ловеческие качества, и не испытывал особо острой  необходимости  верить.
Если бы я взглянул на себя самого со стороны, с намерением вставить и себя
в схему детектива, то вполне вероятно, вообразил  бы  злостного  тунеядца,
бегущего от происков милиции в другие города и веси, либо  же  перекупщика
дефицитных  шмоток,  везущего  косметику,   импортные   бюстгальтеры   или
аудиокассеты; насчет собственной положительности я не обольщался. Я тоже -
жирный такой минус...
     В общем,  сижу  это  я,  посиживаю,  наблюдаю  за  уголовно-мещанским
окружением своим, и постепенно прихожу к  мысли,  что  я  не  отыщу,  черт
возьми, на всем белом свете тот уголок земли, где  сумею  жить  по-своему,
так, как  хочу,  никого  не  обманывая,  тем  более,  что  смутно  весьма,
расплывчато и туманно, представляю, чего  я,  собственно,  жажду  на  этой
земле заполучить. Мыслишка трусливая возникает:  "Не  стоит  и  пытаться",
разве так уж гнусно существовал, скажи на милость? говорю  себе.  Голодным
не был, от холода  не  умирал,  крыша  над  головой  имелась,  развлечения
какие-никакие... Чего мне еще надобно?! За каким туманом я прусь  неведомо
куда?! Чего мне, собственно, не хватает?  Денег  больших?  Машины?  Жратвы
особенной? Шмоток? Развлечений невиданных? Женщин экзотических?..  Ну  так
ведь одновременно на двух машинах не  поедешь,  два  бутерброда  с  черной
икрой в рот не засунешь - да и не люблю я ее, икру эту вонючую! - лучше уж
кабачковую  лопать,  пусть  это  и  плебейство,  блин...  На  двух   яхтах
одновременно  не  поплывешь,  и  на  двух  престижных  пляжах   зараз   не
разляжешься. А женщины - они везде женщины, хоть в Африке (только черные),
хоть на Чукотке, хоть на Таити, хоть в Стокгольме, хоть в Турции,  хоть  в
Майами-Бич. Везде у всех вдоль. Таких,  чтобы  впоперек,  не  бывает,  это
дурацкие сказки.
     А быть может, ветра свежего?.. Или солнечного восхода? Тихого  шепота
речных струй на перекате, лесной травы на укромной поляне?..
     Этого? Стало быть, вся загвоздка в том, что мне в городе _д_у_ш_н_о_,
потянуло на природу, зов крови, то, се?.. Мои предки  до  седьмого  колена
крестьяне, соль земли... Отец, получив образование  в  Одесском  Политехе,
стал городским поневоле, а ведь еще дед мой, Григорий Иванович, почти  всю
жизнь, за вычетом войны и лагерей, на поле проработал... Прадед, насколько
я понял из рассказов отца - тоже (опять же, за вычетом войн  и  революций)
пахал землицу и хлеб растил. Но я-то уже оторвался от сохи... А  будет  ли
мне хватать всего для полного счастья там, в поле, в лесу да понад речкой?
Не затоскую ли я по реву машин на проспектах, по кинотеатрам и  концертам,
по троллейбусам и питейным заведениям, видеофильмам и телевизору, асфальту
и бетону? По вокзалу этому вот и по высоким домам вокруг?..
     Черт меня побери, чего же мне надо-то?! Для того, чтобы полной грудью
вдохнуть?..
     Ощутил я себя вдруг таким ма-а-аленьким, крошечно-беззащитным  жучком
на асфальте, никому не  нужным  и  ни  на  что  не  годным,  но  воняющим,
исходящим   смрадом   собственной   значительности;   конечно    же,    не
соответствующей   действительности.   Нестерпимо   захотелось   исчезнуть.
Сорваться с асфальта, и улететь куда-нибудь, приземлиться и прижиться там,
где я буду кому-то нужен, буду что-то делать,  сознавая,  что  каждый  мой
поступок необходим не только мне,  а  еще  кому-нибудь.  Кому  я  дорог...
Возжаждал я эфемерных категорий, короче говоря. Абстрактных, в среде моего
обитания, понятий. Но тогда,  три  года  назад,  у  меня  ничегошеньки  не
получилось, и я вернулся в свою среду, разочарованный и изверившийся. Там,
на вокзале, я собственным умом врубился в  простую  истину,  на  понимание
которой иным людям требуется вся жизнь, а многим и ее не хватает: "То, что
нам нужно, никогда не ожидает нас там, где мы его ищем".
