Юрий Никитин.
     Человек, изменивший мир


     Содержание

     Предисловие

     ДОРОГИ ЗВЕЗДНЫЕ

     Бесконечная дорога.
     Здесь все слишком легко и просто
     След человека
     Слишком просто
     Грозная планета
     Дороги звездные

     И ЖИТЬ С ЛЮДЬМИ

     Эстафета
     Человек, изменивший мир
     Фонарь Диогена
     Однажды вечером
     Эффект присутствия
     К вопросу о евгенике
     Потомок викинга
     Летучий голландец
     У нас есть шанс
     Безопасность вторжения
     Планета красивых Закатов
     Лезгинка на пульте
     Белая Волна
     Путешествие
     Великаны

     Предисловие

                        16/08/96

     Мир сейчас иной, везде компьютеры, видео, ультратехника...
вроде  бы,  зачем переиздавать сборник фантастики 1973-го года?
Что тогда могли понимать? Даже поэзия устаревает, а  фантастика
вовсе на год-два, а потом новые идеи, новые цели...
     Это не совсем так.
     Прогресс  --  это  не  новое,  а  лучшее. Оно может быть и
суперновым,  и  взятым  из  позапрошлых  веков,  как  луки  для
десантников   или   нынешнее  траволечение  по  рецептам  наших
бабушек. Как не обидно признавать, но  "Аэлита"  намного  ярче,
чем   большая   часть   современных   рассказов  о  космосе,  а
"Гиперболоид"  интереснее  занудных  рассуждений  о   проблемах
таланта.
     Если  получится  с  этим  сборником,  то  тем  более стоит
поискать в навозной куче советской фантастики жемчужные  зерна.
Составить из них коллективные сборники "золотого века". Если не
получится,  то  что ж... если Никитин тогда писал слабо, это не
значит, что так же вяло писали и другие!

