человек мертв. Скорее рыжий мужчина был в состоянии
шока,  летаргического сна или чего-нибудь в этом роде, возникшего в результате
реакции на стресс.
    В  таких сомнительных случаях правила запрещали производить погребение, да
я  и  сам  не  рискнул  бы  пойти  на это из опасения убить живого человека. С
величайшим  трудом я надел на лежащего мужчину скафандр: его ноги и руки почти
не  сгибались,  и  пришлось  изрядно  попотеть,  прежде  чем  это  удалось.  Я
приготовился  уже  взвалить  его на плечо и перетащить к себе в ракету, но тут
мне  пришло  в  голову,  что  пострадавший мог быть не один, тем более, что на
полке  для  чистой  посуды  лежали  две  тарелки, два стакана, а у кровати, на
которой я нашел рыжего, был еще верхний ярус.
    Взяв  со стола корабельный журнал, я пролистал его и увидел, что звездолет
назывался  "Пиранья"  и  на  его борту находились двое: некие Акиро Магинава и
Патрик  Кариган  -  японец  и  ирландец.  Как  я  понял, они были коммерсанты,
занимавшиеся  тем,  что  скупали  по  дешевке  небольшие  астероиды  и средних
размеров планетки, а потом перепродавали их рудодобывающим корпорациям.
    Из  последней  записи  следовало,  что  они  торопились на Ригель и решили
срезать путь через туманность Ориона, а после этого уже не было ни строчки.
    Рыжий,  которого  я  нашел  на  кровати,  точно был ирландцем, значит, мне
предстояло  найти  японца.  Я  стал  заглядывать повсюду, но Акиро Магинаву не
обнаружил.  Более  того,  его скафандр на вешалке тоже отсутствовал, из чего я
сделал  неутешительный вывод, что японец в момент аварии находился в срезанной
части звездолета и погиб.
    Сняв шлем, я склонил голову, поминая погибшего астронавта. В другое время,
воспользовавшись этим печальным поводом, я бы обязательно предался философским
размышлениям  о  непредсказуемой  воле  рока и том, что никто из нас не ведает
своего   последнего   часа,  но  теперь,  посмотрев  случайно  в  иллюминатор,
обнаружил,  что  трос, соединяющий пострадавший звездолет с моим, представляет
собой  ледяной  стержень,  готовый  вот-вот  оборваться. Надев шлем, я взвалил
ирландца  на  плечо  и,  едва  не нажив себе грыжу, так как он оказался весьма
массивным, перетащил беднягу в свою ракету.
    Уложив  его  на  диван,  я  задраил  люк и вновь взял курс на Ригель. Хотя
раскаленный  докрасна  центр туманности я уже миновал, холодные газовые облака
по-прежнему  не  позволяли  разогнаться,  и, как не подгоняло меня нетерпение,
приходилось тащиться еле-еле.
    Разделив  в столбик расстояние до Ригеля на мою теперешнюю скорость[13], я
получил  неутешительный  результат,  исходя из которого попасть в нужное место
можно было не раньше, чем через десять дней.
    Укрыв  летаргического  спутника  пледом с головой, чтобы своим окостенелым
видом  он  не  наводил  на  меня тоску, я поставил ракету на автопилот, лег на
раскладушку и мгновенно уснул.
    Наутро  я  обнаружил,  что моя зубная щетка торчит в стакане щетиной вниз.
Это  мне  не  понравилось.  Я  хорошо  знаю, что всегда оставляю щетку щетиной
вверх.  Возможно, для кого-то это и пустяк, но я человек довольно аккуратный и
вдобавок  имеющий  свои  пунктики, сформировавшиеся у меня за годы холостяцкой
жизни[14].  Это  только постороннему покажется, что у меня в ракете бардак: на
самом  деле  каждая  вещь имеет сво„ строго фиксированное место. В том числе и
щетка. Подумав, я объяснил вс„ тем, что смертельно устал вчера, так устал, что
сунул щетку не глядя.
    Едва  я  открыл жалюзи иллюминатора, как тотчас, ворвавшись снаружи, каюту
залили  светло-розовые  и  багряные  сполохи  туманности  Ориона. Нейтронные и
протоновые  вихри  разогревали  газ, и окрашивали его в самые невероятные тона
так, что казалось, будто вокруг буйствует северное сияние.
