но скафандр это не уберегло.
    Сосредоточенно пыхтя, двойники сорвали его, оставив мне лишь правый носок,
а  затем набросились друг на друга и стали перетягивать скафандр каждый в свою
сторону.
    С  разных  концов луга и из леса, горя желанием принять участие в драке, к
нам  неслось  ещ„  человек  двести Лукьичей. Сообразив, что в такой свалке мне
наверняка свернут шею, я перестал размахивать кулаками и побежал под гору. Уже
спустившись  с  холма,  я  посмотрел  наверх  и с удовлетворением заметил, что
больше  всего  достается  заложившему  меня  Лукьичу,  который  ухитрился-таки
напялить  отнятые  у  меня  брюки. Он весь уже был изукрашен синяками, нос ему
свернули  набок, однако брюки упрямый двойник не отдавал и лишь сосредоточенно
пинался, являя своим примером завидное мужество.
    Внезапно   в   голову  пришла  ужасная  догадка.  Вдруг,  воспользовавшись
сумятицей, кто-то из Лукьичей забрался в ракету? Что ему теперь стоит взлететь
и бросить меня на произвол судьбы на незнакомой планете в одном правом носке?
    Я  повернулся и, спотыкаясь, со всех ног помчался к звездолету. Добежав до
"Блина", я забарабанил в люк кулаками и завопил:
    - Эй, Мозг, пора отсюда смываться!
    - Смывайся как-нибудь без меня! - язвительно заявил Мозг.
    - Как это без тебя? Открывай!
    - Не открою!
    - Почему? - гневно взревел я.
    - Не имею права.
    - Как это?
    - Когда  хозяин  покидал  ракету,  мною  был  получен  приказ не открывать
никому,  кроме  него.  А  как  я  могу быть уверен, что ты это он, если вы все
биологически  абсолютно  идентичны?  И  сам-то  небось  не  знаешь  до  конца,
настоящий ты или одна из копий.
    - Я настоящий. Когда я проснулся, на мне был скафандр, - воскликнул я.
    - Ну-ну...  И  где  же  он  сейчас, позвольте взглянуть! - поинтересовался
Мозг, направляя на меня свой видеоглаз.
    - Его уже нет. Но у меня остался носок... - оправдываясь, заявил я.
    - Тоже  не  аргумент,  - фыркнул Мозг. - До тебя сюда приходило ещ„ трое и
все  утверждали,  что  они настоящие Титы. И на каждом что-нибудь было. У кого
шлем, у кого часы, а у одного галстук...
    - Это  были  они!  Мерзкие  самозванцы!  Гадкие  фальшивки,  которые  меня
ограбили! - завопил я, сообразив, что опоздал.
    - Ну  это  ещ„  неизвестно:  кто кого ограбил. Почем я знаю, вдруг ты тоже
один из грабителей? Или, по-твоему, в твоем носке есть нечто такое, что делает
его  убедительнее  галстука  или  часов?  Где  скажи  мне, та шкала ценностей,
которая  ставит  этот  кусок материи выше, чем шлем, брюки или другие предметы
экипировки? - начал разглагольствовать Мозг.
    - Так ты не откроешь? - перебил я его.
    - И не подумаю.
    - Смотри,   дошутишься!   -  пригрозил  я,  оглядываясь  в  поисках  камня
потяжелее.
    - Если  собираешься  разбить  иллюминатор, забудь об этом. Один Лукьич уже
пытался,  да только стекло-то теперь бронированное, вот он и убрался ни с чем.
Правда, для вразумления пришлось слегка стукнуть его током, - фыркнул Мозг.
    Поняв,  что  он  не  собирается открывать мне люк, я отошел. Мерзавец Мозг
явно забавлялся моей беспомощностью, и я решил не доставлять ему удовольствия.
По крайней мере остальных Лукьичей он тоже не пускал: и это было уже хорошо.
    Удалившись от ракеты метров на сто, я сел на траву и, наблюдая за табунами
шляющихся  везде  Титов,  задумался.  Для  меня  было  абсолютно ясно, что все
Лукьичи  являются  моими копиями или клонами, каким-то образом возникшими этой
ночью.  Я  вспомнил  свой  сон  и преследовавшее меня ощущение, что я в нем не
один.  Значит,  так вс„ и было: пока я спал, во мне внимательно и бесцеремонно
копались,   разбирались,   как  я  устроен,  разглядывали  мои  мышцы,  кости,
межпозвоночные  диски, устройство внутренних органов, просвечивали кору мозга,
считывая воспоминания о детстве и недавних событиях. Когда же все мерки с меня
были  сняты, началось массовое производство идентичных клонов. Причем тот, кто
изготавливал мои копии, занимался этим так усердно, что воспроизвел даже шрамы
и  серу  в  ушах.  Единственное,  о чем он (она, оно, они) не позаботился, был
скафандр,  который  он  (она, оно, они) вполне логично счел не имеющем прямого
отношения к моей биологии.