     Итак, только что рухнул железный занавес сталинщины, когда
фантазировать разрешалось лишь в  пределах  пятилетнего  плана,
запущены  первые  спутники,  косяком пошли бравурные рассказы о
покорителях космоса. Пошло соревнование фантастов, кто  решится
забросить  космонавтов  дальше,  глубже, на дальнюю планету, на
далекую звезду, в другую Галактику,  в  соседнюю  вселенную,  в
антимиры...!
     Далее  фантастика, как всякая могучая сила, разделилась на
две  ветви,  которые  повели  борьбу  одна  с  другой.  (Как  в
христианстве  католицизм  с православием, в исламе -- сунниты с
шиитами и т. д.).
     У нас  же  шла  борьба  между  фантастикой  научной  (сюда
входила  и  сказочная, но с обязательностью новых идей, сюжетов
или хотя бы героев) и фантастикой  "как  метод".  К  несчастью,
победила   фантастика   "как   метод",   что   низвело   ее   к
одному-единственному приему в литературе. Зато,  как  говорили,
оправдываясь,  ее  апологеты,  к  настоящей  литературе,  а  не
какой-нибудь там хвантастике...
     Я, сам того не зная, принадлежал к просто фантастике,  или
же  научной,  так  как  для меня обязательностью было придумать
новые идеи, сюжеты,  стараться  делать  что-либо  ошеломляющее,
чего   никто   не  делал,  придумывать  новые  гипотезы  гибели
динозавров... вообще, обязательно что-то новое.
     Потому, когда известный  изобретатель  и  писатель  Генрих
Альтов  начал создавать свой знаменитый "Регистр фантастических
идей и ситуаций", он нашел во мне самого  горячего  сторонника.
Всего  на  три  года старше, но, признаюсь без стыда, стал моим
первым и единственным учителем. И это несмотря на  то,  что  мы
так  ни  разу  и  не  встречались!  Я  перелопачивал все книги,
изданные на Украине (живя на  Украине,  естественно,  читал  на
украинском  и  польском), выбирал все идеи и сюжеты, записывал,
сортировал и отсылал ему. А с третьего или четвертого  варианта
Регистра,  которого  было около трехсот страниц, он прислал мне
экземпляр, и я уже вписывал их сам, а  затем  перепечатывал  на
пишущей машинке, подложив семь копирок, чтобы получилось восемь
экземпляров,  столько  мог  дать  мой  старенький "Ундервуд". И
Регистр стал уже восемьсот страниц (а по уральской и  сибирской
фантастике идеи и сюжету для Альтова выбирал В. Бугров).
     Одновременно,  днем  работая  литейщиком  в литейном цехе,
вечерами я готовил первый сборник, одновременно  публикуясь  по
всему  Союзу.  Еще с первого шага я сразу же определил для себя
ряд ограничений (а ограничения  и  есть  ограничения),  которые
переступать  не  должен.  К  примеру,  никогда  и  ни при каких
обстоятельствах не переносить действие в капстраны,  не  давать
своим героям иностранных имен.
     Позиция   редактора   (он   же  и  цензура)  была  проста:
фантастика -- это о будущем. В будущем неизбежен коммунизм. При
коммунизме  все  чистые,  умытые,   идеальные.   Потому,   если
изображаешь  героя  хотя  бы  с  прыщиком,  то  имя надо давать
американское. Или любое из капмира. У  них  там  любая  гадость
возможна.  И  преступность,  и  болезни,  и  недостатки.  Так и
получалось, что иные фантасты (я не говорю о  них  плохо!)  для
лучшей  проходимости  своих вещей шли на такой компромисс. Жаль
только, что компромисс шел за счет других авторов,  которые  на
него  не  шли.  А читатели получали то, что проходило, а не то,
что сильнее. И слышали имена тех, кто умел смириться,  а  также
тех, кто приходил с рекомендацией из ЦК.
     Да   не   в   квасном   патриотизме   дело,  как  обвиняют
литературоведы в штатском, а  в  том  отношении,  до  понимания
которого   они   просто   не   доросли:   чувства  собственного
достоинства. Представьте нелепейшую ситуацию,  в  которой  жили
все  годы  (да  и живем): американский фантаст пишет о том, как
некий изобретатель по  имени  Джон  Смит  что-то  изобрел,  его
преследуют  и  пр. На советский фантаст, а теперь и российский,
зная Америку только по нашей самом  правдивой  в  мире  прессе,
тоже  пишет  роман  о  бедном  американском  изобретателе Джоне
Смите, которого преследуют и т.д. Затем при  культурном  обмене
американец  нам предлагает свой американский роман. А мы ему...
что? Русский... о Джоне Смите?.. И даже не краснеем?
     Та же ситуация  и  в  фэнтези,  когда  пишут  о  драконах,
принцессах,  магах,  троллях  и феях. Писать о них -- это сразу
признать себя гражданином второго сорта.
     Это обостренное  чувство  собственного  достоинства  может
принимать  странные  для нормального человека формы. К примеру,
когда эти рассказы я заново набирал  на  компьютере,  приятель,
заглядывая через плечо, не мог понять, почему Windows и Word на
англицком, хотя уже есть русские версии. А я не могу объяснить,
что  принять  русифицированную  программу  -- это признать себя
гражданином второго сорта. Который получает адаптированные  для
его  убогого  умишка  версии,  получает  намного позже тех, кто
владеет  языком...  Для  меня  достойнее  выучить  язык,  чтобы
разговаривать на равных. Хоть и труднее.
     Так же достойнее писать русскую фантастику (как американцу
американскую,  японцы японскую...), хотя и труднее, и голоднее,
и Гаков-Ревич-Гопман следят наверняка и сейчас  бдительно,  как
отслеживали тогда...