    Некоторое  время  понаблюдав полыхание красок, я закрыл жалюзи и отошел от
иллюминатора.  Не  знаю, как у кого, но у меня созерцание бушующих космических
стихий:  будь  то  взрыв  сверхновой или столкновение белого карлика с красным
гигантом,  всегда  вызывают  одно  желание  - подкрепиться. Доктор, которому я
рассказал  об  этой  своей особенности, заявил, что таким образом мой организм
борется  с психическим нагрузками. "Еда - это ваш щит выживания!" - сказал мне
этот  доктор  и  рухнул  лицом  в  салат. Он тоже боролся с нагрузками. Другим
проверенным способом.
    Включив  молекуляризатор,  я  даже  не  стал  тянуться к клавиатуре, чтобы
набрать  название  блюда  -  мне  отлично  было известно, что в конечном счете
получу или манную кашу, или гороховый суп.
    Для того же, чтобы поднять себе аппетит, ибо ни то, ни другое давно уже не
вызывало  у  меня  ничего,  кроме  глубокого  рвотного  рефлекса,  я  полез  в
холодильник.  Там, на верхней полке рядом с химическими реактивами и бачками с
ракетной  смазкой  у  меня хранились большой кусок ветчины и оплетенная бутыль
домашнего  виноградного вина. Эти деликатесы, которые переслала на Бетельгейзе
одна  моя  родственница,  составляли  НЗ  - неприкосновенный запас, который я,
тренируя волю, запретил себе трогать до Нового года.
    Обычно, завтракая, я выставлял ветчину на стол, и, плотоядно глядя на нее,
пожирал манную кашу. Так я обманывал если не желудок, то хотя бы зрение.
    То  же  самое  я  хотел  проделать  и  сейчас, но, едва вытащив ветчину из
холодильника,  едва  не  завопил  от ярости, досады и обиды в соотношении этих
чувств  примерно  10:7:5.  На  одном  из  краев ветчины, самом, на мой взгляд,
аппетитном,  ибо  там  прожилки мяса образовывали своего рода гастрономическую
Крейцерову  сонату,  явственно просматривались следы острых зубов. Более того,
кощунство  того,  кто  отгрыз  ветчину, зашло так далеко, что, надкусив ее, он
заботливо  прикрыл  это  место  полиэтиленовой  пленкой, заботясь о том, чтобы
ветчина не выветривалась.
    Когда  я  перестал  молотить  кулаками  по  холодильнику, то задумался, не
отгрыз   ли   ветчину   сам   -  например,  сегодня  ночью,  ведомый  голодным
подсознанием.  Но  взвесив  вс„,  я  счел это предположение абсурдным. Даже во
время  лунатических  припадков,  случающихся  у  меня  время  от времени после
ранения крошечным метеоритом и трех или четырех сотрясений мозга, я никогда не
трогал   ветчины,   ибо  она  для  меня  -  символ  недоступной  мечты,  некий
эстетический  идеал,  на  которой я не посягнул бы раньше времени ни при каких
обстоятельствах. Вдобавок, во сне, в бреду, жару, любом другом бессознательном
или полубессознательном состоянии я не стал бы отгрызать ветчину, а отрезал бы
наверняка ножом.
    Внезапно  страшное  подозрение  охватило  меня.  Я  подскочил к дивану, на
котором  оставил  ирландца и сдернул с его лица одеяло. Патрик Кариган лежал в
таком  же положении, в котором был и вчера: глаза закрыты, руки вытянуты вдоль
туловища,  а  румяное лицо имело вполне довольное выражение. Некоторое время я
гиптотизировал  его взглядом, но ирландец оставался вс„ таким же невозмутимым,
и  я  усомнился,  что  нервный  похититель  ветчины, вцепившийся в нее с такой
жадностью,  что  не  воспользовался  даже  ножом, мог иметь такую выдержку. На
всякий  случай  я  приложил  ухо  к груди рыжего: ударов сердца по-прежнему не
прослушивалось;  на зеркальце же, приложенном к губам, минуту спустя появилось
крошечное пятнышко тумана - значит, ирландец все-таки дышал, однако так слабо,
что  мои подозрения, будто это он взял ветчину, развеялись. Действуя строго по
медицинскому  справочнику,  я  сделал  ему  укол  глюкозы  и, вновь накрыв его
пледом,  занялся  своими  делами,  выкинув странное происшествие с ветчиной из
головы.
    Во  второй половине дня, когда я в целях самообразования пытался прояснить
для  себя основную доктрину философии Гегеля и у меня от перенапряжения заныла
голова,  я  встал, чтобы немного пройтись по каюте. Мимоходом бросив взгляд на
раковину,  я увидел в ней грязную тарелку со следами манной каши. Это открытие
меня поразило - я хорошо помнил, что с утра ее вымыл.
