о, что он ревновал. Это была
попытка убийства из ревности.
    - К вам?
    Профессор   болезненно  поморщился,  как  если  бы  мой  вопрос  был  явно
неделикатен.
    - Разве  вам  еще не ясно, что аспирантка была моей любовницей? Мне только
сорок  пять,  я  вдовец,  ну и сами понимаете... После того покушения она меня
бросила и улетела с планеты, даже не сказав куда.
    - Но почему?
    - Кто  ее  разберет? Должно быть, испугалась, что раз он способен на нечто
подобное,  то,  может  быть, и я тоже... Таким образом, все наши беды, как и в
Эдеме, произошли из-за женщины. Но только тогда женщина погубила Адама, теперь
же она погубила homo superior.
    Я  заметил,  что  видеокамера  смотрела  теперь  не  на  меня - ко мне она
потеряла  всякий  интерес,  -  а  на  стену,  находившуюся прямо напротив нее.
Заинтересовавшись,  обернулся и увидел фотографию молодой тонкогубой женщины с
распущенными волосами.
    Заметив, что я обратил внимание на портрет, профессор пробурчал:
    - Это  она  и  есть,  моя  аспирантка.  Я  же говорил, ничего особенного -
смазлива, не спорю, но не более.
    - Он что, так и смотрит на нее всегда? - спросил я.
    - Дн„м  и ночью. Ничего больше его не интересует: науку, философию, высшие
интересы  -  вс„  забросил. Абсолютный психоз, почти прострация - вот как бы я
охарактеризовал  его  теперешнее  состояние... Признаться, я тоже первое время
сильно  переживал, когда она ушла, но он - нечто особенное. Куда там Ромео или
Тристану  -  рядом  с тем, что чувствует к этой довольно заурядной дамочке мой
homo  superior,  самая  неразделенная  и самоотверженная земная любовь - всего
лишь жалкая интрижка.
    Профессор  говорил  еще  что-то,  но я уже не слушал. Затрудняюсь сказать,
когда  именно  я начал испытывать к нему антипатию и даже не знаю, что вызвало
во  мне такое чувство - быть может, слегка пришепетывающий, слишком тонкий для
мужчины  голос  или  черезчур  порывистые  движения,  которые,  как у ящерицы,
сменялись  периодами  полной  мимической  неподвижности, или то, что здесь, на
диване  в  лаборатории,  на  глазах  у homo superior, он крутил мелкий роман с
аспиранткой, не понимая какие мучения это вызывает у заточенного в сосуд.
    Внезапно  оборвав  какую-то  фразу, профессор проницательно заглянул мне в
глаза:
    - Тит,  давайте  вс„  же  объяснимся. Я чувствую, что вы стали хуже ко мне
относиться и я много потерял в ваших глазах. Это правда?
    - Да, - кивнул я, не видя причин что-либо скрывать.
    - Вы  считаете,  что  я  не имел морального права работать над мозгом homo
superior,  зная,  что будучи сотворенным, он осознает неполноту своего бытия и
будет  страдать.  Но  я  же  ученый и этот homo superior, несмотря на все свое
величие  - всего лишь объект моих исследований. И потом, как бы я мог дать ему
жизнь,  если  не  в  этом  сосуде?  По  трубкам  в мозг поступают АТФ и чистый
кислород,  подпитывая его раз в пять интенсивнее, чем получает мозг каждого из
нас.  На  "человечьем  пайке"  он  не  прожил  бы  и часа. И потом атмосферное
давление,  его  бы уничтожило. Другими словами, нигде, кроме аквариума, данный
экземпляр не смог бы существовать.
    Эти  оправдания,  а  особенно  случайно  вырвавшееся  у  профессора  слово
"экземпляр" рассердили меня, и я воскликнул с негодованием.
    - Имели ли вы право ставить такой опыт над разумной личностью, пускай даже
она сотворена вами? Ведь то, что этот организм не был рожден путем, который мы
считаем  естественным, ничуть не преуменьшает его мучений. Зачем вам нужен был
этот  гомункулос?  Зачем  вы  обрекли  его  на  страдания, силы которых нам не
постичь?  Вы - черствый и равнодушный ученый сухарь, для которого человеческая
личность - всего лишь набор клеток. Скажите, вы когда-нибудь представляли себя
на его месте?
    Коромийцев  убрал  руку с моего плеча. В лице его вдруг обозначилось нечто
вполне  определенное,  насмешливое,  вроде  безжалостного  универсализма шута,
который  насмехаясь  над всем миром и не видя в нем ничего хорошего и святого,
готов и себя воспринимать в таком же невыгодном свете.