    Теперь  оставалось  только  понять, кому было нужно заселять моей скромной
персоной  целый  мир.  Я  напрягся,  напряженно  пытаясь  припомнить  вс„, что
когда-либо  читал или слышал о подобных случаях. Что-то вполне определенное не
давало  мне  успокоиться.  Почему-то я был уверен, что ключ к этой загадке уже
лежит у меня в памяти.
    Внезапно  словно назойливый комар зажужжал в лобных долях моего мозга, и я
вспомнил   прочитанную  когда-то  лекцию,  в  которой  один  старый  академик,
наполовину  выживший  из ума, наполовину гениальный, рассуждал о теоритической
возможности  существования  мыслящих  планет,  которые  все  целиком, вместе с
корой,  магмой,  внутренним  ядром,  полюсами  и  океанами, составляют единое,
целостное  и разумное существо. Я не помнил уже точно обоснования этой теории,
но,  кажется,  она  базировалась на множестве сходств между планетой и мозгом.
Говорилось,  что  форма  планеты  имеет такую же полушарную организацию, как и
мозг  -  ее  ядро наделено личностным сознанием, а магма и лава, кипящие между
ним и корой, выполняют функцию подкорки.
    Если  допустить,  что  Одиссея  была  одним  из  таких  миров,  то это все
объясняло.  Воздействовав на мой ослабленный после алкоголя рассудок, мыслящая
планета  подкинула в него свои координаты, заманила меня на свою поверхность и
теперь с интересом и смаком изучала.
    Думаю,   планете   доставляло   удовольствие  наблюдать  мое  поведение  в
нестандартных  ситуациях,  и именно по этой причине она занялась клонированием
Титов  Лукьичей.  Что  же касается лесов, полей и гор, удивительно повторявших
земной пейзаж, то скорее всего Одиссея намеренно воссоздала их по считанному у
меня  в  сознании  образцу,  подобно  тому,  как  заботливый зоолог, собираясь
изучать,  к  примеру, сусликов, устраивает им в вольере естественный ладшафт с
песчаными норками, камушками и посевами пшеницы.
    Кто-то  положил ладонь мне на плечо. Я повернул голову и увидел Лукьича со
свернутым носом. Вид у него был унылый.
    - Ну что, брат, сидишь? - спросил он.
    - Да вроде того, - ответил я.
    Он    смущенно   переступил   с   ноги   на   ногу.   Скафандровые   брюки
двойник-провокатор  все-таки отвоевал, хотя одна из штанин была оторвана почти
до колена.
    - Это  ведь  с  тобой  я  утром  разговаривал?  Я  тебя по носку узнал. Не
возражаешь, если рядом сяду? - спросил он.
    Я  пожал  плечами,  показывая,  что  мне  все равно. Брючник почесал нос и
уселся рядом.
    - Ты того... не злишься, что из-за меня на ракету не попал?
    - Чего  уж  там...  Я-то тебя понимаю. Сам, можно сказать, такой же гад, -
сказал я.
    Он  хмыкнул, показывая, что и сам не чужд самокритики. Мы помолчали, думая
то  ли  каждый  о  своем,  то  ли об одном и том же. Трудно сказать, насколько
синхронно текли теперь наши мысли.
    - И  что  теперь  делать  будем?  - спросил Лукьич, проводя по земле черту
большим пальцем ноги.
    - А что остается? Жить, - ответил я.
    Потянулись  дни,  недели,  месяцы.  Каждой  ночью  число Титов возрастало.
Одиссея  вполне  освоила  мое  производство  и  теперь штамповала меня с такой
легкостью,  словно  я  был  поставлен на конвейер. Удивительно было другое: ни
один  из  новых  Титов  не  помнил  процесс  своего клонирования и был железно
уверен,  что  он  -  это я. Что же касается меня, то я уже во всем сомневался,
даже  в  том,  что я - это действительно я. Дело в том, что на вторую ночь мой
носок  пропал и обнаружился на другом Тите. Я смотрел на этого Тита и не знал,
что  мне думать: то ли он, пока я спал, нагло обворовал меня, то ли этот Тит и
есть настоящий вчерашний "я", а я сам - ни что иное, как клон, произведенный с
него. Во всяком случае "носковый" Тит придерживался именно этой гипотезы.
