Тот,   что   выбрался,   не   спеша   улегся,  рыбина  еще
трепыхалась, и зубарь поедал ее неторопливо, со смаком.
     -- Не голодают,-- сказал Савелий наконец.
     -- Господи,-- выдохнула Мария за спиной.-- Страсти  какие!
Вот уж не думала, что на свете такое бывает.
     -- Бывает всякое. Только вот как теперь нам быть...
     -- А что нам? -- не поняла Мария.
     -- Да   ведь   если   зубари  появились,  то  так  все  не
останется... Так все было, когда их не было.
     Он поправил ружье, шагнул, но Мария схватила его за рукав.
Пальцы у нее что волчий капкан.
     -- Куда?
     -- Пойду посмотрю.
     Он высвободил руку:  медведя  волчий  капкан  не  удержит,
заскользил вниз. Там чуть притормозил, чтобы не слишком быстро,
зубари испугаются или решат, что
     нападает.  Сзади  шелестнули  лыжи, щелкнул курок. У Марии
был самозарядный карабин "Лось" с магазином на пять патронов.
     Один из зубарей лениво отодвинулся, уступая дорогу, второй
приподнялся, открыв лапы -- крепкие,  мускулистые,  укрытые  от
мороза  короткой  рыжей  шерстью,--  проводил  Савелия  знакомо
странным неподвижным взглядом.
     -- Вишь,-- сказал Савелий негромко.  Он  подмигнул  Марии,
что  встала плечом к плечу, побледневшая, с пальцем на курке,--
уже не трусят.
     -- А ты и рад?
     -- Не знаю еще...  Но  свой  уголок  должна  иметь  каждая
тварь.  Если  его  нет  --  помрет, как ни корми. Так что пусть
пока...
     -- Пока?
     -- Да, пока.
     -- Но до каких пор "пока"?
     -- Не знаю, Мария.
     Он медленно прошел мимо полыньи,  пробуя  лед,  "лесенкой"
взобрался  на  противоположный берег. Вот здесь встретил весной
уже ожившего зубаря, когда тот не уступил дорогу... А теперь их
целая куча.

     Вечером, когда вернулись и  ужинали  в  жарко  натопленной
хате, Мария вдруг сказала:
     -- А что будем с ними делать?
     -- С  кем?  -- спросил Савелий, прикинувшись непонимающим.
Ставили  капканы,  видели  шатуна,   спугнули   стадо   свиней,
приметили лежки оленей -- событий много, мог и не понять.
     -- С зубарями твоими, с кем еще!
     -- Знаешь, Мария... Почему мы с ними что-то должны делать?
Живут себе, ну и пусть живут.
     Мария всплеснула руками:
     -- Ты  что  же,  исусиком  прикидываешься? Они ж не просто
живут, они нашу рыбу жрут!
     Савелий медленно хлебал борщ. Мария и зимой готовила  так,
что  из  щелей  наружу  перли  настоящие  летние  запахи свежих
овощей, в это время все зверье знало, что можно на ушах  ходить
вокруг дома, в окна заглядывать -- охотник ложку не бросит.
     -- Нашу?  --  переспросил он медленно.-- Какая ж она наша,
когда в реке!
     -- А чья, уже зубарина?
     -- Не наша, но и не  зубарина.  Она...  природнина.  А  мы
вместе с зубарями ее ловим и пользуем. Хватает пока.
     -- Мы  -- это мы! -- закипятилась Мария.-- Зубари... Какая
от них польза?
     -- Они ж только появились, а тебе сразу пользу...  Мы  вон
сколько  тысяч  лет топчем землю, а польза от нас где? Зубари ж
климат  не  портят,  реки  вспять  не  повертают,  с   ракетами
ни-ни-ни...  Вон,  в  пингвинах  дуст  находят,  это  опять  мы
нашкодили, а не зубари.
     -- Так что ж нам, вешаться? Пусть вместо нас зубари?