     Наверное, стоит упомянуть смешной момент, когда состоялось
(и, как  теперь понимаю, и закончилось) знакомство с московской
полуинтеллигенцией. Это было в Молодой  Гвардии  (для  сведения
тех,  кто  считает  это изд-во ультрапатриотическим: то был еще
допатриотический состав, т.н. космополитический, при котором  и
вышла моя первая книга). Состоялся почти светский раут, когда в
редакции   собрались  тогдашние  звезды  и  редакторы,  которые
двигали этими  звездами.  Томными  голосами  рассказывали  друг
другу  кто  что употребляет, чтобы заснуть, а то ведь все такие
утонченные, возвышенные, нервные! Седуксен? Нет,  я  употребляю
супрастин,  на  меня  седуксен  уже  не  действует... А я начал
употреблять новый транквиллизатор, название забыл, но  дам  вам
рецепт, которые действует еще сильнее...
     И  тут  повернулись ко мне, приглашая вступить в беседу. А
что вы употребляете, чтобы заснуть? И дернуло же меня  ответить
честно:  да  шарахну  кружку крепчайшего кофе или чаю -- и сплю
без задних ног!.. Я  тогда  не  понял,  почему  все  умолкли  и
шарахнулись,   буквально   по  стенам  размазались,  только  бы
оказаться от меня подальше. Мол, грубое животное, если  его  не
мучает  бессонница,  а бессонница -- признак утонченной натуры.
Как он может писать, это зверь?
     Не с того ли  раута  пошло  это  отношение  этих  больных,
закомплексованных,  страдающих боязнью, как бы их не раскусили,
не поняли, что они только  стараются  казаться  интеллигентами,
что  они  страстно  хотят  быть  ими,  но  не знают как, потому
идеалом  у  них  стало  творчество  Рея  Бредбери,   психически
больного  человека,  который,  имея  для  престижа  три дорогих
лимузина, ходил только пешком,  никогда  не  садился  в  поезд,
самолет,  ибо  страдал  всеми  видами  фобий...  Это  не просто
отразилось в его творчестве, он просто ненавидел любую технику,
в его рассказах герой  с  наслаждением  расстреливает  в  своей
комнате телевизор, пылесос, телефон... (рассказ "Убийца")
     Но  наша  полуинтеллигенция на то и полуинтеллигенция, что
считая себя настоящей духовной  элитой,  совестью  нации,  вела
себя   подлейшим   образом   и  здесь,  демонстрируя  полнейшее
отсутствие  интеллигентности:  Рея  Бредбери  без  тени   стыда
провозгласили   королем   американской   фантастики,   издавали
миллионными тиражами... а я, который  за  пару  месяцев  выучил
английский  с  нуля и читал их фантастику в подлинниках, только
попытался вякнуть, что Бредбери никакой не король,  в  США  его
почти  не  знают,  из  всех  премий  фантастам и вообще из всех
премий (а в США их тысячи) он получил только однажды, да  и  то
за  статью  в  журнале "Авиация и космонавтика"... И когда наши
дурни, боясь показаться недостаточно интеллектуально  развитыми
-- о,  эта наша национальная болезнь! -- с умным видом говорили
о его гениальности, я спорил с пеной у рта, доказывал обратное,
приводил имена тех фантастов, которых в самом деле читает США и
весь мир...
      За  это  получил  по  рогам,  а  печататься   практически
удавалось  лишь  там,  куда  не  доставали руки этих московских
полуинтеллигентов: на Урале, в Сибири, Дальнем  Востоке.  И  на
Украине,  разумеется.  Словом,  там,  где  все  еще смотрели на
качество, а не на то, к какому лагерю принадлежишь.
     Хуже того, писать можно было только  под  Бредбери.  Здесь
странным    образом    совпали    вкусы   ЦК   КПСС   и   вкусы
закомплексованнных полуинтеллигентов, которые больше  всего  на
свете боятся показаться недостаточно интеллектуально развитыми.
Журналы  и  сборники  были  заполнены  бездарными подражаниями.
Рассказы и романы косяком шли "под Бредбери"...  И  как  свежий
глоток  воздуха  показалась  мне  присланная из Днепропетровска
(где-то в середине 70-х) первая  рукопись  начинающего  автора,
который  осмелился  не  подражать Бредбери, а, скорее наоборот,
воспел техническую мощь, сильных и незакомплексованных людей. Я
дал самую высокую оценку, рекомендовал выпустить обязательно  и
как  можно  большим  тиражом. А так как я тогда был уже старым,
толстым и маститым мэтром, лауреатом и  на  вершине  славы,  то
рукопись  была  принята,  вышла  под  названием "Непредвиденные
встречи", после чего молодой автор, Василий Головачев, стройный
и с пышной шевелюрой, привез ко мне в Харьков эту первую  книгу
с  надписью,  как  первому  рецензенту, с которого началась его
литжизнь...
     Где  теперь  те,  кто  поспешно  писал   "под   Бредбери",
страшась,   что  конъюнктура  изменится?  А  Головачеву  сейчас
простор, ибо с первой же вещи никому не  подражал.  Гамбургский
счет  ему  не  страшен.  Даже на руку. (Правда, у них есть свой
довод: зато мы успели  нахватать  шикарные  квартиры  от  Союза
Писателей,  элитные дачи в Переделкино, ездили за счет Литфонда
по всем заграницам... а что ты имеешь в свои 60?)