     И теперь я знаю наверняка, что в тот день у меня все равно бы  ничего
не выгорело, я не был готов стать человеком путешествующим, не  ведал  еще
всех необходимых для перехода  в  иную  среду  компонентов  внутреннего  и
внешнего состояния. И главное: у меня не было Цели. Путешествие за  средой
- средство. А без четкой Цели ничего не получится. Всю жизнь проищешь,  но
всю  жизнь  -  не  там,  где  следует.   Лишь   мощный   стимул   способен
сконцентрировать волю души,  собрать  в  кулак  разжатые  пальцы  настроя,
желания, стремления, вдохновения, отваги, и пробить отчаянным ударом этого
духовного кулака стену, с виду несокрушимую..."



                            27. ВИТЬКА-МАУЗЕР

     ...в лихую годину запроторила  судьба  питерского  рабочего  паренька
Витюху Сомова на службу в  Его  Императорского  Величества  Военно-Морской
Флот.
     Весною четырнадцатого года очутился  Витюха  в  матросах  балтийского
броненосца. И спустя десяток лет  в  Париже,  и  еще  пару  лет  спустя  в
Америке, вспоминал он ту весну: последнюю для  Российской  Империи  мирную
весну, с грустною ухмылкой вспоминал, с гримаской,  кривящей  и  без  того
покореженные шрамом губы.  Длинный  шрам  -  след  скользящего  сабельного
удара, заполученного в подарок от буденновского конника в южных  степях  -
тянулся скрозь все лицо, сворачивая набок нос, кроя щеку, уходя под черную
повязку, прикрывающую складчатую впадину на месте, где когда-то был правый
глаз, бороздя лоб и подбородок. От судьбы не уйдешь, думал  бывший  матрос
Его  Императорского  Величества  Военно-Морского  Флота,  вспоминая  весну
четырнадцатого. И вправду: не избег Витюха Сомов жарких объятий судьбы...
     С началом войны,  когда  Балтика  закишела  германскими  рейдерами  и
подводками,  русский  флот,  остервенело  огрызаясь,   уполз   в   Заливы,
расчленился и зашхерился в порты, отбивая  вражеские  наскоки  с  моря  на
Ревель, Кронштадт, Столицу, и линкор "Севастополь", загнанный  под  Питер,
являлся частью этого затравленного флота. Матрос палубной  команды  Сомов,
зеленый первогодок,  был  одним  из  десятков  тысяч  российских  моряков,
скрипящих зубами и  зверски  матерящихся  в  бессильной  ярости:  на  море
германец воцарился намертво, да  и  на  суше  лупил  в  хвост  и  в  гриву
раздетую, разобутую, плохообученную и худовооруженную  армию.  В  воздухе,
еропланами, говорили, вообще подавлял.  Ждали  победоносного  наступления,
ждали виктории доблестной - однако же дождались сплошь сраму и  поражения,
смерти и разрухи.
     Воевал Витюха Сомов честно, в трюм не хоронился и в  штаны  не  клал:
знал уже, что от судьбы не ускачешь, не улетишь и не упрячешься. Политикой
вначале  интересовался  мало.  Однако  к  речам   агитаторов   и   беседам
задушевным, толокшимся в кубриках, прислушивался со вниманием частенько. А
когда в феврале семнадцатого кипящим варевом взбурлила в столицах, а затем
и по всей необъятной империи российской, вспенилась пивной  шапкой  вторая
революция  и  пронеслась  грохочущим   валом   от   края   до   края,   от
Сахалина-острова до западных фронтов, был уже Витюха Сомов, старший матрос
рулевой  команды  боевого  линейного  корабля   "Севастополь",   человеком
политически  грамотным,  вполне  идеологически   подкованным:   убежденным
сторонником идей товарищей Кропоткина, Бакунина, Прудона.
     Так сложилось, что на линкоре большевиков почти что  не  имелось,  но
зато анархистов - как тараканов,  тьма-тьмущая.  Не  меньше,  чем  крыс  в
трюмах,  наверное.  Судьба,  одним  словом.  От  слов  черных   агитаторов
попахивало сказками-небывальщинами не меньше, чем от красных, но с  черным
этим запахом Витюха свыкся...