     -- Зачем так... Места всем хватает,  если  не  рвать  друг
друга  за  глотки.  А  вред...  И от зубарей какой-то прок есть
наверняка. Всякая тварь, что землю топчет, по  деревьям  скачет
или в воде плещет, пользу несет.
     Мария  грозно  остановилась посреди комнаты, уперла руки в
бока:
     -- Не виляй! Какую пользу несут зубари?
     -- Опять за рыбу гроши. Пожить нужно, понаблюдать... Да  и
то можно обмишулиться.
     Мария отмахнулась, сердито бросила уже из другой комнаты:
     -- А  их  пока  столько  наплодится,  что потом и армия не
перебьет. Нас сожрут и все окрест!
     Дверь  за   ней   бухнула,   задрожали   стекла.   Савелий
раздраженно   отпихнул   миску.   В  сарае  отыскалась  работа,
ненадолго  забылся,  но  тяжелый  осадок   остался,   загустел,
разросся,  начал  колоть, как крупный песок в сапоге, перерос в
тревогу.
     Разделав шкурки, распял их на стене. Вроде  бы  порядок...
Осталось подпереть дверь колом, можно возвращаться в дом.
     В комнате над столом фотографии веером. Дед, бабушка, отец
и мать  Марии,  его  родители...  А вот дети: сыны, что первыми
оперились и упорхнули в город, на лесосплав, в армию, и  дочка,
что уже третий год студентничает в областном центре...
     Савелий  зябко  передернул  плечами. На миг представилось,
что дети здесь,  в  доме.  Вот  выбегают,  там  солнце,  трава,
несутся к речке, с визгом прыгают в воду...
     Карабин  сам  прыгнул  в  руку.  Савелий  одним  движением
подхватил запасную обойму, толкнул дверь. Мороз ожег  кожу,  но
Савелий  сам  был  налит  тяжелым  огнем.  Лыжня  стремительно,
обрадовано даже, повела через лес.

     Мария ждала его час за  часом,  наконец,  растревожившись,
стала собираться сама. Патроны для двустволки отобрала только с
жаканами, с которыми Савелий ходил на медведей, быстро оделась.
     Уже  взялась  за  дверную ручку, когда заметила через окно
знакомую фигуру  на  лыжах.  Савелий  шел  тяжело.  Она  успела
раздеться, даже поставила на плиту разогревать борщ.
     Савелий  ввалился  неловко,  карабин не повесил, бросил на
лавку. Мария бросилась к мужу.  Лицо  Савелия  было  смертельно
усталое.
     -- Не тронул? -- спросила Мария.
     -- Нет.
     -- Почему? Ты ж было решил... Я видела!
     Он поймал ее за руку, усадил. Тяжелая ладонь опустилась ей
на затылок.  Над  ухом  прозвучал  его усталый голос, глубокий,
грустный.
     -- Все-таки не могу... Истреблять ни за что? Они ж не сами
сюда... Это ж мы натворили такое, что  они  аж  сюда  добежали!
Может,  это  последние  зубари  на свете? Спасения ищут, а я их
побью только потому, что у меня есть ружье, а у них нету.  Я  ж
хуже  самого  распоследнего  зубаря буду! И еще... Стоял я там,
смотрел так, что аж в глазах потемнело, и почудилось вдруг,  да
так  ясно,  что  если вот сейчас решу, что зубари полезные, что
пользу приносят или хоть будут  приносить,  что  их  надо  жить
оставить,  то  и  нас,  людей,  скорее  сильных,  чем разумных,
посчитают за полезных тоже...
     -- Кто? --  спросила  она,  не  поняв.--  Бог?..  Летающие
блюдца?
     -- Не знаю. Мы, наверное, так и посчитаем.

     ЭТО О НАС.

