снова наступило лето, ярдах в тридцати  выше
по склону от того места, где сидел я, и пристально смотрит на меня.
   Помню,  тогда  я  удивился,  как  ему  удалось   освободиться.   В   моем
подсознании, он все  это  время  сидел  на  привязи  в  круглом  зале  депо.
Вероятно, решил  я,  через  какое-то  время  его  отпустили,  чтобы  он  мог
вернуться к своим собратьям эксперименталам.  Но  мне  страшно  не  хотелось
выползать  из  окутывающего  мое  сознание  серого   тумана   и   спрашивать
кого-нибудь, поэтому я решил просто не обращать на него внимания. Он  просто
сидел и смотрел на меня, а его ограниченному мозгу,  думал  я,  это  занятие
очень скоро надоест, и я избавлюсь от него.
   Я решил игнорировать его.
   Но ему все никак не надоедало глазеть на меня, и он не уходил. Постепенно
я начал сознавать, что если я даже и не вижу его,  он  все  равно  постоянно
находится где-то поблизости от меня. Причем он не  только  всегда  находился
поблизости, но и расстояние  между  нами,  на  котором  он  усаживался,  все
сокращалось.
   Я понятия не имел, зачем ему это нужно, мне просто хотелось, чтобы его не
было. Мне хотелось, чтобы меня оставили в покое  все,  в  том  числе  и  это
жалкое подобие человека. Однажды - теперь он обычно усаживался не далее  чем
в двадцати футах от меня - я как можно незаметнее положил руку,  скрытую  от
него моим телом, на камень размером со среднее куриное яйцо, стиснул  его  в
кулаке и стал ждать. Через некоторое время, заметив,  что  его  внимание  на
мгновение отвлеклось - как выяснилось, я оказался не прав, - я замахнулся  и
изо всех сил швырнул в него камень.
   Он поднял руку и поймал его на лету.
   Причем поймал с такой легкостью, что больше я  никогда  даже  не  пытался
чем-нибудь  в  него  кинуть.  Двинулась  только  его  рука,  даже  плечо  не
шевельнулось. Длинная жилистая рука поднялась и позволила  камню  влететь  в
ладонь. А потом он уронил его, избавился от него, просто  разжав  пальцы,  и
все это время его глаза неотрывно смотрели на меня.
   Когда это случилось, я почувствовал, как во мне закипает какая-то  темная
злоба, и ее оказалось достаточно, чтобы частично вернуть меня к жизни.  Моим
первым порывом было сказать Биллу или кому-нибудь из  остальных,  чтобы  его
снова посадили на цепь. Но потом меня осенило: ведь  если  я  таким  образом
выдам, что уже  не  так  погружен  в  себя,  остальным  захочется,  чтобы  я
окончательно вернулся и снова стал человеком, а это снова могло бы  привести
к тому, что мой секрет рано или поздно будет раскрыт.
   Я решил избавиться от Старика самостоятельно и  принялся  строить  планы,
как лучше это сделать. В конце концов я разработал сравнительно простой,  но
эффективный план. Как-нибудь, оставшись один, я возьму один из револьверов и
буду  прятать  под  рубашкой  до  тех  пор,  пока  не  представится   случай
пристрелить его. А потом, когда все сбегутся выяснить, кто устроил пальбу, я
скажу, что Старик давно собирался напасть на меня, и в конце концов  мне  не
оставалось ничего другого, как убить его в порядке самозащиты.
   Достать оружие никакого труда не составило. Револьверы  и  большая  часть
ружей хранились в трейлере, где жили я, девчонка, Мэри и маленькая Уэнди. На
следующее  же  утро  после  того,  как  я  разработал  свой  план,  я   взял
короткоствольный револьвер 32-го калибра и засунул под рубашку за пояс брюк.
Рубашка была довольно просторной и скрывала очертания  спрятанного  под  ней
оружия. Потом я, как обычно, едва поковыряв  завтрак,  покинул  остальных  и
отправился в скалы на свое обычное место примерно в полумиле от лагеря.
   Возникло искушение отойти от лагеря дальше чем обычно, так далеко,  чтобы
звук выстрела не услышали остальные. Но теперь, когда я  окончательно  решил
убить Старика, я побоялся вести себя не  как  всегда,  поскольку  это  могло
вызвать подозрения. Поэтому я отправился на свое  обычное  место  и  уселся,
привалившись спиной к валуну и греясь на утреннем солнышке. Вскоре я заметил
устроившегося менее чем в тридцати ярдах от меня Старика.