    Но  как  бы  там  не  было,  Одиссея  постепенно заселялась моей персоной.
Изредка  даже  из  лесной  чащи  выходили  Титы,  обросшие и одичалые, и жадно
набрасывались  на  еду,  вырывая  ее  у  нас из рук. Ссориться с этими лесными
типами  никому не хотелось, потому что, рыча, они с канибальской задумчивостью
косились  на  горло любому, кто вставал им поперек дороги. Впрочем, через пару
дней они отъедались, отсыпались и, становясь вполне цивилизованными, приносили
тысячу извинений за свое дурное поведение.
    Мало-помалу   часть  из  нас,  человек  пятьдесят  или  шестьдесят  Титов,
появившихся  в  первый  день  и  немного  притершихся  друг к другу, сбились в
большое  племя  и,  вооружившись палками и камнями, стали охотиться на лосей и
кабанов.  Откуда  в  лесах  взялись лоси и кабаны, мы и сами толком не знали -
очевидно,  Одиссея  завела  их, чтобы мы не умерли с голоду. Загнав кабана, мы
как  первобытные  охотники  жарили его тушу на костре и жадно пожирали горячее
мясо,  одновременно  охраняя добычу от тех Титов, которые тоже хотели есть, но
не  собирались  при  этом  бегать  за добычей по зарослям, царапая руки и ноги
колючками. К сожалению, вынужден признать, что среди моей персоны находились и
такие  ленивые  и  ассоциальные  субъекты, эдакие Наполеончики, ставившие свою
личные интересы выше других Титов и меня в их числе.
    Вообще  должен  сказать,  что  в  те  дни  я  сильно в себе разочаровался.
Оказалось,  что  иметь  дело с собственными копиями занятие крайне неприятное.
Все  Титы  оказались  на редкость неуживчивыми, сварливыми, нетерпеливыми, все
без  исключения  мнили  себя  непризнанными  гениями, лезли командовать, а вот
слушаться  никто  не  желал.  К физическому труду Титы были не расположены, не
любили его и норовили свалить всю работу друг на друга, что было невозможно по
той  причине,  что  они  имели  дело  с подобными себе. Всевозможные комплексы
произростали на Титах таким пестрым букетом, что любой психиатр нашел бы здесь
тему для своей диссертации. Да что продолжать: я никогда не предполагал, что у
меня столько отвратительных качеств.
    Я  узнал,  что  со  мной  невозможно  договорится,  что  я не внимаю самым
убедительным  доводам,  а  когда  меня  убеждают, только презрительно фыркаю и
смотрю  волком.  Несмотря на это я мягкосердечен и порой, если на меня нажать,
могу сделать что-нибудь себе во вред.
    Мало того, не только внутрене, но и внешне я производил впечатление крайне
неприятного  субьекта.  Все  мои  копии  были косноязычны, сутулились, ставили
ступни  носками  внутрь,  задумываясь,  бесконечно  тянули  "э-э", раздражась,
становились  вспыльчивыми,  имели тягу к рукоприкладству, громко сморкались, а
по ночам ужасно храпели.
    К  тому же мое исключительное невезение передалось всем Титам без разбору.
То  и  дело  во время загонной охоты какой-нибудь недотепа Лукьич впечатывался
носом в дерево, падал в яму или, замахиваясь дубиной, засвечивал не по кабану,
а по затылку своего ближайшего собрата.
    С  общением  дело тоже обстояло неважно. О чем бы не начинал говорить один
Тит,  все  другие  Лукьичи  это  уже  знали  и самым бесцеремонным образом его
обрывали  или ловили на лжи, особенно когда речь шла о юношеских воспоминаниях
или успехах у женщин.
    Если  в  первые дни мы ещ„ как-то ладили между собой и даже затевали порой
глубокомысленные   философские   дисскусии,   в  которых  обсуждали  выгоды  и
преимущества   своего   положения   с  самых  разных  точек  зрения,  проявляя
удивительное  единство  мнений,  то  вскоре  как-то  незаметно  перессорились,
поменяли мнения и новоровили закончить любой спор потасковкой. По этой причине
физиономии многих из нас украсились синяками и шишками, а суммарное количество
зубов у Лукьичей перестало без остатка делиться на тридцать два.
    Не  доверяя  друг  другу  и боясь, чтобы кто-нибудь из Титов не улетел под
шумок,  мы втащили ракету на высокий деревянный помост, утыканный колючками, и
поставили вокруг него стражу из дюжины малознакомых между собой Лукьичей.
