во  весь  рост  -  в  сотнях  тысяч  экземпляров
расходились по штатам, то всякому будет ясно, что эти "шестеро" занимали
теперь место среди наиболее видных лиц Соединенных штатов Америки.
   Репортеры газеты Чикаго Мейл, явившиеся к Годжу Уррикану, жившему  на
Рандольф-стрит, № 73, были приняты крайне сухо.
   - Что вы от меня хотите? - спросил он  раздраженно.  -  Я  ничего  не
знаю! Мне совершенно нечего  вам  говорить!..  Меня  пригласили  принять
участие в процессии, и я это сделал!.. Кроме меня, там  было  еще  целых
пять таких же,  как  я,  около  самой  колесницы...  Пятеро,  которых  я
абсолютно не знаю!.. И если это кончится плохо для  одного  из  них,  то
меня это не  удивит!..  Я  чувствовал  себя  там  какой-то  плоскодонной
лодкой, которую тянут на буксире, не  будучи  в  состоянии  как  следует
разозлиться и излить свою желчь!.. О, этот Вильям Гиппербон! Да  возьмет
бог его душу и, главное, да сохранит он ее у себя! Если же этот  человек
надо мной насмеялся, если он заставил меня опустить мой флаг перед этими
пятью пролазами, то пусть он бережется!.. Как бы ни был он мертв, как бы
глубоко ни был  зарыт,  если  даже  для  этого  мне  пришлось  бы  ждать
последнего суда, я все равно сумею...
   - Но, возразил  один  из  репортеров,  согнувшийся  под  напором  так
неожиданно налетевшего на него шквала, - ничто  не  дает  вам  основания
думать, мистер Уррикан, что вы подверглись какой-то мистификации. Вам не
придется сожалеть о том, что вы оказались одним из избранников... И если
на вашу долю придется только одна шестая этого наследства..
   -  Одна  шестая!..  Одна  шестая!..  -  вскричал   громовым   голосом
расходивший командор. - А могу ли я быть  уверен,  что  получу  ее,  эту
шестую, всю целиком?!
   - Успокойтесь, прошу вас!
   - Я не успокоюсь!.. Не в  моей  натуре  успокаиваться!..  К  бурям  я
привык, я сам всегда бушевал... еще получше их!..
   - Ни о какой буре не может быть и речи, - возразил репортер, горизонт
чист...
   - Это мы еще увидим! - прервал его все  еще  продолжавший  горячиться
американец. - А  если  вы  собираетесь  занимать  публику  моей  особой,
докладывать  ей  о  моих  поступках,  о  моих  жестах,  то  советую  вам
хорошенько обдумать то, что вы будете  говорить...  Иначе  вам  придется
иметь дело с командором Урриканом!
   Это был действительно настоящий командор, этот Годж  Уррикан,  офицер
флота Соединенных штатов, шесть месяцев перед тем вышедший в отставку, о
чем он все еще очень сокрушался. Бравый моряк, всегда строго исполнявший
свой долг как под неприятельским огнем, так и перед огнем небесным,  он,
несмотря  на  свои  пятьдесят  два  года,  еще  не  потерял   врожденной
горячности и  раздражительности.  Что  же  касается  его  внешности,  то
представьте   себе   человека   крепкого   телосложения,    рослого    и
широкоплечего; его большие глаза  гневно  вращаются  под  всклокоченными
бровями,  у  него   немного   низкий   лоб,   наголо   обритая   голова,
четырехугольный подбородок и небольшая борода,  которую  он  то  и  дело
теребит нервными пальцами. Руки его крепко прилажены к туловищу, а  ноги
слегка согнуты дугообразно в  коленях,  от  чего  все  тело  наклоняется
немного вперед и при ходьбе раскачивается, как  у  большинства  моряков.
Вспыльчивый, всегда готовый с  кем-нибудь  сцепиться  и  затеять  ссору,
неспособный владеть собой, он был противен, как только может быть иногда
противен человечек, не приобревший  друга  ни  в  своей  частной,  ни  в
общественной жизни. Было бы  удивительно,  если  бы  этот  тип  оказался
женатым, но женат он, конечно, не был.
   "И какое это счастье для его жены!" любили повторять злые  языки.  Он
принадлежал к той категории несдержанных  людей,  которые  бледнеют  при
каждом взрыве злобы, что всегда свидетельствует о  сердечной  спазме.  У
таких типов обычно  туловище  устремлено  вперед,  точно  они  постоянно
готовятся к какой-нибудь атаке. Их горящие зрачки то  и  дело  судорожно
сокращаются, а голоса звучат жестко даже тогда, когда  они  спокойны,  и
полны злобного рычания всякий раз, когда это спокойствие их оставляет.