   Я сидел, как сидел, делая вид, будто  не  замечаю  его.  Через  некоторое
время я под каким-то предлогом взглянул в его сторону и увидел,  что  теперь
он сидит гораздо ближе, чем раньше, возможно, раза в два ближе. Забавно,  но
мне ни разу не удавалось заметить,  как  он  перемещается.  Когда  бы  я  ни
смотрел на него, он всегда уже сидел и  был  неподвижен,  будто  пребывал  в
такой позе несколько часов.
   Утро понемногу приближалось к дню. Он переместился еще ближе ко мне, но и
этого "ближе" было для меня недостаточно. Наконец Старик оказался менее  чем
в пятнадцати футах от меня и вряд ли  рискнул  бы  еще  сократить  дистанцию
между  нами,  но  он  находился  слева  и  чуть  позади  меня,  поэтому  для
осуществления своего намерения мне пришлось бы  одновременно  повернуться  к
нему и вытащить револьвер. Два движения, которые, как я был уверен, вспугнут
его, и он мгновенно спрячется за одним из раскиданных вокруг валунов.
   Этот день так ничем и не закончился. Я сидел. Он сидел.
   Единственное, чем этот день отличался от проведенных нами, так  это  тем,
что впервые мои мысли не были погружены во внутренний туман.  Я  то  и  дело
исподтишка поглядывал  на  него  и  прикидывал,  существует  ли  возможность
подманить его настолько близко, чтобы не промахнуться.
   Однако он никак не желал помочь мне осуществить задуманное. На  следующий
день все повторилось. Как и на следующий тоже. Наконец я понял, что он  либо
слишком осторожен, либо не доверяет мне и поэтому старается приближаться  ко
мне только когда я не смотрю. Значит, мне придется выжидать до тех пор, пока
он не окажется на расстоянии вытянутой руки  или  как-либо  иначе  подставит
себя под выстрел. Я утешался тем, что мне требуется только терпение. В  один
прекрасный  день  он  все  равно  окажется  достаточно   близко,   поскольку
расстояние между нами с каждым днем сокращалось.  В  конечном  итоге,  чтобы
стать подходящей для меня мишенью, ему потребовалось три недели,  и  за  эти
три недели со мной стало происходить что-то странное. Я вдруг понял, что мне
даже  начинает  нравиться  положение,  в  котором  мы  с  ним  оказались.  Я
по-прежнему находился в плену собственных несчастий, как муха, заблудившаяся
в  лесу  липучек,  но  теперь,  движимый  охотничьим  азартом,  я   научился
проскальзывать между липкими полосками. В один из дней у меня в памяти вдруг
всплыло стихотворение, которое я читал еще ребенком и о котором не вспоминал
много лет. Это было стихотворение Редьярда Киплинга "Баллада о Бо Да  Тхоне"
- разбойнике,  которого  вот  уже  несколько  недель  преследуют  английские
солдаты, и пара строк из него отлично  подходила  к  тому,  что  происходило
между мной и Стариком:

   И уж конечно, кабы не было погони,
   То не было бы закадычнее друзей,
   Чем Бо и эти парни, что в погонах...

   И тут я впервые почувствовал, что Старик начинает  мне  нравиться,  пусть
лишь постольку, поскольку заставляет меня хоть чего-то желать.
   Однако в конце концов настал день, когда - уголком глаза - я скорее  даже
не увидел, а  почувствовал,  что  он  сидит  на  корточках  едва  ли  не  на
расстоянии одной из моих вытянутых рук и уж точно - одной из своих.
   С такого расстояния я не должен  был  промахнуться,  стреляя  в  него  из
револьвера, а  у  него  вроде  бы  не  оставалось  ни  малейшей  возможности
уклониться от пули. Но, как ни странно, теперь,  когда  он  оказался  именно
там, где мне хотелось, я  более  чем  когда-либо  боялся  спугнуть  его  или
каким-нибудь образом промахнуться. Я был застенчив, как мальчишка  во  время
первого свидания. Мне страшно хотелось повернуться и взглянуть на него,  но,
чтобы сделать это, мне потребовалось бы напрячь всю свою волю. Долгое  время
я не мог заставить себя повернуть голову в его сторону. Потом, когда  солнце
поднялось выше, я начал поворачивать голову,  но  так  медленно,  будто  был
каменной статуей, которой  на  это  движение  требовались  долгие  столетия.
