орачивайся! - шепнул он мне.
    - Почему?
    - Там, кажется, твоя толстуха идет... Ищет тебя.
    - Пускай  ищет.  Я  пошлю ее куда подальше! Что я больной, крутить роман с
восьмидесятилетней женой моего дяди? - решительно заявил я.
    - Тогда  тем  более  не  оборачивайся.  Старушенция  не  одна.  С  ней два
здоровенных робота. Ты ничего не натворил?
    - Я забыл зарегистрироваться и не заплатил пошлину.
    - Дело не в регистрации. Давно живешь у своей старухи?
    - Дней десять.
    Бармен схватил меня за руку и затащил под стойку.
    - Тогда  вс„  ясно.  У  нас  существует специальный закон, который дамочки
приняли  для  своего  удобства. Если женщина и молодой здоровый мужчина, вроде
тебя,  проведут под одной крышей больше недели и за это время ни разу не будут
близки,  то  дамочка  имеет право принудить мужчину сделать особый укол, после
которого  он  станет  послушен  как  ягненок. Это мотивируется тем, что раз он
водил ее за нос, то должен расплачиваться.
    - И что, этот укол действительно опасен? - заволновался я.
    - Уж  можешь мне поверить. Будешь на всю жизнь привязан к ее юбке. Я видел
парней  в сто раз храбрее тебя, которые после этого укола становились кроткими
и  пугливыми  подкаблучниками. Даже рюмку не осмеливались выпить, пока жена им
не  разрешит.  Впрочем,  по-своему  они были счастливы, так что если хочешь, я
могу ее окликнуть.
    - Ни  за  что  на  свете!  Единственное,  что я хочу - это поскорее отсюда
смыться, - взмолился я.
    Бармен усмехнулся.
    - Хорошо  тебя понимаю. Толстуха тянет пудов на восемь и это ещ„ далеко не
потолок,  если  я  разбираюсь  в женщинах. Ладно, приятель, полезай в тот ящик
из-под  бананов.  Вечером  его  погрузят  на  паром,  и ты сможешь выбраться с
острова.
    Так я и сделал. Просидев целый день в ящике, добрался до Гефеса, угнал там
флаерс  и  вышел  на  орбиту.  Спутник,  к  которому  я привязал "Блин", успел
переместиться  в  другое  полушарие и мне стоило больших трудов его разыскать.
Поэтому, когда я наконец увидел заплатанный, мятый, но такой знакомый и родной
борт своей ракеты, то едва не зарыдал от счастья.


    ВОСПОМИНАНИЕ ШЕСТНАДЦАТОЕ


    Свое  тридцатилетие  я отметил более, чем скромно, в пути от Аль Сухайля к
Южному  Кресту.  Из  угощений  были только бутылка водки и гороховый суп, а из
гостей присутствовал один Мозг, которого я с удовольствием не приглашал бы, не
будь он привинчен к ракете железными болтами.
    Ближе  к  середине  застолья  Мозг  решил  произнести  тост  и  сделал это
менторским тоном, не чуждым актерских завываний. Тост был длинным и путаным, и
я  запомнил  из  него лишь отдельные фразы: "Выражаю надежду, что вопреки всем
трансцендентальным  обстоятельствам...  исходя  из  своего немалого жизненного
опыта...   человек   неразвитой   души...   удручающий...  отметить  следующие
обстоятельства...  вызывает  тревогу тяга к алкоголю... бестолковые метания...
не  следует  моим  мудрым  советам...  оскорбленным сердцем продолжаю любить и
страдать...   холостяцкое   одиночество...   увы,  печальный  финал,  если  не
последует..."
    Так  и  не  дождавшись  конца речи, я чокнулся в зеркале со своим небритым
отражением  и  выпил  за  наше общее (с отражением) здоровье. Пить за здоровье
Мозга я не стал, зная, что это нудное сооружение и так меня переживет.
    Через неделю, добравшись до Южного креста, я уже звонил в дверь профессора
Коромийцева, ученого с галактическим именем, крупнейшего специалиста в области
физиологии  гуманоидного  мозга.  Профессора  я  знал  давно  и, хотя лично мы
никогда не встречались, но нередко вели философские диспуты по общевселенскому
лазернету.   Сей   ученый   муж   оказался   настоящим  ученым  -  обладателем
лопатообразной  рыжей  бороды и восточной тюбитейки, гревшей ему макушку - эти
тюбитейки почему-то очень любят все профессора и академики.