     Напичканный  под   завязку   историческими   событиями,   прогрохотал
семнадцатый, одарив на излете человечество третьей российской революцией и
лучезарным коммунистическим грядущим. Убежденный анархист Витюха Сомов,  к
тому времени уже окрещенный  товарищами-синдикалистами  "Витькой-Маузером"
за нежную любовь к трофейной системе оружия, которую он таскал на ремне  в
деревянной кобуре, не снимая почти что,  участвовал  в  налете  на  Зимний
(который позднее большевиками был пышно назван "штурмом"), влекомый мощным
зарядом классовой ненависти, полученным на Путиловском еще до войны  и  на
всю жизнь. Участвовал, подобно  многим  анархистам  и  сторонникам  других
левых партий, а также многим тем подобно, кои себя ни  к  одной  партии  и
организации не причисляли. Бежал Витюха-Маузер  по  Дворцовой  на  приступ
царских палат плечом к  плечу  с  большевиками,  анархистами-коммунистами,
эСэРами,    синдикалистами,    просто     анархистами,     сомневающимися,
колеблющимися,  неприслонившимися,  прочими  "многими".  Вместе   с   ними
врывался во Дворец, размазывая  по  мраморным  стенкам  остатки  юнкерских
заслонов и топча  тяжелой  поступью  исторической  неотвратимости  женский
батальон; смели защитников, заграбастали "временных", водрузили свекольное
знамя, ура, товарищи!!! заживем  как  цари  теперича  ВСЕ,  от  судьбы  не
спрячешься под  кушетками  и  оттоманками,  буржуи  да  господа  помещики,
пожалте на эшафот, возведенный историческим процессом...
     Вот тут-то все и началось.  Думали:  закончилось,  ан  нет,  наоборот
вышло. Такая крутая шрапнельная  каша  заварилась,  с  такой  первосортной
кровяной колбасой вприкуску, что только держись, братишки!..
     А держался кто как, и кто за что, и кто как умел, кто за кого... Кому
какая карта в этой жестокой секе выпала из засаленной, захватанной многими
руками колоды революции. А игра пошла вусмерть, на раздевание,  на  кресты
нательные даже, на  души  и  тела,  непреклонная  игра  пошла-то,  крупнее
некуда, - и банк держали сплошь махлевщики-шулера.
     В этом всероссийском отчаянном  "очке"  Витюха-Маузер,  к  чести  его
будет сказано, идеи товарищей Бакунина и Кропоткина за мандат и  партийный
паек не продал, к большевикам не переметнулся, вильнув хвостом от усердия,
а когда те, с  кем  плечом  к  плечу  бежал  через  Дворцовую,  вместе  со
"многими", заклеймили товарищей Кропоткина и Бакунина  врагами  революции,
шибко застрадал Витюха и подался в южную сторону, к товарищу батьке Махно.
Сманил  его  на  Украину  пробираться  закадычный  кореш,   сигнальщик   с
незабвенного линкора "Севастополь" Васька  Семенов,  да  не  дошел  кореш,
сгинул в Воронежской "чеке".
     Революционный матрос Витька-Маузер дошел,  и  водружал  черное  знамя
анархии  над  селами  в  причерноморских  степях,  вместе  со   "многими":
братишками с Балтики и Черного, мужиками местными и  пришлыми,  ветеранами
окопов германской, бывшими красноармейцами, всякими  прочими...  народными
массами. Союзу батьки с красными не рукоплескал, однако на время стерпел -
господа офицеры-золотопогонники симпатии вызывали еще меньшие.
     Когда комиссары надули батьку как сопливого  пацаненка  и  заходились
рубать в  капусту  его  войско,  Витюха-Маузер  был  среди  немногих,  кто
вырвался из цепких красных когтей вместе с Махно.  Черное  знамя  анархии,
побагровевшее после альянса с большевиками, стало и  вовсе  зеленым  после
разгрома махновской дивизии Красной Армии  -  с  тоски,  наверно.  Батька,
озлобленный   предательством   "союзников",   бандитствовал    напропалую,
калифствовал на час, чуя близкий крах  и  предвидя  кромешную  алую  мглу,
неотвратимым волглым туманищем застлавшую  север  и  нисползающую  на  юг,
подобно тому, как по утрам заполняет непролазная взвесь лощины  и  овраги,
надолго притормаживая приход в  них  дневного  солнечного  света...  Махно
тупым кровавым извергом, каким его после выставили,  никогда  не  был,  он
многое понимал, и мог бы при желании дать деру вовремя,  но  -  не  сделал
этого... Почему - знал только он сам. И валился в красную пропасть  вместе
со всей  некогда  богатейшей  империей,  люто  ненавидя  теперь  все,  что
являлось атрибутами большевистской власти, становлению и  укреплению  коей
он сам немало поспособствовал,  в  свое  время  выполняя  прямые  указания
Ленина  и  Дзержинского,  в  частности  развязав  партизанскую   войну   с
оккупантами-немцами. В лучшие времена под знамена Батьки до полутора сотен
тысяч нерегулярных бойцов собиралось!.. Особенно  ненавидел  он,  конечно,
Троцкого, бросившего "Армию имени Махно" в лоб на Турецкий Вал при  штурме
Перекопа и несшего личную ответственность  за  расстрел  почти  всех,  кто
выжил после бессмысленного и безумного штурма... (Впрочем, Льва Бронштейна
и без легендарного Батьки было кому ненавидеть, что  в  сороковом  году  с
помощью ледоруба и было продемонстрировано...) То, что он позже-таки  ушел
в августе двадцать первого с остатками своей "гвардии" в  Румынию,  скорее
дело случая, нежели расчета;  страсти,  обуревавшие  крестьянского  вождя,
побуждавшие оставить кровавый след через  всю  Украину,  с  большей  долей
вероятности должны были его похоронить в родной земле,  а  не  в  тридцать
четвертом, в земле кладбища Пер-Лашез.  С  другой  стороны,  на  парижском
знаменитом погосте  с  такой  компанией  великих  в  землю  лег,  что  дух
захватывает, кому там только  не  доводилось  оканчивать  бренный  путь  в
прошлом и в будущем!..