Солнце уже висело над нашими головами, а я все еще не смотрел прямо на него,
хотя краешком левого глаза уже смутно видел контуры его похожей на  какое-то
темное облако или пятно фигуры.
   Все это время я медленно просовывал руку между двумя  нижними  пуговицами
рубашки до тех пор, пока мои холодные пальцы не легли на теплую кожу живота,
а кончики тех же самых пальцев не  коснулись  твердого  изгиба  полированной
рукояти револьвера.
   Стоял полдень, время обеда, но мне было  страшно  нарушить  захватывающее
чувство момента. Поэтому я продолжал  сидеть  на  месте,  не  возвращаясь  в
лагерь, и Старик продолжал сидеть, и солнце продолжало ползти по небу,  и  я
продолжал медленно, болезненно, почти против своей воли поворачивать голову.
Я был похож на человека, захваченного какими-то чарами. Я уже начал бояться,
что день закончится, а я так и не успею повернуть  голову  настолько,  чтобы
встретиться с ним взглядом и приковать его внимание на те считанные секунды,
за которые я успел  бы  выхватить  револьвер  и  пристрелить  его.  Довольно
странно, но в этот момент у меня из головы вдруг вылетели  все  причины,  по
которым я собирался убить его. Я почему-то  чувствовал,  что  просто  обязан
сделать это, как канатоходец, который  просто  должен  перейти  пропасть  по
тонкой проволоке, и все.
   Потом, сам не  знаю  почему,  напряжение  вдруг  ослабло,  и  я  запросто
повернул голову, причем так быстро, как мне хотелось.
   Я резко повернулся и взглянул прямо на него.
   Это оказалось настоящим потрясением.  Я  совершенно  забыл,  что  никогда
раньше не разглядывал его лицо. На  меня  столь  же  внимательно  уставилось
заросшее черной шерстью антропоидное лицо, с  застывшим  на  нем  выражением
невозмутимой печали гориллы. Оно находилось от меня на таком же  расстоянии,
на каком могло бы  находиться  лицо  приятеля,  сидящего  напротив  меня  за
ресторанным столиком. Но лицо Старика было сплошь покрыто черной шерстью, на
нем резко выделялись красные ноздри, желтоватые зубы и желтые глаза -  такие
же желтые, как и глаза Санди.
   На мгновение взгляд этих глаз  буквально  парализовал  меня.  Они  как-то
по-новому сковали мою  душу,  и  на  мгновение  мне  показалось,  что  этого
оцепенения мне никогда не стряхнуть. Но затем я сделал  отчаянное  усилие  и
сказал себе, что это вовсе не Санди, даже не что-либо подобное ему, и тут же
почувствовал, как рука снова автоматически потянулась к револьверу.
   Мои пальцы сжались на рукояти. Я вытянул оружие из-за пояса брюк, все это
время глядя ему  прямо  в  глаза,  которые  не  меняли  своего  выражения  и
по-прежнему были устремлены прямо на меня.
   Это был момент вне времени. Мы оба застыли в неподвижности,  как  мухи  в
куске янтаря, замершие и неспособные шевелиться, только моя рука  с  оружием
продолжала жить своей жизнью, все сильнее сжимая рукоять и начиная поднимать
револьвер, чтобы нацелить в маячащее передо мной лицо. В этих движениях была
какая-то неизбежность. Даже окажись я связанным на пути движения  гигантской
жертвенной колесницы-джаг-гернаута, я и то не чувствовал  бы  себя  в  столь
обволакивающем плену обстоятельств.
   Через секунду  все  будет  кончено..,  но  в  эту  самую  секунду  Старик
потянулся и положил ладонь мне на рубашку и  на  сжимающую  револьвер  руку,
лишая меня таким образом возможности двигаться.
   Давление руки было умеренным, можно сказать - ласковым прикосновением.  Я
сразу почувствовал таящуюся в его пальцах силу, однако он не схватил меня за
руку, а просто положил свою поверх моей движением, каким я в свое время  мог
бы остановить делового гостя, пытающегося выписать чек за обед,  на  который
его пригласил. Этот жест  вряд  ли  помешал  бы  мне  вытащить  револьвер  и
застрелить его, реши я твердо довести дело до конца. Но, по неизвестной  мне
причине, ему удалось легко меня остановить.