    Когда я вошел, он энергично потряс мне руку.
    - Э-э...  Вы  и  есть  Тит  Невезухин?  Очень  рад,  что  вы  приняли  мое
приглашение...  Я...  э-э... представлял вас, батенька, намного старше... Ваши
рассуждения  о  философах  платонической  школы показались мне... э-э... очень
любопытными.   Вдобавок,   что   очень   ценно,  вы  не  ограничиваетесь  лишь
констатацией,  но  стремитесь  пропустить  философию  через призму собственной
личности... Вы не устали с дороги? Нет? Тогда позвольте, я покажу вам свой дом
- мою, в некоторой степени, хижину - cosa nostra.
    Профессор провел меня по своему жилищу. В комнатах, заставленных шкафами с
книгами,  лежала  пыль  в  полпальца  толщиной  и  царил ужасный беспорядок, с
которым  не  мог  справиться  допотопный хозяйственный робот, с ужасным лязгом
раскатывающий  по  дому  на  гусеницах.  Лишь  некоторые комнаты сохраняли ещ„
ускользающие  следы  уюта.  Я  предположил,  что  Коромийцев был вдовцом, и он
спустя некоторое время подтвердил мою догадку.
    Как  и  большинство  строений  на планете, дом профессора был одноэтажным,
приземистым,  с  крышей  из двух пятисантиметровых броневых плит. Только такая
крыша защищала от метеоритов, когда раз в три года Эссенциалия (так называлась
планета) сталкивалась с курсирующим по галактике астероидным потоком.
    - На  самом  деле  толку  от  крыши  все равно нет, - Коромийцев мимоходом
показал  мне  заплату  в  потолке. - Представьте, в прошлый метеоритный град я
подошел  к  шкафу  за  трудами  Асклепия  и  вдруг  слышу  за  спиной  грохот.
Оборачиваюсь и вижу: на месте письменного стола зияет дыра. Ну, говорю я себе,
старик, ты ещ„ нужен Всевышнему. Понимаете, что я имею в виду, Тит?
    Я  согласно  наклонил голову. Мы остановились у книжных полок, и профессор
любовно пров„л ладонью по корешкам.
    - Библиотека  -  моя гордость. Я собрал все труды по физиологии и анатомии
мозга,  вышедшие  за  последние  полторы  тысячи  лет. Но, поверьте, хотя их и
много,  в большинстве не содержится ничего нового. Все авторы оперируют одними
и  теми  же данными, которые кочуют из одной работы в другую. Последние десять
лет   мне   достаточно   просмотреть   библиграфию,   и  я  уже  знаю,  какого
перекладывания  из  одного кармана в другой следует ожидать... Пойдемте теперь
сюда. Осторожно, ступеньки.
    Спустившись   по  узкой  лестнице,  мы  оказались  в  просторном  подвале,
оборудованном  под  лабораторию.  Не  берусь ее описывать. Многое я уже забыл.
Помню  только,  что  вдоль  стен  в строгом иерархическом порядке громоздились
молекулярные   микроскопы,   рентгеноскопы,   синхрофазатроны,  трепанаторы  и
генераторы; в ящике небрежно валялись кибернетические мозги, многие из которых
были разобраны.
    Чувствовалось,  что  в лаборатории профессор проводит большую часть своего
дня,  поднимаясь  наверх  лишь  по необходимости. Тут же, в углу, притулившись
между синхрофазатроном и осциллографом, стоял диван, на котором лежала подушка
и был наброшен плед - здесь Коромийцев, вероятно, спал.
    В  аквариуме  посреди  лаборатории,  с  жуткой равномерностью покачиваемый
поднимающимися со дна воздушными пузырьками, плавал в синеватом растворе мозг,
со  множеством  вживленных  в  него  трубок  и  датчиков.  Перо  осциллографа,
прикрепленного  к  мозгу,  ни  на  секунду  не  останавливаясь  фиксировало на
бумажной ленте постоянные всплески.
    Зрелище  было  неприятное,  и  я  хотел  уже отвернуться, как вдруг что-то
заставило  меня  замереть.  Я  заметил, что видеокамера, соединенная с лобными
долями  мозга тонким шнуром, обратилась в мою сторону, и осциллограф заработал
в  ускоренном  режиме, как если бы мозг реагировал на мое появление. Я схватил
профессора за рукав.
    - Вы видите? Что это?
    По  лицу  Коромийцева мелькнула какая-то тень, настолько неуловимая, что я
решил, что мне показалось.