     Регистратор  смотрел  на  них  с  тоской. Оба еще молодые,
однако настолько похожие друг на друга, словно прожили в мире и
согласии много лет. Вообще супругов  легко  с  первого  взгляда
вычленить  из  любой  компании,  любой  толпы.  Они  становятся
похожими словно брат и сестра, или, как осторожно  сказал  себе
регистратор, даже больше, д а ж е б о л ь ш е...
     Его с недавних пор стало интересовать, что же это такое --
д а ж  е  б о л ь ш е... Насколько больше, в чем больше, почему
больше... Яростный противник  всех  околонаучных  разговоров  о
биополях,  телепатии,  психополях  и  прочей  чепухи, он однако
понимал,  что  после  брака  между  совершенно  разными  людьми
устанавливается   прозаическое   вполне   материальное  кровное
родство, что их ребенок  --  это  наполовину  "он",  наполовину
"она"... Нельзя исключать и того, что хитроумная природа сумела
из  такого  брака извлечь нечто, или наоборот -- вложить в него
нечто, о чем люди пока не догадываются...
     -- Мы настаиваем на разводе,-- напомнил Кирилл.
     -- Ах   да,--   спохватился   регистратор,--   вижу,   что
отговаривать  вас  все  равно,  что  подливать масла в огонь...
Кстати, почему именно масла, к тому же в огонь?.. Никто  никуда
масла  не  льет.  Ни разу не видел, чтобы масло лили в открытый
огонь. Честно говоря, и открытый огонь ни разу не  видел...  На
кухне   --   электроплита,  не  курю...  Да  вы  располагайтесь
поудобнее! Все равно заполнять анкеты, а они длиннющие.
     Он   говорил   и   говорил,   уютным   домашним   голосом,
благожелательно  поглядывая  черными  как  маслины  глазами, не
спеша и со вкусом  раскладывал  бумаги  по  столу.  Он  и  она,
высокий  сутуловатый  молодой человек и женщина среднего роста,
оба с напряженными злыми лицами, нервные, до жути похожие  друг
на  друга,  с  одинаковыми  глазами, одинаковыми лицами, оба не
отрывают глаз от его пальцев.
     -- Вообще-то,--    сказал     регистратор,--     Ефросинья
Лаврушина...   какое   уютное  имя!  Ефросинья,  Фрося...  и...
простите, здесь неразборчиво... ага, Кирилл  Лаврушин,  мне  по
должности  полагается  уговаривать  сохранить брак, помириться,
выяснить то да се... Могу даже затягивать развод, переносить на
два месяца, а потом еще и еще...
     Женщина, Фрося, вспыхнула, открыла  рот,  но  ее  опередил
мужчина:
     -- Вы намекаете, чтобы мы ускорили дело взяткой?
     Регистратор даже не обиделся, лишь вскинул куцые брови:
     -- Я  же  говорю,  что мог бы... но делать не стану. Здесь
столько народу прошло! Я с закрытыми глазами могу отличать тех,
кто разводится из-за глупой  ссоры,  а  кто  пришел  с  твердым
намерением добиться разрыва.
     -- Мы пришли твердо,-- сказал Кирилл.
     -- Безоговорочно,-- подтвердила Фрося.
     -- Вижу,--  вздохнул  регистратор.--  Но я должен все-таки
указать причину... Формальность,  но  бумаги  есть  бумаги.  Их
никто не отменял.
     Женщина сказала зло:
     -- Пишите, что хотите!
     -- Но все же...
     -- Мне  все  равно, что напишите. На самом деле я с ним не
могу находиться в одном помещении. Это ужасный человек. У  него
капризы,  перепады  настроения,  как  у  барышни...  Я  не могу
подстраиваться под  них!  У  меня  огромная  важная  работа.  Я
сублиматолог...
     -- Простите...?
     -- Врач-сублиматолог,  занимаюсь  проблемами сублимации. У
меня накопился огромный материал, который позволит  поднять  на
новую ступень...