    Порой,  забираясь на высокое дерево, я смотрел в даль и видел на горизонте
курящиеся дымки костров. Это означало, что Титы обитали и там, однако основное
общение  у  меня  происходило  с  теми  несколькими сотнями знакомых Лукьичей,
которые жили по соседству.
    К  этим  Лукьичам  я  постепенно  привык,  а других, неизвестных мне Титов
побаивался,  не  зная,  как  они отнесутся, если я подойду к их костру. Скорее
всего  отколотят и прогонят, опасаясь за свои шкурные интересы. На то, что они
примут  меня  за  своего,  надеяться не приходилось. К описываемому времени мы
научились  неплохо  отличать  друг  друга  по различным мелким приметам. У нас
появились  даже прозвища, например, Поцарапанный, Насморочный, Откушенное Ухо,
Спорщик, Пуговичник, Шлемовщик, Носочник и другие.
    Если  вначале  все  мы  были  абсолютно идентичны, то с течением времени у
каждого  из  нас  под  воздействием  различных обстоятельств стали развиваться
индивидульные черты.[6]
    Так  в нашей среде появились Титы-ворчуны и Титы-стоики, трусоватые Титы и
Титы-герои,  Титы-хамы  и  Титы-счастливчики.  Был даже один Тит-мыслитель, во
всяком  случае  многие его таким считали, хотя, как мне долгое время казалось,
он  был  малость  не  в себе. Целыми днями этот Тит сидел под деревом и чертил
палочкой  карты созвездий, а когда его пытались чем-нибудь загрузить, приходил
в бешенство и начинал бросаться камнями.
    Месяца  через  два  дичи в лесу стало попадаться все меньше, и под угрозой
голода  отношения  между  разными  племенами Лукьичей вконец испортились. Стал
процветать и откровенный разбой.
    Как-то  вечером,  когда мы, пробегав целый день, добыли лося, вытащили его
на поляну и собрались жарить, из леса выбежала большая, человек в двести толпа
Титов,  отколотила  нас,  отняла  лося  и скрылась в чаще. Предводительствовал
шайкой  Лукьич  со свернутым носом, одетый в скафандровые брюки. До сих пор не
пойму,  как  мог  я в лице этого Брючника так низко пасть? Понимая, что набеги
его  банды  будут  повторяться,  мы  вошли  в  союз  с  несколькими ближайшими
племенами,  разгромили  его  шайку, а самого Брючника, поймав, так отмутузили,
что он с неделю отлеживался у костра, а потом куда-то пропал.
    В  следующий  раз  о  Брючнике  мы услышали нескоро. Один из лесных Титов,
прибившихся  к  нашему  племени,  принес  известие, что Брючник отыскал где-то
стойбище   кочевых   Титов   и  стал  у  них  единовластным  диктатором  вроде
Чингиз-хана.  Услышав об этом, мы долго качали головами, не понимая, что могло
заставить других Лукьичей подчиниться этому проходимцу, разве только то, что у
него были штаны?
    Месяц  сменялся  месяцем.  Лишенные календарей и практически отброшенные в
каменный  век,  мы  не  считали  дни, поглощенные борьбой за существование. Не
знаю,  может  быть, кто-нибудь из Титов и не ленился делать зарубки, но я этих
зарубок не видел.
    Ракета  с  закрытыми  люком  стояла  на  постаменте и порой, остановившись
перевести  дыхание,  чтобы  снова  бежать  за лосем, мы смотрели на нее как на
далекое  и  недосягаемое  божество,  единственную  оставшуюся  у  нас  связь с
космосом,  о  котором  мы  начинали уже забывать. Кое-кто из нас, окончательно
втянувшись  в  первобытную  жизнь, стал даже приносить ракете жертвы - кусочки
мяса,  мед  и  венки  из  диких цветов. Мозг эта ситуация поклонения абсолютно
устраивала  и  иногда,  врубив на полную мощь наружный динамик, он оглушал нас
потоком пророчеств и нравоучений.
    Не  знаю,  как  остальных,  но  меня  его нудная болтовня лишь раздражала.