    - А  вот  здесь вы ошибаетесь, Тит. Представлял ли я себя на его месте? Да
мне даже и представлять ничего не надо.
    - Но почему?
    - Что  ж... Я собирался об этом умолчать, но вы меня вынудили. Извольте-ка
посмотреть сюда!
    Нетерпеливо  сорвав с головы тюбетейку и разведя редкие волосы, он показал
мне пластмассовую заглушку размером примерно с пятикопеечную монету.
    - Что это?
    - След  от  трепанации,  -  небрежно  пояснил  профессор. - В этом месте я
выпилил  себе  небольшой  кусочек  черепа  и  с  помощью зонда добыл некоторое
количество  серого  вещества.  Надо сказать, что мозг нечувствителен к боли, и
мне не пришлось даже прибегать к анестезии.
    - Зачем  вы это сделали? - выдохнул я, отводя взгляд, чтобы не видеть этой
омерзительной заглушки.
    - А  из  чего  бы  я  клонировал мозговые клетки человека совершеннейшего?
Доноров  найти  непросто,  а брать из мертвецкой первый попавшийся труп мне не
хотелось.
    Надо  сказать,  я был ошарашен. История homo superior поворачивалась новой
стороной. Тем не менее...
    - Поражаюсь  вашему  мужеству,  но неужели вы думаете, что оно оправдывает
вас  и  позволяет  равнодушно  относиться  к  страданиям  заточенной  в  сосуд
личности? - выпалил я.
    Коромийцев покачал головой.
    - Ах,  Тит,  Тит!  Вижу,  вы  не специалист по проблемам развития мозга, в
противном  случае вам было бы известно, что ещ„ в начале XXI века Роберт Фауэн
доказал,  что  мозговые  клетки являются своеобразным мыслящим муравейником, в
котором  каждая  существует  обособлено  и  независимо,  одновременно  являясь
частицей  целого.  Более  того, в каждой клетке содержится информация обо всех
остальных  и,  таким  образом,  по  одной клетке можно восстановить весь мозг.
Причем, когда число мозговых клеток достигает определенного уровня, включаются
объединяющие механизмы, ведущие к формированию тех же личностных черт, что и у
оригинала. Надеюсь, я выразился не слишком туманно?
    Я  подался  вперед  и,  вперившись взглядом в рыжебородое лицо профессора,
испытал вдруг головокружение, не в силах поверить в очевидное.
    - Уж  не  хотите  ли  сказать,  что раз клетки были взяты у вас, то и homo
superior - это вы? - спросил я.
    Коромийцев кивнул.
    - Точно  так.  Человек совершеннейший - это я, Коромийцев Данила Иванович,
хотя  и  лишенный  тела, органов, документов ну и всего прочего, что позволяет
вам  идентифизировать меня как отдельную от других личность. Во всяком случае,
homo  superior был мной на момент создания. Но если изменения, произошедшие со
мной с тех пор, незначительны, то его клетки продолжали активно разрастаться и
совершенствоваться,  и  теперь  я  затруднюсь  сказать,  как  далеко  ушла эта
личность  от моей первоначальной. Ведь каждый час его раздумий - это несколько
моих  месяцев,  а  по  объему  усваиваемой информации и силе эмоций мне вообще
никогда  с  ним  не  сравниться.  Но интеллект и личность, как вы знаете, вещи
разные,  так  что, во сколько бы раз он не превосходил меня, костяк личности у
него мой. Ну что, Тит, теперь признаете, что были неправы, утверждая, что я не
способен представить себя на его месте?
    Я  был  потрясен.  Мысли  смешались,  и  я  уже  не знал, что мне думать о
профессоре  Коромийцеве.  Кто  он  гений  или  безумец,  а, может, то и другое
одновременно, ибо только безумный гений способен заточить свою копию в сосуд и
изучать  ее  день  за днем, не теряя присутствия духа? Но как бы там ни было -
такой человек заслуживал уважения, хотя, безусловно, и не нуждался в нем.
    - Простите,  не должен был судить вас так строго. Беру назад свои слова об
ученом сухаре, - сказал я.
    Профессор решительно протянул мне руку, которую я пожал.
    - Давайте  обо  вс„м  забудем.  Я  полагаю,  на нас обоих повлияла мрачная
обстановка  моей  лаборатории.  Думаю,  лучше  продолжить  разговор  на свежем
воздухе... Вы ведь прежде не были на Эссенциалии?