     А  Витька...  Витька-Маузер  был  убежденным  анархосиндикалистом,  и
безыдейная резня его не вдохновляла. Деваться было некуда, и он терпел...
     "Тэрпэць урвався", как говорят хохлы, после того  случая  с  матросом
Иваном.  Братишка,  бывший  моряк  черноморского  флота,   минер   эсминца
"Гаджибей", шел домой; устав воевать, он дезертировал  из  Красной  Армии,
чтобы вернуться домой в родное село и пахать землю, поливая ее потом, а не
кровью. Угодил к махновцам; Батька лично говорил  с  матросиком,  убеждал,
чтобы тот, как всякий себя поважающий мужик, носивший бескозырку,  вставал
под черное знамя; Иван отказался. Дело было вечером; дал Махно матросу  до
утра время подумать  (справедливый  был  человек,  стало  быть,  раз  шанс
давал), ну а ежели и утром откажется, тогда не обессудь, в расход пойдешь,
браток...
     Заперли Ивана  в  сарай;  караульного  поставили.  Звали  караульного
Витька-Маузер... После того, как вырвался из  Старобельска  со  считанными
сотнями оставшихся в живых махновцев,  участвовавших  в  штурме  Перекопа,
бывший рулевой "Севастополя" входил в отряд охраны  Батьки,  слыл  хлопцем
неустрашимым и яростным, особенно после того, как потерял  глаз  в  бою  с
эскадронами Конармии, наскочившими на штаб.
     Доверенным хлопцем был Маузер,  однако  никто  (и  он  сам  тоже)  не
подумал о том, что ставить матроса  охранять  матроса  -  не  самое  умное
решение... Когда Иван  принялся  просить  "Братишка,  отпусти...",  Витька
неожиданно для себя подумал: "А-а, где наша не пропадала!", и -  отпустил.
Сделали дыру в  задней  стене  сарая...  Золотой  червонец,  который  Иван
упрятал, отказывался, но взял - очень уж просил браток. "Бывай,  -  сказал
ему, - жив,  здоров,  сыновей-внуков  нарожай,  рости,  только  больше  не
попадай к нам, в расход пойдешь, и я с тобой". "Мне уж недалече, - ответил
черноморец, - шестьдесят верст осталось. Село Арбузинка, слыхал,  может?..
Сын у меня есть уже, Гришаня... Уходил я  когда  в  четырнадцатом,  еще  в
люльке  гугукал...  Из-за  него  и  вернуться  хочу.  Вдруг  что,  заходи,
спрячу...". "Если что... ну давай!", - ответил  Витька  мрачно  и  толкнул
братишку в плечо. Иван канул в ночи. Маузер выждал и выстрелил  в  воздух.
Бросился якобы вдогонку... Переполох поднялся знатный. Потом Витюха  долго
крыл отборным матом  безрукого  плотника,  сварганившего  сараюху.  Батька
пришел, осмотрел место происшествия, ничего не сказал  по  поводу,  махнул
рукой... "Всыпать ему плетей, чтобы на посту не спал", - велел. Всыпали...
От души под горячую руку всыпали, злясь за то, что с постелей поднял...
     Исчез  как-то   Витька-Маузер   из   Вишневки,   где   третьи   сутки
дневал-ночевал основной отряд махновцев,  дожидаясь  сведений  разосланных
лазутчиков; канул в ночь, как Иван, и не видели с тех пор Витька-Маузера в
российских имперских пределах...