    Я  вновь  метнулся  к ирландцу, но опять не смог его ни в чем заподозрить.
Повторно  вымыв  тарелку,  я  с  возмущенным  грохотом  поставил ее на сушку и
задумался,  как  это  Патрик  Кариган  ухитрился  позавтракать,  так  что я не
заметил?  В  конце  концов  я  пришел  к  выводу,  что  он сделал это, когда я
плескался в ванной.
    Решив  поймать ирландца с поличным, я караулил его до самого вечера, но он
так  ни  разу  и  не  пошевелился. Еще бы, думал я, натрескался, так отчего бы
теперь  не  поваляться!  Часов  до  трех  ночи  я  ещ„  держался, но потом моя
подозрительность начала казаться мне самому идиотской, и я уснул.
    Утром я дорого поплатился за свою доверчивость. На ветчине появились новые
следы зубов, бутыль с вином обмелела на целый палец, а в раковине выросла гора
немытой посуды. Ах да, и щетка, разумеется, стояла щетиной вниз!
    Поймите,  мне не было жаль щетки, вина или ветчины! Я человек великодушный
и  попроси Патрик Кариган по-хорошему, я отдал бы ему хоть все, поделился бы и
последней  крошкой,  но  здесь было дело принципа. Меня охватило бешенство при
одной  мысли,  что этот рыжий хитрец в те моменты, когда я за ним не наблюдаю,
незаметно  встает и по мелкому пакостит, а потом снова укладывается на диван и
целый день притворяется парализованным,
    В  гневе  я  кинулся  к ирландцу и схватил его за горло, испытывая сильное
желание  придушить  эту  неблагодарную  свинью  и пинком катапультировать ее в
космическое  пространство.  Однако схваченный Патрик Кариган даже не попытался
освободиться:  он  лежал неподвижный и одеревенелый. Ни один мускул ни дрогнул
на  его  лице. Мои руки сами собой разжались, а гнев улетучился. Как бы там ни
было,  а  этот  человек  обладал железной выдержкой, и победить его можно было
лишь играя по его правилам: а именно подстеречь на месте преступления...
    Далее  я  обращаюсь  к  чудом сохранившимся страницам звездного журнала за
249... год.
    2  сентября.  Несмотря  на  все предосторожности (вчера я не спал почти до
рассвета),   уровень   вина   снова   уменьшился   на  палец,  а  на  счетчике
молекуляризатора  значится  "7039" вместо вчерашних "7028" - это означает, что
за  ночь  съедено  одиннадцать порций манной каши! Кстати, такое же количество
грязных тарелок стоит в раковине.
    Написал  на  трех  языках  записку  со  словом:  "Яд!"  и  повесил  ее  на
холодильник.  Сегодня буду целый день вести за ирландцем неусыпное наблюдение.
Мечтаю  застукать  его  с  поличным  -  ну  и  выдержка, надо сказать, у этого
паразита!  Одно мне непонятно: что заставляет его вести себя подобным образом?
Возможно,  пережитый  стресс  и  гибель  товарища  привели к помешательству, и
теперь  он получает наслаждение, дразня меня. Всерьез задумаваюсь, не спрятать
ли мне на всякий случай под подушку бластер?
    Все   узлы  "Блина"  действуют,  тьфу-тьфу,  нормально,  только  двигатель
перегревается,   работая   в  неблагоприятном  для  него  диапазоне  нагрузок.
Придется, видно, приспособить для дополнительного обдува комнатный вентилятор.
    3  сентября.  Снова  не спал всю ночь, хотя громко храпел для маскировки и
даже  повернулся  лицом  к  стене, незаметно наблюдая за ирландцем в маленькое
зеркальце. Я готов был поклясться, что ночью он не разу не шевельнулся, но все
равно  утром  бутылка опять обмелела, а ветчина нагло обкусана во всех сторон.
Моя  записка  "Яд" исчезла с дверцы холодильника и переместилась в морозильную
камеру.  Она  скомкана, и на ней видны жирные пятна - кажется, об нее вытирали
руки. Какая наглость! Кроме этого, этот тип каким-то образом ухитрился принять
душ, потому что на полу возле ванны отчетливо видны мокрые следы. Предполагаю,
что  под  утро  я все же уснул, в противном случае услышал бы шум воды. Жалею,
что  у  меня  нет  корабельной  сирены,  которую  можно  было бы поставить под
холодильник, незаметно соединив ее провод с дверцей.