    - Не был.
    - В таком случае я с удовольствием стану вашим провожатым. Идемте!
    Уже  от  дверей  мы  разом  обернулись.  Нomo  superior,  как  и прежде, с
упорством  безумца  смотрел  на  портрет  и  даже  не  повернул  камеру, чтобы
проводить нас.
    - Послушайте,  может,  это  портрет  всему виной? Каждую секунду перед его
глазами  -  и  он  не  может  забыть  е„?  Оттого и эта навязчивость мыслей? -
повинуясь  неожиданному  импульсу,  спросил  я. - Тонкогубая неумная женщиная,
завладевшая  мыслями  homo superior, опутавшая вс„ его сознание - разве что-то
может быть губительнее?
    - Вы так считаете? - тихо спросил профессор.
    - Думаю,  да.  Лично  мне  было бы невыносимо иметь рядом портрет навсегда
недоступной женщины, - сказал я.
    Профессор   задумался,  взволнованно  заходил  по  лаборатории,  а  потом,
остановившись, с видом какой-то мучительной решимости дернул себя за бороду.
    - Возможно,  вы  и  правы,  Тит.  Лучше  с  корнем  выдрать прошлое, чтобы
освободить  место  для  будущего.  В  конце  концов  он  мужчина  -  и  должен
справиться. Хорошо, что вы сказали - без вас я бы еще долго не решился.
    Коромийцев  шагнул  к стене и, сняв с нее портрет, решительно бросил его в
мусоросжигатель. Фотография вспыхнула и - мигом обратилась в пепел.
    - Зачем вы сожгли его? - ахнул я.
    - Так  будет  лучше.  Вс„  сразу  -  и  нет  пути  назад,  - твердо сказал
профессор.
    Я  увидел,  каким бледным стало его лицо, и подумал о том, что он и сам не
донца изжил чувство к этой женщине.
    Оставшуюся часть дня мы потратили на осмотр Эссенциалии, которая оказалась
тихим  провинциальным  миром  -  пыльным,  жарким  и  настолько лишенным ярких
красок,  что  производила впечатление обесцвеченности. Взгляду было совершенно
не  на  чем  остановиться,  разве  что на многочисленных оспинах и рытвинах от
упавших  метеоритов,  среди  которых  встречались и многометровые котлованы, и
совсем  маленькие. Растительность была чахлая; архитектура отсутствовала, если
не  называть  этим громким словом торчащие из-под земли бронированные крыши; и
даже собаки ленились лаять, а лишь грустно смотрели из-за заборов.
    Достопримечательностей   на   планете   тоже  не  было,  если  не  считать
осыпавшейся каменной стены, о которой много лет велись горячие споры: является
ли   она   памятником   древнейшей   працивилизации   или   просто   природным
недоразумением.  Лично я склоняюсь ко второй версии, хотя все местные жители с
пеной  у  рта  отстаивают  первую.  Я  могу их понять: нужно же беднягам, хоть
чем-то гордиться, если уж им достался такой тусклый мир.
    К  тому  же  профессор Коромийцев оказался никуда не годным экскурсоводом.
Будучи  узким  специалистом,  он  совсем  не  знал  планеты, на которой жив„т,
затруднялся  ответить  даже на простейшие вопросы и плутал в городе, из чего я
заключил, что последние десять-двадцать лет он выбирался только в университет,
находившийся в трех кварталах от его дома.
    В  конце  концов,  махнув  рукой  на познавательную программу, мы засели в
небольшом  ресторанчике,  и  профессор  заказал  для  меня местный деликатес -
перченные  лапки  крусликов  под винным соусом - дрянь, надо сказать, ужасную,
зато винный соус был неплох.
    Когда  мы  вышли  из  ресторана,  то  обнаружили, что профессорский флаерс
разбит  прямым  попаданием  метеорита.  Я  огорчился, но Коромийцев лишь пожал
плечами, сказав, что это здесь дело обычное.
    Пришлось   возвращаться  домой  пешком.  Ночное  небо  полыхало  от  сотен
метеоритов  -  мелких и крупных. Падающие камни прочерчивали в атмосфере яркий
след  -  некоторые,  поменьше,  сгорали,  а  иные  врезались в планету, отчего
поминутно ощущалось дрожание коры. Страшно было подумать, что произойдет, если
метеорит упадет на нас, но видя, что профессор спокоен, я и сам успокоился.