   И вот тогда-то я впервые посмотрел, нет - глубоко заглянул  прямо  ему  в
глаза.
   Я несколько раз бывал в зоопарках и пытался посмотреть в глаза  животным.
Теперь в мире больше  не  осталось  зоопарков,  да  и  вряд  ли  им  суждено
когда-нибудь появиться вновь. Но тем не менее когда-то они существовали, и я
глядел с расстояния всего  каких-то  нескольких  футов  в  глаза  сидящим  в
клетках  животным,  особенно  большим  кошкам,  человекообразным  обезьянам,
медведям и волкам. Было в этих глазах нечто, напрочь отсутствующее в  глазах
моих собратьев-людей. Животные взирали на меня с "другого  края  вселенной".
Возможно, что  взгляд  их  мог  быть  любящим,  возможно,  что  в  отчаянных
ситуациях он мог сверкать яростью и гневом,  но  теперь  мне,  человеку,  он
казался страшно далекими - отделенным от меня пропастью, преодолеть  которую
не под силу ни человеку, ни  зверю.  Глаза  их  не  оценивали  меня  и  были
исполнены безнадежности.
   Продолжай они жить и сведи нас судьба лицом к лицу, они  расправились  бы
со мной, использовав всю свою силу.  Умирай  я  у  них  на  глазах,  они  бы
попросту смотрели, как я умираю.  Вне  зависимости  от  того,  кто  я  -  их
заклятый враг или лучший друг, - они все равно не в силах были  мне  помочь.
Их  глаза  были  глазами  созданий,  запертых  в  одиночной  камере   своего
собственного черепа на протяжении всей жизни. Оставаясь  животными,  они  не
знали о существовании разума и не  ведали  о  возможности  общения,  которую
любой  человек  принимает  как  должное,  даже  если  он  или  она  окружены
смертельными врагами.
   Глаза Старика были  именно  глазами  плененного  животного.  Но  к  этому
примешивалось кое-что большее, предназначенное для меня одного. Это не  было
любовью, какую испытывал ко мне Санди; своеобразное,  но  не  менее  сильное
чувство.
   Старик и  его  племя,  рожденное  в  пробирках,  были  созданы  так,  что
находились на грани человечности. Они балансировали на зыбком краю обладания
душами. И ближе всего  к  пониманию  этого  был  Альфа  Прима,  сам  Старик,
поскольку именно он был самым умным, самым сильным и самым любознательным. К
тому же ему довелось составлять единую со мной монаду в  тот  момент,  когда
остановили локальные проявления шторма времени. На самом  деле  он  разделил
эти переживания со мной одним еще до того, как  включились  остальные  люди.
Тогда он впервые в жизни познал возможность общения,  и  это,  должно  быть,
породило в нем неутолимый голод. Я понял, что все это время он пытался вновь
установить со мной связь.
   Вот  почему  он  искал  встречи  со  мной,  мало-помалу,  день  за   днем
приближаясь - до тех пор пока наконец не  оказался  от  меня  на  расстоянии
вытянутой руки. И он не только сидел на расстоянии вытянутой руки  от  меня,
но и  сделал  сейчас  умоляющий  жест,  остановив  руку  с  револьвером,  из
которого, как он наверняка знал, я собирался его убить.
   В моей душе все перевернулось. Потому что я вдруг понял то же, что  понял
и он. С самого начала, благодаря  тому  что  мы  с  ним  пережили  в  момент
укрощения  шторма  времени,  он  понимал  меня  гораздо  лучше,  чем  я  мог
подозревать. Он знал, что я не хочу его видеть рядом с собой. Он  знал,  что
мое желание освободиться от его присутствия может грозить ему гибелью. И  он
отлично знал, что я собираюсь сделать, когда моя рука исчезла под рубашкой.
   Я знал его достаточно, чтобы понимать, насколько  ничтожна  моя  сила  по
сравнению с его, - при  том,  что  весили  мы  примерно  одинаково.  Ему  не
составило бы ни малейшего труда  отнять  у  меня  револьвер.  Он  легко  мог
сломать мою руку или придушить меня одной  левой.  Но  ничего  этого  он  не
сделал. Вместо этого он, как никогда в своей жизни, был близок к тому, чтобы
просить меня не убивать его, просить принять его, стать его другом.