     -- Понятно,--   прервал   регистратор.  Он  извинился:  --
Простите, мне показалось,  что  вы  сами  хотите  ускорить  эту
неприятную процедуру.
     -- Да... благодарю вас!
     -- Итак, с вами закончено. А вы, простите...
     -- Кирилл   Лаврушин,--   представился  сутулый.--  У  вас
написано, вы только что прочли. Мне тоже пишите, что хотите.
     -- Гм, я могу написать такое...
     -- Мне все равно.
     -- Да, но когда будут читать другие, они умрут со смеху.
     Мужчина раздраженно пожал плечами:
     -- У меня несколько другой круг друзей. Они таких бумаг не
читают.  А  кто  читают,  мне   неинтересны,   наши   пути   не
пересекаются. Потому напишите что-нибудь, а настоящая причина в
том,  что  я  ее  не  выношу!  У  меня  важнейшая  работа!..  Я
физик-ядерщик,  мне   осталось   только   оформить   работу   в
удобоваримый  вид,  чтобы  кретины  смогли  понять, и в кармане
нобелевка!.. Но мне нобелевка не нужна, мы... мы... вы даже  не
представляете, что мы будем иметь! Что вы все будете иметь!
     Регистратор вздохнул:
     -- Успокойтесь, не кричите!.. Интеллигенция... Творческая!
То ли дело слесари, грузчики... У них разводов почти не бывает.
Натуры   настолько   простые,   что   никакой  тонкой  притирки
характеров не требуется. Ему нужно только, чтобы она борщ умела
готовить, а ей -- чтобы получку домой приносил и бил не слишком
часто...
     Перо быстро бежало по  бумаге,  оставляя  ровный  красивый
след с завитушками. Кирилл смотрел зло, грудь еще вздымалась от
приступа  внезапного гнева. Регистратор явно любуется почерком,
самые красивые почерка у писарей из штабов, туда отбирают самых
тупых, чтобы не разболтали тайн...
     Регистратор заполнял и заполнял анкеты, наконец со вздохом
поднял голову:
     -- Вроде бы  все...  Хочу  предупредить  все  же:  никакой
научной  работы  в  первые дни! Даже в первые недели... Это вам
только кажется, что сейчас вы, облегченно вздохнув, разлетитесь
и с энтузиазмом вроетесь в работу. Увы, за эти несколько лет вы
уже сроднились... Да-да, сроднились. И души, и тела сроднились.
Развод -- это принятое обозначение из-за своей нейтральности, а
на самом деле это -- разрыв. А разрыв всегда болезнен.
     -- Мы к этому готовы,-- обронила женщина холодно.
     -- Да-да,--  подтвердил  Кирилл  нетерпеливо  и,   отогнув
белоснежный манжет, посмотрел на часы.
     Регистратор  покачал  головой,  смолчал.  Да,  он  простой
клерк, из всех наук знает только четыре действия арифметики, да
и то таблицу умножения помнит нетвердо, зато через этот кабинет
прошло столько и умных, и глупых! -- знает, сколь переоценивают
и свои беды, и свою стойкость.
     -- Давайте ваши бумаги.
     Они  протянули  брачные  свидетельства.  Он  нехотя  вынул
печать,  зачем-то  подул  на нее, испытующе посмотрел на обоих.
Оба  жадными  глазами  смотрели  на  печать.  Он  вздохнул,   с
отвращением приложил темную поверхность к бумагам.
     Кириллу  показалось,  что на мгновение в зале померк свет.
От  радости,  сказал  себе  иронически.  Не  от   нервного   же
истощения... Мелькнуло напряженное лицо Фроси. Потом в поле его
зрения   появился   стол,   на   котором   лежали  два  брачных
свидетельства,  теперь   --   с   большими   черными   буквами:
"РАСТОРГНУТЬ". Одно из них тут же исчезло в пальцах Фроси.
     Он  превозмог  слабость,  взял свое свидетельство, неловко
поклонился:
     -- Благодарю. До свидания.