    - Мозг    человека    совершеннейшего,   homo   superior,   последняя   из
экспериментальных моделей, - после легкого замешательства ответил профессор.
    - Он живой?
    Снова неопределенный жест.
    - Смотря   что   подразумевать   под   этим  понятием.  Говоря  формально,
искусственный.  Каждый  из его отделов - правое полушарие, левое, лобные доли,
подкорку  -  я  довел  до  совершенства,  исправив все ошибки и тупиковые ходы
природы, все аппендиксы, порожденные слепой эволюцией. Я сам лично склонировал
его и вырастил на питательной сыворотке. Но, в конце концов, разве ваш мозг не
возник  внутри черепной коробки под воздействием сходных химических процессов?
Если  судить  с  этой  точки зрения, физической, а не формальной, то его можно
признать живым.
    - Следовательно,  он  способен  мыслить?  -  спросил  я,  отходя  на шаг в
сторону, чтобы не попадать в поле зрения видеокамеры.
    Внезапно  Коромийцев  расхохотался. Смех - громкий, резкий, точно карканье
ворона  -  настолько  не  гармонировал  с общим - добродушным и мягким обликом
профессора, что я, помню, испытал тогда удивление.
    - Способен  ли он мыслить? Да, да и еще раз да! Перед вами, Тит, - человек
совершеннейший,  находящийся  выше  нас  на целую эволюционную ступень, на три
ступени!  Во  вс„м,  что  касается  интеллекта,  чувств,  переживаний,  работы
воображения,  способности  логически  мыслить  он  превосходит  homo sapiens в
десятки  раз. Находись он в вашем или моем теле, он стал бы гением-универсалом
- куда там Леонардо, он был бы как три Леонардо!
    Профессор оторвал от осциллографа бумажную ленту и, взмахнув ею перед моим
носом, бросил на пол.
    - Простая  статистика,  Тит.  Каждый  из нас, мысля, способен одномоментно
использовать   лишь   сотую   часть  процента  накопленных  знаний,  ибо  наша
оперативная  память  (назовем  ее  так  по аналогии с компьютерной, чтобы было
понятнее) в тысячи раз меньше объ„ма нашей памяти общей. Попробуйте-ка разом в
одну  секунду,  ничего  не пропустив, обозреть все то, что вы слышали, читали,
видели,  о  чем  думали с двух лет до сегодняшнего дня? Не можете? А он может!
Мой  homo superior способен одновременно задействовать все резервы сознания, в
десятки  тысяч  раз  увеличив  таким  образом  общую  результативность  своего
мышления.
    Случайно  подняв  глаза,  я  заметил,  что камера повернулась и продолжает
упорно  смотреть  на  меня.  В  ее  наведенном, круглом, как зрачок, объективе
чудилось страдание заточенного в тесный сосуд живого существа.
    - Послушайте...  а  этот  мозг,  вы  с  ним  как-то общаетесь? Способен он
получать   информацию   извне?   Имеет   какое-нибудь  представления  о  нашей
цивилизации, ее ценностях? - спросил я.
    Коромийцев обиженно нахмурился.
    - За  кого вы меня принимаете, Тит? Я ученый, а не садист. Я исследую этот
мозг,  но  отнюдь  не  подвергаю  его  средневековой  пытке  одиночеством.  По
компьютерной  сети  он  получает  всевозможную  энциклопедическую  информацию:
техническую,  гуманитарную,  биологическую. Одновременно он присоединен к пяти
тысячам  телевизионных каналов и семидесяти тысячам радиочастот. Одним словом,
объем получаемой им информации просто колоссален. И, насколько можно судить по
заполнению клеток серого вещества, он активно вс„ усваивает и строит вс„ новые
логико-информационные  цепи.  Предполагаю также, что он научился считывать мою
речь  с  губ.  Во всяком случае, когда я говорю с ним, он всегда фокусирует на
них свой объектив.
    - А обратная связь?
    - Ее,  увы,  нет.  Способностью  к  телепатии  ни  он, ни я не обладаем, а
считывать  мысли по всплескам активности в различных участках коры мозга наука
пока  не  научилась.  Максимум,  что  мы  умеем,  это фиксировать настроения и
отличать  периоды  сна  от  периодов  бодрствования,  но  это ничтожно мало. Я
подумывал  о  речевом  синтезаторе,  но  опять  же это технически невыполнимо,
потому что вс„ опять упирается в вербализацию процесса мышления. Да и стоит ли
пытаться: захотел бы homo superior разговаривать с нами? О чем бы мы могли ему
рассказать,  когда  пропасть  между  нами  и  ним  больше,  чем  между  нами и
питекантропами? Это даже не пропасть, а черт знает что - целая галактика!