   Когда  сотрудники  Чикаго  Глоб  постучали  у  дверей  художественной
мастерской, помещавшейся на  Саут-Холстед-стрит,  в  доме  №  3997  (что
указывает на весьма солидную длину этой улицы), они не нашли в  квартире
никого, кроме молодого негра, лет семнадцати, находившегося в  услужении
у Макса Реаля.
   - Где твой хозяин? - спросили они его.
   - Не знаю.
   - А когда вернется?
   - Не знаю.
   Томми действительно этого не знал, потому что Макс Реаль ушел из дому
рано утром, ничего не сказав молодому негру, который  любил,  как  дети,
долго спать и которого хозяин не захотел будить слишком рано.
   Но из того, что Томми ничего не мог ответить на  вопросы  репортеров,
было бы не правильно заключить, что газета Чикаго  Глоб  могла  остаться
без информации, касающихся  Макса  Реаля.  Нет!  Нет!  Будучи  одним  из
"шестерки",  он  уже  был   предметом   многочисленных   интервью,   так
распространенных в Соединенных штатах.
   Макс Реаль был молодым  талантливым  художником-пейзажистом,  полотна
которого уже начинали продаваться в Америке, по  высокой  цене.  Будущее
готовило ему, без сомнения, блестящее положение  в  мире  искусства.  Он
родился в Чикаго , но носил французскую фамилию, потому что был родом из
семьи коренных жителей города Квебека, в Канаде. Там жила еще его  мать,
миссис Реаль, овдовевшая за несколько  лет  перед  тем;  она  собиралась
переселиться вскоре туда, где жил ее сын.
   Макс Реаль обожал свою мать, которая платила ему таким же  обожанием.
Редкая мать и редкий сын! Вот почему он тотчас же поспешил известить  ее
о происшедшем и о том, что он выбран в число занимавших  особо  почетное
место на похоронах Вильяма Дж. Гиппербона. Он прибавил,  что  лично  его
очень мало  волновали  последствия  распоряжений  покойного,  скрытые  в
завещании. Ему все это казалось очень забавным - ничего больше.
   Максу Реалю исполнилось двадцать пять лет.  Он  с  детства  отличался
изящной, благородной внешностью типичного француза. Ростом он  был  выше
среднего,  с  темно-каштановыми  волосами,  с  такой  же  бородой  и   с
темно-синими глазами. Держался очень прямо,  но  без  тени  надменности,
чопорности. Улыбка у него была очень приятная, походка бодрая и  смелая,
что указывает  обычно  на  душевное  равновесие,  являющееся  источником
неизменной  радостной  доверчивости.  Он  обладал  большой   долей   той
жизненной силы,  которая  проявляет  себя  во  всех  действиях  человека
храбростью   и   великодушием.    Сделавшись    художником,    одаренный
действительно  большим  талантом,  он   решил   переменить   Канаду   на
Соединенные штаты, Квебек на Чикаго. Его отец  офицер,  умирая,  оставил
очень небольшое состояние, и сын, рассчитывая увеличить его, имел в виду
главным образом свою мать, а не себя.
   Когда выяснилось, что Макса Реаля в доме № 3997 на Саут-Холстед-стрит
в этот день нет, репортеры не сочли нужным терять время на расспросы его
негра Томми. Газета  Чикаго  Глоб  была  достаточно  осведомлена,  чтобы
удовлетворить  любопытство  своих  читателей,  интересовавшихся  молодым
художником. Если Макса Реаля в этот день не было в Чикаго, то он был там
вчера и, без сомнения, вернется 15 апреля, хотя бы лишь для того,  чтобы
присутствовать при чтении знаменитого завещания и дополнить собой группу
"шестерых" в зале Аудиториума.
   Нечто иное получилось,  когда  репортеры  газеты  Дейли  Ньюс  Рекорд
явились на квартиру Гарри Кембэла. За этим не понадобилось бы  приходить
вторично в дом № 213, Милуоки-авеню, так как, без сомнения,  он  сам  не
замедлил бы прибежать к своим товарищам по работе.