    Ночь  я  провел  плохо,  никак  не  мог улечься, ворочался и несколько раз
выбегал  на улицу, потому что мне все время мерещилось, что мою ракету разбило
метеоритами. Однако ракета оказывалась цела, и я успокаивался, соображая, что,
исходя  из  принципа  моей  невезучести,  если  "Блин"  и  сплющит космическим
обломком, то лишь вместе со мной.
    Более-менее  крепко  я  заснул только под утро, и то ненадолго, потому что
почти  тотчас  кто-то  стал  трясти  меня  за  плечо.  Открыв  глаза, я увидел
Коромийцева.  Он  был  в  халате,  босой, с взлохмаченными волосами и безумным
взглядом. Я мгновенно стряхнул с себя остатки сна.
    - Что случилось, профессор?
    Он  схватил  меня за руку и потащил по ступенькам вниз. По пути Коромийцев
что-то   невнятно  бормотал  про  экстроген  и  кортизол,  содержание  которых
превысило  норму  в  сотни  раз  и  дважды назвал себя тупицей и самонадеянным
ослом. В голосе профессора, если мне это не почудилось, слышались слезы.
    Мы ввалились в подвал.
    Видеокамера  человека совершеннейшего была устремлена в то место на стене,
где  на  обоях  еще сохранился светлый прямоугольник. Секундой позже я увидел,
что  стрелка осциллографа, скользя по бумаге, проводит идеально ровную прямую.
Homo  superior не перенес разлуки с последним, что привязывало его к жизни - с
фотографией.
    Насколько я знаю, это единственный случай, когда кто-то действительно умер
от любви.


    ВОСПОМИНАНИЕ СЕМНАДЦАТОЕ


    Если  вы  когда-либо сталкивались с подвыпившими и буянящими астронавтами,
то наверняка удивлялись, почему они, размахивая заводными рукоятками от ракет,
нет-нет,  а  упомянут туманность Ориона причем в контексте отсылания туда друг
друга далеко и надолго.
    Такой  своеобразный  юмор  возник  оттого, что о Большой туманности Ориона
издавна ходят нехорошие слухи. Дескать, она пожирает залетевшие ракеты, сводит
их  экипажи  с  ума,  осложняет навигацию, искажает оптику и устраивает другие
мерзости,  из  ряда  вон  выходящие  даже  для  газовых  туманностей,  издавна
зарекомендовавших себя хулиганским поведением. Разумеется, большинство слухов,
как всегда в таких случаях, преувеличены, однако и дыма без огня не бывает.
    Я  пишу  о  туманности Ориона не понаслышке, в отличие, кстати сказать, от
многих   так  называемых  "отважных  исследователей",  предпочитающих  изучать
горячие   точки   Вселенной   в  дальние  телескопы  из  какого-нибудь  вполне
безопасного   места,  а  потом  исписывающих  целые  страницы  своими  лживыми
мемуарами (sic!), в которых описываются события, никогда в действительности не
происходившие.  Мне же на десятый год звездоплавания довелось лично из конца в
конец   пролететь   всю  туманность  Ориона  и  на  своей  шкуре  испытать  ее
мерзопакостный характер.
    Угодил  я в те края случайно, стараясь, по своей обычной привычке срезать,
где  возможно,  путь. Я летел от красного гиганта Бетельгейзе (светимость в 15
тысяч  раз  выше  солнечной)  к Ригелю, другому гиганту (ярче нашего скромного
Солнце в 80 тысяч раз).
    Несмотря  на то, что рядом висели эти огнедышащие драконы, мне приходилось
пробираться сквозь гигантские, очень холодные газовые облака, занимающие почти
все  межзвездное  пространство  Ориона.  Газовая  туманность,  заполнявшая все
иллюминаторы,  светилась  алыми, размытыми тонами, которые то багровели, когда
пронизывающий   ее  поток  электронов  чуть  ослабевал,  то  принимали  мягкие
бледно-розовые  оттенки,  то  вдруг становились такого пульсирующего кровавого
цвета,  что  казалось,  будто я путешествую по преддвериям Ада. Одновременно с
этим  физические  свойства  газа  были таковы, что термометр снаружи показывал
минус 250 градусов, и на рулях моей ракеты сосульками висел замерзший водород.
Само  собой  разумеется,  что  летел  я  очень  медленно  и осторожно, но даже
несмотря на это Мозг продолжал пилить меня, не переставая.