     Насверкал  пятками  убежденный  анархосиндикалист  в  Бессарабию,   и
дальше, все на юг; в Констанце чудом пристроился  на  французский  пароход
кочегаром и сказал последнее "мерси" Черному морю. В Марселе распрощался с
командой  и  направил  стопы,  обутые  старыми  матросскими  ботинками,  в
обратном направлении - курс норд.
     Стремился в Париж. Слыхал, сказывали в румунских корчмах:  не  только
золотопогонники сползаются во  французский  стольный  град,  улепетнув  от
большевиков, но и сторонники товарищей Бакунина  и  Кропоткина.  Надеялся:
Мать Порядка еще воспрянет из пепла  кровавого  и  воцарится  повсеместно.
Верил: черное знамя свободы  не  позабыто,  обляпанное  красными  пятнами,
растоптанное красными сапожищами и заслоненное  кожанками,  звездочками  и
совнаркомом тех, с кем плечом к плечу  бежал  через  Дворцовую  в  октябре
семнадцатого, обляпанное зеленым  цветом  неубитых  остатков  тех,  с  кем
штурмовал в лоб Перекоп в двадцатом,  и  взреет  когда-нибудь  это  гордое
ночное знамя  над  всем  миром,  а  не  только  над  Гуляй-Полем...  Знал:
государство  -  любое  государство,  буржуазное,  феодальное,  "народное",
в_с_я_к_о_е_  государство человечью свободу гробит.  И  не  будет  человек
свободным,  покамест  им  кто-то  управляет.  Только  Анархия,  полная   и
повсеместная Анархия, принесет человеку  долгожданную  свободу  и  наведет
порядок  во  всемирном  бардаке,  сообразуя   индивидов   в   добровольные
объединения производителей, в  профессиональные  синдикаты  незакабаленных
никакими хозяевами крестьян и ремесленников. Больше и думать не желал ни о
чем Витька по кличке Маузер. Жаждала душа  свободы,  и  только  свободы...
Снилось Черное, гордо реющее над миром Ночное Знамя...
     Но - не  уйдешь  от  судьбы,  как  ни  тщись.  В  Париже  одноглазый,
обезображенный  страшным   шрамом   русский   матрос,   бывший   питерский
пролетарий, бывший махновец и  бывший  красноармеец,  убежденный  анархист
по-прежнему, сунувшийся было  в  "круги  российской  эмиграции",  попал  в
переплет. С одной стороны прищемили хвост лягушатниковы власти, с другой -
белая гвардия, окопавшаяся в Париже в полный профиль. Дал в  морду  одному
полковнику казачьему, за что был жестоко бит соотечественниками и сдан  на
съедение французской полиситэ как шпион комиссаров. Как лягушка последняя,
попался...
     Совдеповского лазутчика в парижском  застенке  мытарили  на  совесть,
вешали  связки  собак  и  вменяли  все  смертные  грехи.   Бежал,   изумив
тюремщиков. Подсобили в том товарищи социалисты-революционеры.  Со  времен
дореволюционных волн эмиграций их люди традиционно  имели  место  в  самых
неожиданных департаментах и местах. Благодарный,  едва  сам  не  заделался
эсером.
     Вовремя спохватился:  ведь  их  левое  крыло  делило  с  большевиками
власть!! И не простил даже за  мятеж  и  восстание,  не  простил  даже  за
Мирбаха. Эсеры грезили о власти в России, а ежели же власть,  стало  быть,
государство, а государство, стало быть - Черное Знамя на клочки.
     Маялся; в конечном итоге порешил  на  время  чхнуть  -  на  политику.
Спокойно пожить, подумать.  Разобраться  в  себе,  возможно.  Так  и  жил.
Вкалывал золотарем:  спасибо,  товарищи  эсеры  подмогли  пристроиться,  с
голодухи помереть не дали. Иногда ходил на площадь Пигаль - благо в городе
Париже даже за сущие гроши можно купить  немного  женской  ласки...  Искал
связи  с  бакунинцами  -  глухая  стена,  лбом  не  проломить.  Или   всех
повыбивали, или так законспирировались, наученные горьким опытом, что  без
знания  явок  не  разыщешь.  Обмирал  иногда,  отчаявшись:   неужто   всех
перещелкали в бескрайних просторах российских?!. И местных (все же  родина
товарища Прудона!) отыскать не смог...
     Потрясающую весть: "Умер Ленин!!!", - принял с восторгом. Напился  на
радостях до умопомрачения, а протрезвев, спустил все оставшиеся деньги  на
площади Пигаль. Думал: "Уж теп