   Гарри Т. Кембэл был журналистом и главным репортером такой популярной
газеты,  как  Трибуна.  Тридцати  лет,  среднего   роста,   крепкий,   с
симпатичным  лицом,  с  носом,  который,  казалось,  все  вынюхивал,   с
маленькими  пронизывающими  глазками,  с  исключительно  тонким  слухом,
необходимым, чтобы все слышать, и с нетерпеливым выражением  губ,  точно
созданных для того, чтобы все повторять; живой  как  ртуть,  деятельный,
ловкий, словоохотливый, выносливый, энергичный, не знающий усталости, он
был известен даже как искусный сочинитель всевозможных "блефов", которые
можно назвать "американскими гасконадами". Обладая ясным сознанием своей
силы,  всегда  активный,  одаренный  непоколебимой  силой  воли,  всегда
готовый проявить себя смелыми,  решительными  поступками,  он  предпочел
остаться холостяком, что подходит  человеку,  ежедневно  проникающему  в
частную жизнь других людей. В общем, добрый  товарищ,  вполне  надежный,
уважаемый всеми своими коллегами. Ему не стали бы завидовать,  узнав  об
удаче, сделавшей его одним из "шестерых", если бы даже  этим  "шестерым"
пришлось  действительно  разделить  между  собой  земные  блага  Вильяма
Гиппербона. Да,  совершенно  излишне  было  бы  расспрашивать  Гарри  Т.
Кембэла, так как он сам первый громко заявил:
   - Да, друзья мои, это я, безусловно  я,  Гарри  Т.  Кембэл,  один  из
"шести".. Это вы меня видели вчера марширующим около колесницы. Обратили
вы внимание на то, как я держался? С видом, преисполненным  достоинства,
и стараясь не дать  своей  радости  проявиться  слишком  шумно,  хотя  я
никогда еще в жизни не  присутствовал  на  таких  веселых  похоронах.  И
всякий раз, когда я отдавал себе отчет в том, что он тут, рядом со  мной
- этот умерший чудак... знаете ли, что я тогда говорил себе? А что, если
он не умер, этот достойный человек?! Если из глубины его гроба раздастся
вдруг   его   голос?   Если   он   неожиданно   появится,    по-прежнему
жизнеспособный? Я надеюсь, что вы мне поверите, когда я скажу, что  если
бы.это случилось и Вильям Дж. Гиппербон поднялся вдруг из своего  гроба,
подобно новому Лазарю, я ни за что не позволил бы себе за  это  на  него
рассердиться и упрекать за несвоевременное воскресение. Ведь вы всегда -
не так ли? - имеете право  воскреснуть,  если  вы  не  окончательно  еще
умерли...
   Вот что сказал Гарри Т. Кембэл, но надо  было  слышать,  как  он  это
сказал!
   - А как вы думаете, - спросили его,  -  что  произойдет  пятнадцатого
апреля?
   - Произойдет то, - ответил  он,  -  что  нотариус  Торнброк  ровно  в
полдень вскроет завещание.
   -  И  вы  не  сомневаетесь  в  том,  что  "шестеро"  будут  объявлены
единственными наследниками покойного?
   - Разумеется! Для чего  же,  скажите,  пожалуйста,  Вильям  Гиппербон
пригласил нас на свои похороны, как не для того, чтобы оставить нам свое
состояние?
   - Кто знает!
   - Нехватало, чтобы он нас побеспокоил, ничем за это  не  вознаградив!
Подумайте только: одиннадцать часов шествовать в процессии!
   - А вы не предполагаете,  что  в  завещании  содержатся  распоряжения
более или менее странные?
   - Это возможно. Так как он оригинал, то я могу всегда ждать  от  него
чего-нибудь оригинального. Во всяком случае, если то,  чего  он  желает,
исполнимо, то это будет сделано, а если неисполнимо, то, как говорят  во
Франции, "это сделается само собой". Могу только  сказать,  друзья  мои,
что на Гарри Т. Кембэла вы можете всегда положиться - он ни  на  шаг  не
отступит.
   Нет! Ради чести журналиста он не отступит, в этом могут быть  уверены
все те, кто его знает, даже те, кто его не знает, если  только  найдется
такой человек  среди  населения  Чикаго.  Каковы  бы  ни  были  условия,
предъявляемые покойным, главный репортер газеты Трибуна  их  принимал  и
обязывался исполнить до конца. Даже если бы дело шло  о  путешествии  на
луну, он все равно отправился бы и туда. Только бы хватило  воздуху  его
легким, а он уж на своем пути не остановится!
   Какой контраст между этим решительным  и  смелым  американцем  и  его
сонаследником, известным под именем Германа Титбюри, жившим  в  торговом
квартале города!
   Сотрудники газеты Штаат-Цейтунг позвонили у дверей дома № 77,  но  не
смогли проникнуть в квартиру.
   - Мистер Герман Титбюри дома? - спросили  они  через  приотворившуюся
дверь.
   - Да, - ответила  какая-то  великанша,  неряшливо  одетая,  неряшливо
причесанная, похожая на драгуна в юбке.
   - Может ли он нас принять?
   - Я вам отвечу