     -- Не за что,-- буркнул регистратор.-- До свидания.

     Злость, раздражение, неслыханное чувство облегчения -- все
вместе были теми горами, за которыми даже не обратили  внимания
на  испортивших  многих  квартирный  вопрос.  Фрося  осталась в
прежней  квартире,  полученной  от  завода,  а  он  переехал  в
хрущевку  на  окраине,  тот  "трамвайчик"  ему  уступили мать с
отчимом.
     Регистратор оказался прав,  первые  два  дня  он  даже  не
пытался  заняться работой. В черепе хаотично и яростно метались
горячие как раскаленные стрелы образы этой  проклятой  женщины,
как  она его доводила, как нагло держалась даже на разводе. Как
эта  змея  сейчас  ликует,  уже  смеется  над  ним  в  объятиях
другого...
     И,  хуже  всего,  нервное истощение дало наконец знать: он
чувствовал ужасающую слабость, в глазах часто меркло,  темнело,
вспыхивали крохотные звездочки, а когда светлело, он со страхом
видел,  что  все  двоится,  расплывается перед глазами. Наконец
наступило некоторое улучшение, но зато померкли краски. К ужасу
он ощутил, что видит мир только в  черно-белом,  а  все  краски
стали  серыми.  Да  и  острота  снова  начала  падать, к вечеру
второго дня он едва  различал  пальцы  на  вытянутой  руке,  но
сосчитать  уже  не  мог. Стены крохотной однокомнатной квартиры
терялись в размытом тумане.
     -- Черт,-- выругался со злостью,-- до чего себя довел! Еще
чуть, вовсе бы рехнулся...
     В холодильнике пусто, за два дня  выгреб  все.  А  идти  в
гастроном неловко, если примется ощупывать стены. Надо выждать,
наладится же...
     Не  наладилось  и  на  третий день. Он позвонил на работу,
договорился об отпуске на неделю за свой  счет,  нервный  срыв,
потом  наверстает.  Матери  бы позвонить, но та сперва поднимет
крик, что зря разводился, девочка очень хорошая -- это Фрося-то
хорошая девочка! -- сам виноват,  теперь  надо  иглоукалывание,
мать помешалась на этом иглоукалывании...

     На   четвертый  день  он  ощупью,  почти  в  полной  мгле,
пробрался  своему  столу,  нащупал  телефонный  аппарат.  Зажав
трубку  возле  уха плечом, принялся набирать номер. Приходилось
всякий раз пересчитывать дырочки, но  и  потом,  когда  услышал
гудки, не был уверен, что набрал правильно.
     К  аппарату  долго  не подходили. Он считал гудки, наконец
уже собрался  положить  трубку,  когда  щелкнуло,  еле  слышный
знакомый голос, похожий на комариный писк, неуверенно произнес:
     -- Алло?
     -- Послушай,   Фрося...--   сказал   он  сухим  стерильным
голосом,-- последний выпуск по нуклеонике  остался  у  тебя.  Я
когда собирал книги, не заметил, что он остался...
     -- Алло?  -- донесся из трубки шелест.-- Алло!.. Ничего не
слышу... Перезвоните из другого автомата...
     -- Алло! -- заорал он, срывая голос.--  Это  я,  Кирилл!..
Это твой аппарат барахлит, не мой! Говори...
     -- Я  слышу,  не  надо орать,-- донеслось злое как шипение
разъяренной  змеи.--  Что  тебе?  Теперь  будешь  гадить  и  по
телефону?
     -- Дура!  --  крикнул  он  бешено.-- Да мне бы тебя век не
видеть... Просто для  работы  позарез  нужен  последний  выпуск
ядерного вестника. Он у тебя...
     -- Я его видела,-- ответила она неприязненно.-- Собиралась
выбросить, но не успела.