    Я  приблизился  к аквариуму и, преодолевая отвращение при виде обнаженного
мозга, всмотрелся в неровную, бугорчатую поверхность с маленькими отверстиями,
в  которых исчезали питающие его трубки. Я смотрел на мозг - сероватый, чем-то
похожий  на  чудовищный  кочан  цветной капусты, и размышлял о том, что в этом
хаосе  клеток  заточена живая, мыслящая, страдающая личность, могущественная и
бесконечно  одинокая.  Суждено  ли нам вообще понять ее, если она оторвалась и
ушла  от нас в своем развитии так далеко, как мы и помыслить не в силах? Какие
картины, сложные и невообразимо прекрасные, рождаются и навеки запечатлеваются
в  ее  клетках?  Что  он,  наконец,  такое,  этот homo superior, если даже его
создатель  профессор  Коромийцев  в  сравнении со своим творением не более чем
любознательный  неардерталец,  случайно  вырубивший  кремневым  зубилом нечто,
заставившее  его  замереть,  оцепенеть  с  открытым  ртом  -  такое, чего не в
состоянии охватить разум человека?
    - Профессор, а вы не пробовали определять его эмоциональное состояние? Что
он чувствует? - взволнованно спросил я.
    Стоя у аквариума, Коромийцев невесело барабанил пальцами по стеклу.
    - Определял  и  не раз. Одно время это меня очень занимало. Вначале, когда
сознание  в  нем только зародилось, Мозг был немного напуган, озадачен, словно
не  совсем  понимал, что он такое. На второй стадии, разобравшись, что к чему,
испытал  радость  от  новизны  собственного  существования  и от самых простых
физиологических  чувств,  вроде изменения температуры бульона или насыщенности
раствора  кислородом.  С  каждым  днем он совершенствовался, вскоре часами мог
любоваться  какой-нибудь  пылинкой  или  цветком,  который  я приносил сверху.
Приборы  фиксировали  высочайший  уровень  эндоморфов  восторга.  Он буквально
переполнялся эйфорией счастья собственного бытия.
    Профессор замолчал, с какой-то судорожностью провел рукой по бороде, затем
продолжил:
    - Убедившись,  что  его мозговые клетки уже созрели и жаждут наполнения, я
стал постепенно предоставлять им информацию: вначале математику, затем физику,
естественные  науки.  Мой homo superior ухватился за знания с такой жадностью,
что  я только диву давался. Обучающий процессор работал день и ночь, а ему вс„
было  мало.  Пришлось  приобрести  в  помощь  первому  ещ„  два  процессора  с
увеличенным  быстродействием.  За  месяц он поглотил практически все знания из
области  химии,  физики,  высшей  математики,  астрономии и естественных наук.
Сразу скажу, этих знаний оказалось не так и много, ибо мы весьма недалеко ушли
от  каменного  века.  По  графику  осциллографа  я  видел,  что мой подопечный
порядком  разочарован.  Ещ„  бы,  ведь  вс„, что я мог ему дать, было для него
азами,  начальной школой, а дальше... дальше уже ничего не было. Тогда, махнув
рукой  на  прежнюю  систему,  я загрузил в обучающие процессоры философию. Это
открыло для него новый мир, и он с упоением стал купаться в океане абстрактных
понятий. Из идеалистов ему больше других понравился Платон, а из рационалистов
- Декарт. Я сужу это по тому, что к их базам он обращался чаще всего. Но через
некоторое  время  уже  и  философия  перестала  его  удовлетворять,  и он явно
заскучал.
    - И что вы стали делать тогда? - спросил я.
    Профессор зябко пожал плечами.