    (После обеда) Только что вспомнил, что у меня есть металлический сейф. Его
нельзя  открыть,  не  зная пятнадцатизначного кода. Не записываю его в журнал,
так  как вполне возможно, что Патрик Кариган и сюда сует свое любопытное рыло.
Сейчас  я собираюсь выложить из сейфа все бумаги и вместо них спрячу ветчину и
бутылку. Разумеется, это мелочно, зато я наконец смогу спокойно выспаться...
    Идея   приспособить   вентилятор   очень   удачна:   двигатель  больше  не
перегревается,  хотя  иллюминаторы снаружи так обледенели, что сквозь них едва
пробивается  зарево  туманности.  Из-за  этого  ориентироваться  приходится по
приборам  и  координатной  сетке,  хотя  я, честно говоря, куда больше доверяю
собственным глазам.
    4  сентября.  Сегодня утром, набрав код, я открыл сейф и обнаружил, что от
ветчины  осталось  не  более  одной  трети, а вина бутыли - лишь на самом дне.
Разумеется,  я  сразу  кинулся  к  ирландцу,  к этому ловкому и безпринципному
взломщику.  Рыжий  находился  все в том же положении, но с чертами лица у него
что-то происходило: между бровями пролегла складка, а рот заметно приоткрылся:
судя по всему я застал его в минуту, когда он разминал мышцы, и, чтобы не быть
разоблаченным,  ему  пришлось  замереть.  Зная,  как этому жулику сложно будет
сохранить  вс„  ту же неестественную мимику, я придвинул стул и уселся рядом с
кроватью.  Громко чавкая, чтобы Патрику Каригану было лучше слышно, я съел всю
ветчину  и  выпил  все  оставшееся вино. К сожалению, я так стремился досадить
этому  мазурику,  что не получил никакого удовольствия от вина, а от ветчины у
меня разболелся живот...
    Лететь осталось ещ„ пять дней. С величайшим удовольствием сдам моего гостя
в  психиатрическую  больницу  -  пускай  он там носится ночами по палате, днем
притворяясь летаргиком.
    Связал  ирландца  веревкой по рукам и ногам, при этом узлы затянул потуже.
Уж  это-то  поможет  вывести его на чистую воду - проголодается, волей-неволей
выдаст себя!
    5  сентября. Утром снова обнаружил возле ванной большую лужу, а на столе -
груды  немытых  тарелок.  Кроме этого, кто-то нагло рылся в моем шкафу и украл
оттуда  чистые носки. Я сразу кинулся к ирландцу и глазам своим не поверил: он
по-прежнему  крепко  связан.  При  этом  брючины  у  него высоко закатаны и на
ступнях красуются мои носки!
    С   лицом   Патрика  Каригана  новые  изменения:  рот  открылся  ещ„  шире
вчерашнего,  брови  поднялись,  а нос сморщился. Вс„ вместе придает физиономии
выражение  какого-то скрытого ехидства. Сделал ему укол глюкозы, причем иголку
специально подобрал потолще, но он даже не вздрогнул.
    На  счетчике молекуляризатора с утра было 7052, а сейчас, когда я пишу эти
строки  - уже 7054. Решил отслеживать все изменения в каюте - мне не нравится,
когда  меня держат за идиота. Веревки на ирландце развязал: какой в них смысл,
если они все равно ничему не препятствуют?
    6  сентября.  Лицо  ирландца  меняется:  рот  открывается  все  шире,  нос
морщится,  а  все  мимические мышцы в ужасном напряжении. В результате выходит
такая  отвратительная гримаса, что даже смотреть противно. Сердцебиение у него
тоже проявилось - примерно один удар в пятьдесят секунд. Кроме этого, кажется,
правая  рука Патрика Каригана начинает постепенно подниматься по направлению к
лицу.
    За ночь в каюте произошли следующие изменения:
    а) стул сдвинут на 9 см;
    б)  на  стакане,  который  я  вчера  мыл, следы жирных пальцев; сам стакан
переместился на край ванны; у синей тарелки отколота эмаль;
    в) на стене появились эротические картинки, вырванные из журнала;
    г)  тюбик  с  зубной  пастой стал легче вчерашнего на 12 граммов, а зубная
щетка, что уже привычно, вновь стоит в стакане щетиной вниз.