   В этот самый момент я осознал, что он -  насколько  бы  странным  это  ни
казалось и  насколько  бы  ни  было  невероятным,  что  он  может  оказаться
способным на такое после одного-единственного разделенного со мной в составе
монады момента, - лучше всех остальных понял, какие чувства испытывал ко мне
Санди и какие чувства испытывал к нему я. Я прочитал это в его глазах, и тут
меня наконец озарило.
   Я был прав в том, что являлся человеком,  не  знающим,  как  любить.  Но,
несмотря на это, я ошибался, когда говорил себе,  что  не  любил  полоумного
кота. И все это я понял совершенно внезапно, в тот момент, когда передо мной
сидел на корточках Старик, рука которого лежала  на  моей  рубашке,  на  том
месте, где я держал револьвер, из которого собирался его застрелить. Шлюзы в
моей души  не  выдержали,  и  прорвавший  их  поток  понес  меня  к  берегам
человечности.

Глава 23

   Потом я долго сидел и плакал, а Старик пережидал  сотрясающую  меня  бурю
эмоций, как, наверное, сидя на  корточках  в  пещере,  пережидал  бы  грозу.
Рассудок, стоило мне прекратить рыдания, вернулся ко мне. Во всяком  случае,
вернулся настолько, насколько его, при данных  обстоятельствах,  можно  было
ожидать. В лагерь мы спустились  вместе  со  Стариком,  и  с  этого  момента
большую часть дневного времени он открыто проводил со мной.
   Я долго размышлял над тем, что произошло, и наконец  понял:  ему  удалось
расколоть ту толстую скорлупу, которой я окружил себя. Она явилась  реакцией
на душевное перенапряжение, потребовавшееся  от  меня,  чтобы  справиться  с
силами, задействованными при использовании монад.  После  гибели  Санди  мой
мозг, пытаясь уберечься от безумия и распада, отключился от действительности
до того времени, когда заживут душевные раны.  Самое  главное,  я  пришел  к
выводу, что, если хочу продолжить борьбу со штормом времени,  мне  предстоит
сделать еще очень многое.
   Вернувшись в окружающий мир живых людей, я,  к  своему  удовольствию,  но
некоторой внутренней растерянности, обнаружил, что окружающие люди  все  это
время прекрасно обходились без моей направляющей руки. Более  того,  за  это
время я стал правителем некоего маленького королевства - но  это  было  лишь
первым из поджидавших меня открытий.
   За те полтора года, на протяжении которых я был всецело погружен в  себя,
произошло очень многое. Во-первых, мир снова  стал  миром.  С  исчезновением
вызываемой  движущимися  линиями  времени  интерференции  люди   на   разных
континентах снова получили возможность общаться при  помощи  коротковолновой
радиосвязи, в результате чего те, кто пережил  шторм,  выяснили,  что  людей
осталось значительно  больше,  чем  предполагали.  Северная  Америка  теперь
представляла  собой  лоскутное  одеяло,  наспех  скроенное  из  сравнительно
небольших королевств, вроде моего собственного.  Исключением  являлось  лишь
западное побережье, от  Калифорнийского  залива  до  Британской  Колумбии  в
Канаде. Эти западные земли, протянувшиеся на восток до самого Денвера,  а  в
некоторых местах и еще дальше, теперь представляли собой монархию, во  главе
которой стояла женщина, называвшая себя Императрицей. Императрица была родом
с Гавайских островов, которые  пострадали  от  движущихся  туманных  стен  и
сдвигов времени значительно меньше остальных районов планеты. В  отличие  от
девяноста восьми или даже  девяноста  девяти  процентов  потерь,  в  среднем
понесенных всем остальным миром, острова лишились не более чем  двух  третей
своего населения. Императрица была уроженкой  острова  Гавайи  и  с  помощью
разношерстной, наспех сколоченной  армии  установила  контроль  сначала  над
островом, а затем захватила  все  остальные  острова  и  западное  побережье
Северной Америки.
   Англия и Ирландия практически обезлюдели. Большая часть  Северной  Европы
также превратилась в пустыню из-за недолгого,  вызванного  сдвигами  времени
ледникового периода. Большую часть  континента  покрыл  надвинувшийся  из-за
Полярного круга и дошедший до центральной  части  Франции  ледяной  панцирь.
Сейчас льдов уже не было, н