    - А что я мог? Открыл для него вначале психологию и этику, затем серьезную
художественную литературу (о ее существовании он, вероятно, уже догадывался по
некоторым  оговорками  в философии), а потом, когда запас серьезной литературы
исчерпался,  стал  пичкать  его  мемуарами,  жизнеописаниями  великих  людей и
историческими  романами.  Я  не  хотел  это делать, но уж очень было обидно за
человечество:  пусть  хоть  узнает,  что  мы  собой  представляем.  Вначале, с
непривычки  перескочив  с  точных  знаний на абстрактные, а с абстрактных - на
очевидное  вранье,  мой  homo  superior  немного  ошалел,  но  вскоре освоился
настолько,  что  уже  ничем  не брезговал. Как-то я не досмотрел, и он по сети
добрался  до  процессора,  в  котором  хранились  беллетристика,  приключения,
любовные  романы  и  подобный  вздор.  Наутро  я спохватился и блокировал этот
процессор,  но  было  уже поздно - он успел заглотить несколько десятков тысяч
текстов.  Узнав  из  них  о  прелести  женских тел, безумстве страстей, лунных
ночах,  объятиях,  дуэлях,  странствиях,  дружеских пирушках и других скромных
радостях,  которыми  человечество  скрашивает  свое унылое существование, homo
superior  вдруг  понял, что сам навсегда лишен этого. Можете себе представить,
что  это  значило при его-то воображении! Только тогда я спохватился, что он и
чувствует  не  так  как  люди,  а  намного острее, ведь, делая его оперативную
память универсальной, я настолько же усилил и эмоциональную сферу, и теперь он
рыдал,  страдал, восторгался, любил и переживал в сотни раз сильнее, чем самый
впечатлительный поэт или художник. Я попытался немного остудить его религией и
представлением  о вечной жизни, да куда там! Очевидно, религиозные понятия мне
следовало  прививать  ему  еще  до всего остального, а теперь было уже поздно:
философия  сделала  его  невосприимчивым к религии, а страсти - к философии! С
тех  пор  он  стал  настоящим  эмоциональным...  я не знаю кем... маньяком! За
неделю я сменил пятнадцать иголок осциллографа, если вам это о чем-то говорит!
    Последние  фразы профессор выкрикнул очень нервно, почти истерично. Сам не
отдавая  себе  отчета, что делает, он так мял и щипал свою бороду, что она все
больше   теряла  прежнюю  благообразность,  приближаясь  к  состоянию  мочала.
Профессор  опомнился лишь тогда, когда вырвал из бороды целую прядь, и от боли
слезы  выступили  у  него  на  глазах.  Я  никогда  не видел, чтобы ученый так
переживал за свое творение.
    - Вы  уверены,  что  его выбили из колеи именно нереализованные желания? И
почему  вы упорно считаете его мужчиной? Ведь в равной степени этот мозг может
ощущать  себя и женщиной. Кто знает по какому типу стали развиваться клетки? -
спросил я.
    Профессор порывисто повернулся ко мне.
    - Поверьте,  у  меня  есть все основания полагать, что мой homo superior -
мужчина!  -  сказал  он  веско. - Даже начинаюший патологоанатом отличит, кому
принадлежит  мозг. И потом ведь он влюбился в мою аспирантку! Она приходила ко
мне  несколько раз, и это была первая живая женщина, которую он увидел. Кстати
сказать,  довольно  смазливая,  хотя без какой бы то ни было научной интуиции.
Когда она появлялась здесь, стрелка осциллографа начинала скакать как бешеная.
Из-за  опасения  за  его  рассудок мне пришлось отключить видеокамеру и начать
вводить   кое-какие   препараты.   Он  как  будто  немного  успокоился,  и  я,
обрадовавшись,  что  пик  позади,  снова включил ему зрение, уменьшив при этом
дозы  препарата.  С моей стороны это было ошибкой, потому что через два дня он
попытался убить меня.
    - Что? - недоверчиво воскликнул я.
    - Трудно  допустить  такое,  не  правда  ли? Он целую ночь расшатывал свою
видеокамеру,  добившись  того,  что она повисла на одном болту. Как вы видите,
камера  находится  довольно  высоко,  под самым потолком, и когда я, ничего не
подозревая,  подошел  к  аквариуму, она упала на меня сверху. К счастью, он не
рассчитал, и мне лишь слегка оцарапало висок. После этого неудачного покушения
он  погрузился  в  глубочайшую  депрессию,  из  которой  пришлось выводить его
транквилизаторами.  Вот вам и homo superior - такой же раб страстей, как и все
мы.  А  еще говорят, что гений и злодейство несовместны, - с горечью скривив в
усмешке рот, сказал профессор.
    - Но почему он хотел убить вас? За что?
    Уставившись в пол, Коромийцев сухо сказал:
    - Причины   очевидны.  Я  полагаю,  он  хотел  отомстить  мне  как  своему
создателю,  но  это  не  главное.  Главное  было т