     -- Говори  громче! Сделай последнюю услугу,-- сказал он, с
облегчением видя,  что  из  мрака  начинает  выступать  светлое
пятно.-- Вынеси его к магазину. Я сейчас выйду, заберу.
     -- Очень  мне  надо,--  ответила она со злостью.-- Зайди и
забери сам.
     Он удивился:
     -- Я думал... ты сама не захочешь, чтобы я заходил!
     -- Я не хочу,-- отрубила она.-- Но еще меньше хочу идти  к
магазину, где только что была и купила все, что мне было нужно.
Ясно? Довольно я шла на поводу у твоих прихотей...
     -- Ладно-ладно,--   сказал   он   торопливо,  уже  начиная
различать перед собой окно.-- Я сейчас зайду. Ты  будешь  дома?
Никуда не соизволишь выйти?
     Из рассеивающейся тьмы донеслось капризное:
     -- В течении часа -- да. Потому выхожу.
     -- Куда?  --  спросил  он. Спохватился, обязательно не так
поймет, дура, да плевать куда пойдет и с кем будет,  он  просто
хотел, что если все равно выходит, то захватила и эту брошюрку,
не  подорвалась бы, но эта змея, конечно же, даже если по пути,
то  сделает  все,  чтобы  ему  было  хуже.--  Все-все,   я   не
спрашиваю!..
     Да,  он стоял у окна, темнота постепенно отступала. Сперва
в комнате появился просто свет: слабый, рассеянный,  но  теперь
Кирилл    проще   ориентировался   в   пространстве,   предметы
вырисовывались достаточно надежно,  и  он  воспрянул  духом.  В
конце-концов,  это  от  нервного истощения, за неделю пройдет и
без лечения, а надо будет -- и витамины попьет,  а  то  и  пару
уколов примет.
     -- Это  точно?  --  переспросил он.-- Через полчаса выйду,
пятнадцать минут пешком... Я буду вовремя.
     На самом деле  выйти  собирался  сейчас,  с  его  нынешним
зрением  и  слабостью добираться, держась за стены, но пусть не
надеется, что она его таким увидит, перед ее дверью  соберется,
выпрямится гордо, возьмет книжку и уйдет сразу же...
     В  мембране донеслось совсем слабое, он едва различил этот
отвратительный писк, полный яда::
     -- Но...  лишь  в...  часа...  Вечером  меня   не   будет!
Достаточно... насиделась... ни в театр, ни на концерт...
     -- Я выбегаю,-- сказал он коротко и бросил трубку.
     Быстро  оделся,  отметив,  что  резкость  зрения если и не
восстановилась,  то  сейчас  он  не  слепой,  а   лишь   сильно
близорукий, но по-прежнему все в сером цвете. И слаб настолько,
в голове гул, что в самом деле не сказал бы даже по памяти, где
красное, где синее или зеленое...
     Из  подъезда  выбрался  тяжело,  смутно  удивляясь  своему
по-стариковски тяжелому  телу,  вялым  мышцам.  Когда  привычно
переходил  через улицу, где переходил вот уже лет пятнадцать, в
первый момент сразу не понял, что недостает в мире, лишь  когда
сзади  под  колени мягко ударило плотным, он завалился на капот
легкового автомобиля, сразу все понимая и  ужасаясь.  Мелькнуло
перекошенное  лицо  водителя, что грозил кулаком и что-то орал.
Кирилл не стал прислушиваться, кое-как выбрался на  ту  сторону
улицы.  Весь  дрожал,  ушибленное  место  ныло, будет громадный
кровоподтек, но  хуже  всего,  что  в  трубку  Фрося,  по  всей
видимости,  в  самом  деле  орала, это он глух как крот, или по
меньшей мере оглох на три четверти.
     Он торопливо шел к  шестнадцатиэтажке,  злясь  и  ненавидя
женщину, что может сейчас за минуту до его появления исчезнуть,
а  потом  заявить,  что  он-де  не  уложился в полчаса, хотя н