    Весь  день занимался тем, что писал фломастером объявления и развешивал их
по  всей  каюте.  Так,  например, на молекуляризатор я повесил - "Убедительная
просьба  убирать  за  собой  посуду!", на холодильник - "Не влезать, и так все
украдено!",  на унитаз - "Просьба соблюдать чистоту и пользоваться ершом!", на
книжную  полку - "Дуракам воспрещается!" и так далее. Общее число записок было
около двадцати, и каждая - на трех языках.
    7  сентября.  Лицо  ирландца сморщено, напряжено, а рот открыт так широко,
что  можно при желании разглядеть его гланды. В тот момент, когда я подходил к
нему,  ирландец  вдруг  чихнул  -  и что это был за чих! Скрежещущий, длинный,
громкий,  он  длился примерно четыре с половиной минуты. За следующие двадцать
две  минуты  -  я  засекал  по  секундомеру  -  черты лица Коригана совершенно
разгладились и стали прежними. Так вот чем объяснялось вымученное выражение на
его  лице,  сохранявшееся  последние  трое суток - ирландец попросту готовился
чихнуть!
    Р.S. На кухонном столе опять намусорено, а соответствующая записка (инв.No
14) нагло проигнорирована.
    8  сентября.  Ирландец  открыл  глаза  и приподнял голову. Он движется, но
удивительно  медленно.  Примерно  полтора  часа потребовалось ему на то, чтобы
спустить  ноги  на  пол,  и  ещ„  пятьдесят минут, чтобы сделать шаг. Если так
пойдет,  то  до  раковины,  которая  от  него в четырех метрах, Патрик Кариган
дойдет только к вечеру. Меня он, кажется, вообще не замечает. Во всяком случае
взгляд, направленный в мою сторону, смотрит как будто сквозь меня.
    (Вторая  половина  дня)  Вид  у ирландца озадаченный. Притворяется, что не
понимает,  где  находится. Осматривает мою каюту и что-то бормочет под нос, но
что  именно  понять  не  могу,  поскольку  все  звуки распадаются на отдельные
составляющие.
    9  сентября.  То  же  самое.  Ирландец  продолжает  двигаться,  но все его
движения  подобны  замедленной  раскадровке  киноленты.  Только  на  то, чтобы
повернуть  голову,  у  него уходит полчаса, а моргает он один раз в двенадцать
минут.  Примерно три четверти часа он тратит на каждое движение руки, а, чтобы
высморкаться,  ему  утром  потребовалось  два  с  половиной  часа  - и этим он
испортил мне аппетит.
    Возможно,  видит  Патрик Кариган так же замедленно, как и движется, потому
что  меня  он  определенно  не замечает, даже когда смотрит в упор. Если у нас
скорость  зрения - примерно двадцать четыре кадра в секунду, то у него, должно
быть,  один  кадр  -  в  две-три  минуты,  а,  вс„, что происходит быстрее, не
отпечатывается  у  него  на  сетчатке. По этой причине, предполагаю, что я для
него  попросту  не  существую,  так как пемерещаюсь слишком быстро, а видит он
лишь   каюту,  мебель,  иллюминаторы,  книги  на  полке  -  и  все  остальное,
неподвижное.  Проверяя  свою  гипотезу,  я  встал  у него прямо перед глазами.
Примерно  через  десять минут (скорость одного-двух кадров зрения плюс нервная
проводимость)  он  вздрогнул,  а  ещ„  через  полчаса недоверчиво протер рукой
глаза.  К  тому  времени,  утратив  терпение, я давно уже отошел, покинув поле
зрения  моего  флегматика. Простояв озадаченно часа два-три, он, видно, решив,
что я ему померещился, продолжил свое бесконечное путешествие к раковине.
    Не  знаю,  чем  вызвано  такое  странное  замедление  всех  его  реакций -
возможно,  это  следствие  нейтронной  бомбардировки,  которой  подверглась их
ракета. И при всем этом у меня в сознании не укладывается, как Патрик Кариган,
так  медленно  передвигаясь, сумел три ночи подряд объедать мою ветчину и даже
вскрыл сейф! Правду говорят, что Вселенная полна странностей.
    10  сентября.  11-00.  Поразительно! Только что, позавтракав, я налил себе
кофе и собрался слегка посибаритствовать на диване - одно из немногих плотских
удовольствий,  которые я себе позволяю, - но не успел я поднести чашку ко рту,
как  она  внезапно опустела. В уверенности, что кофе пролилось, я уставился на
пол, но там не было ни капли.
    При  этом  я абсолютно убежден, что Патрик Кариган не мог выдуть мой кофе,
потому что он был совсем в другой части каюты, с невообразимой медлительностью
делая  один  из  своих  черепашьих  шагов. Не знаю,