    - Дилетант!  Идиот!  -  ругался  он.  -  Зачем  ты  сюда потащился? Не мог
полететь  через Сириус? Разве тебе неизвестно, что от Бетельгейзе к Ригелю нет
прямой  дороги? А если рули замерзнут, как будешь сбивать сосульки? Да ты даже
носа не сможешь из ракеты высунуть!
    Я  несколько раз вежливо советовал Мозгу не каркать, но он продолжал в том
же  духе,  зная,  что  отключить  звук  я не решусь, потому что нуждаюсь в его
советах.  Честно  говоря,  я  уже  жалел,  что проявил упрямство и добровольно
забрался  внутрь  этой  гигантской газовой камеры, но теперь сворачивать назад
было уже поздно и приходилось идти до конца. А конец, возможно, был уже близок
и назывался "Тит запеченно-охлажденный в собственной ракете".
    Теперь,  чтобы  выскочить  к  Ригелю, предстояло пролететь всего в десятке
тысяч  километров от раскаленного центра туманности, который представлял собой
кипящее  газовое  облако размером эдак в полпарсека, через неравные промежутки
времени  выбрасывавшие  раскаленные  струи  электронов.  Попасть в такую струю
означало мгновенно пополнить собой ряды кулинарных деликатесов.
    Уворачиваясь  от  этих  потоков, я так взмок, что скафандр прилип у меня к
спине.  Мозг  же,  вместо  того,  чтобы оказывать мне посильную помощь, впал в
прострацию  и  забормотал  мусульманские  суры, изредка, впрочем, прерывая их,
чтобы обозвать меня кретином. В конце концов он мне надоел, и я исхитрился, не
отходя  от  штурвала,  так  бросить  стянутый  с ноги ботинок, что он повис на
рубильнике Мозга, заставив его заглохнуть.
    Однако,  отключив  Мозг, я мало что выиграл, потому что теперь приходилось
самому и управлять рулями, и смотреть в перископ. Часа через два, когда колени
у  меня  начали  уже дрожать от усталости, наиболее опасный участок туманности
остался  позади. Я хотел уже включить автопилот, но тут, взглянув в перископ в
последний  раз,  увидел  прямо  по  курсу длинную пассажирскую ракету одной из
новейших  серий.  Передняя  половина  ракеты  отсутствовала, словно отсеченная
острым скальпелем.
    Поняв,  что  судьба  столкнула  меня  с  одной  из  многих  жертв коварной
туманности  Ориона, я уныло склонил голову. Первой мыслью было пролететь мимо,
чтобы  не  разделить с этим звездолетом его незавидной участи, но, устыдившись
своего  малодушия,  я  решил  все  же  остановиться и убедиться, нельзя ли ещ„
чем-нибудь  помочь  его  экипажу,  а,  если  окажется,  что все уже мертвы, то
выполнить  последний  долг,  как  это  предписывается христианскими обычаями и
законами астронавтики.
    Надев поверх легкого скафандра ещ„ один, потолще, а сверху ещ„ обмотавшись
шерстяным шарфом, я обвязался прочным тросом[12] и выскочил из шлюзового люка.
Температура  за  бортом  была  такой низкой, что стекло внешнего скафандра, на
котором  оставались какие-то частицы влаги, мгновенно обледенело, и я не видел
даже  собственных  рук.  Однако  это  меня  не  остановило. Проковыряв во льду
небольшое  отверстие,  сквозь  которое  можно  было  хоть что-то разглядеть, я
добрался до неподвижно зависшего в пространстве звездолета и стал отжимать его
люк  предусмотрительно  захваченным  ломом.  Попыхтев  минут  десять,  я сумел
попасть внутрь шлюзовой камеры, а оттуда, еще через один люк - в каюту ракеты.
По  отсутствию невесомости и возросшему давлению я с удивлением обнаружил, что
разгерметизации не произошло и очень обрадовался этому.
    На  диване  у стены лежал молодой мужчина с пышной рыжей шевелюрой. Лицо у
него  было  нормального цвета - того цвета, какой бывает у очень рыжих людей -
да  и ногти не отливали синевой, как у мертвецов, из чего я заключил, что этот
человек  жив.  Я  громко  крикнул,  чтобы  он не валял дурака и просыпался, но
рыжеволосый  остался  неподвижным. Тогда я решился потрясти его и выполнил это
довольно  энергично,  но мужчина никак не реагировал на тряску и щипки, а тело
его  было  словно  деревянное. Испытывая нехорошее предчувствие, я снял шлем и
приложил  ухо к его груди: сердцебиения не прослушивалось, но вс„ равно сложно
было  поверить,  что  этот