Втайне  я  продолжал  искать  способы,  как  можно  проникнуть в ракету, минуя
заблокированный  люк.  Однажды  ночью,  прокравшись  мимо  заснувшей стражи, я
подкрался к ракете с каменным топором, решив испытать прочность бронированного
иллюминатора.  Я  уже  занес топор, но вдруг с другой стороны услышал какой-то
шорох.  Незаметно  выглянув  из-за  закругления  ракеты,  я  увидел Мыслителя,
который  гвоздем  сосредоточенно  выцарапывал что-то на полированном борту, не
замечая  ничего  вокруг.  Не  желая  связываться  с  этим сумасшедшим, который
наверняка поднял бы крик, я осторожно спустился и отправился к костру.
    Жизнь  первобытного  племени  чревата  опасностями.  Как-то  один из Титов
свалился  в овраг, проткнул себе живот острым суком и умер. Мы вытащили его из
ямы,  принесли  к  нашему  стойбищу  и  положили  на  траву.  Он лежал белый и
вытянувшийся,  и  я не мог без ужаса смотреть на его лицо, потому что оно было
моим собственным.
    Слух  о  первой  смерти  быстро  облетел  планету.  На  похороны собралось
несколько  тысяч Титов, в том числе и из далеких поселений. Погибшего положили
в  сколоченный  из  досок  гроб  и  опустили  в могилу, выкопанную недалеко от
ракеты. Так я в первый раз в жизни присутствовал на собственных похоронах.
    Мозг   разразился   прочувствованной   речью,  в  которой  перечислял  все
достоинства  покойного  -  сострадание  к  ближнему,  щедрость,  отзывчивость,
кроткий  нрав  и  доброе сердце. Если послушать его, то погибший Тит был самым
замечательным  из  нас, именно по этой причине он и был взят на небо первым из
всех.  Закончил  свою  речь  Мозг записанными на пленку истеричными рыданиями,
которые  отыскал  где-то  в корабельной фонотеке. Эта последняя нота была явно
фальшивой и испортила общее впечатление.
    Воцарилась  тишина.  Мы  стояли  вокруг  могилы  растерянные  и  грустные,
объединенные общим горем. На глазах у многих были слезы.
    - Эх, выпить бы... - нерешительно подал голос кто-то из Титов.
    - Уже  выпили один раз. До сих пор расхлебываем, - ответил ему Мыслитель и
бросил в могилу первую горсть земли, гулко ударившуюся о крышку гроба.
    Смерть  этого  несчастного  Тита  на  время  сблизила  нас. Войны и разбои
прекратились,  и я смог воплотить свою давнишнюю мечту и совершить путешествие
по  Одиссее.  Мне  было любопытно посмотреть, как выглядит планета, населенная
одними лишь моими двойниками.
    Со  мной  отправилось  ещ„  с  десяток  Лукьичей, душевные волны которых в
данный момент совпадали с моими, остальные же остались у ракеты и ограничились
тем, что пожертвовали нам в дорогу копченый окорок.
    Войдя  в  чащу,  мы  несколько  дней  пробирались  сквозь бурелом, изредка
натыкаясь  на  землянки  и шалаши, в которых обитали вконец одичавшие Лукьичи,
бородатые,  с  взлохмаченными  длинными  волосами.  Завидев  нас, эти Титы или
начинали  размахивать  дубинами,  защищая  свое  продовольствие,  или  спешили
укрыться  на  деревьях.  Наконец  лес  закончился,  и  перед нами вырос горный
хребет, снежная вершина которого тонула в сплошном тумане.
    Переваливая  через  хребет,  мы  наткнулись  на поселение горных Лукьичей.
Горные  Титы  были  храбры,  воинственны  и  носили  папахи  из бараньих шкур.
Вначале,  когда  они  высыпали  из-за  утеса  нам навстречу, мы решили, что не
миновать  драки,  однако  у  горных  Лукьичей  оказались очень сильны традиции
гостеприимства.  Мы  прожили  у  них  три  дня, пили отличное вино, заедая его
козьим сыром, пели гортанные песни, а затем отправились дальше.
    С высокой горы мы увидели море. На его берегу в деревянных свайных хижинах
обитали прибрежные Лукьичи - загорелые, суровые люди, с обветренной просоленой
кожей. Кормились они тем, что сетями ловили рыбу, а после приливов собирали на
морском  берегу  моллюсков.  Из-за  подаренной  одному  из  нас  козьей папахи
прибрежные  Титы  сперва  приняли  нас  за  горных Лукьичей и хотели забросать
камнями.   Когда  недоразумение  разъяснилось,  мы  узнали,  что  горные  Титы
периодически  досаждают  морским  своими  набегами, предпочитая грабежи другим
способам добычи пропитания.
    По  слухам,  доведенным до нас прибрежными Лукьичами, за морем обитали ещ„
какие-то