     Кстати, это тоже было подлейшее оружие!  Ты  ни  к  какому
лагерю  не  принадлежишь, пишешь себе, а на тебя кто-то сказал,
что ты... Если  патриот  --  то  не  печатают  западники,  если
космополит  --  не  печатают патриоты, а если пустили слух, что
изнасиловал соседскую козу -- не  печатают  оба  лагеря.  А  ты
пишешь  и не понимаешь, почему твои сильные веши отвергаются, а
журналы и сборники заполнены откровенной дрянью!
     И  это  было  еще  до  того,  как   я,   умея   отыскивать
неприятности,  осмелился  задраться  еще  и  с  властью,  издав
крамольную "Золотую шпагу", из-за которой вовсе влетел в черные
списки (1979 г.), а  публикации  пошли  уже  после  перестройки
1985-го.
     Но, конечно же, чаще всего сам нарывался. К примеру, в той
же "молодой  Гвардии"  кто  заставлял  с  пеной у рта спорить с
идеей называть редакцию фантастики "школой Ивана  Ефремова"?  Я
доказывал,   что   Ефремов,   в  отличие  от  практически  всех
фантастов, патологически избегает  самих  слов:  Россия,  Русь,
избегает  русских  имен, вообще не упоминает, что Русь была или
будет. К примеру, в знаменитой  "Великой  Дуге",  речь  идет  о
временах,  когда  ни Руси, ни России еще нет, дескать, чересчур
древние времена, а в следующем романе, "Туманности  Андромеды",
как  и  в "Часе Быка", России уже нет. Так же не вдохновили его
ни Авдотья Рязаночка, ни Марфа Посадница, а почему-то греческая
гетера  Таис...  Словом,  я  доказывал,   что   гораздо   более
отечественными  фантастами являются Стругацкие, которые пишут о
России, где герои: Жилин и Быков, вкупе с  Юрковским  и  Дауге,
сражаются с нечистью...

     Были  и  другие  мелкие  ограничения,  которые старался не
переступать. К  примеру,  не  использовать  роботов.  (Если  не
считать юморесок в самом начале, но там было для смеха), машины
времени.  Если я не верил, что ее можно создать, то и не писал,
ибо искренне полагал, что  писать  нужно  либо  только  научную
фантастику,  либо  сказочную,  но  в каждом из поджанров должны
быть свои строгие законы и запреты. Например, я не  позволял  и
не  позволю себе свалить в кучу роботов, динозавров и бабу-ягу.
Это профессионала недостойно.
     Я работал в литейном цехе, когда собрал рукопись и  послал
в  Москву в "Мол. гв." Там опубликовали в 1973 г. в серии "Б-ка
советской фантастики"  ("Человек,  изменивший  мир",  100  тыс.
экз.). Этот сборник лихо разгромил в "Литературной газете" один
из  литературоведов  в  штатском,  некий  Гопман.  Потом были и
другие, но запомнились только фамилии Гопмана, Гакова и Ревича.
Не то, чтобы лягались больнее, а  просто  чаще,  в  центральной
прессе, а восхваляли такое, что сейчас произнести вслух было бы
стыдно...  Понятно,  не  станет же критик задевать космонавтов,
которые   после   единственного   полета   сразу    становились
художниками,  писателями,  не станет задевать знатных доярок, и
-- упаси господи!  --  приятелей  редактора,  которые  один  за
другим печатали свои опусы. А тем более, самих редакторов.

     За  что  люблю  это время, так за возможность гамбургского
счета. Какие имена тогда гремели в той же фантастике, чьи книги
выходили хоть в патриотических,  хоть  в  прозападных  изд-вах!
Конечно  же, редакторов, затем -- знатных космонавтов (любители
фантастики могут просмотреть хотя бы серию "Б-ка  сов.  ф-ки"),
каких-то  странных  личностей,  чьи  книги  к  фантастики имели
отношение отдаленное,  но  в  прессе  их  расхваливали  взахлеб
гопманы  и  гопманчики,  литературоведы  в  штатском... Где они
сейчас? Пусть сейчас  выйдут  со  своими  книгами!  Конечно,  и
сейчас  можно  за  наворованные  ими деньги организовать мощную
рекламу, напечатать ряд  хвалебных  статей...  но  читателя  не
обманешь.  Вернее,  обманешь  раз-другой, но дальше он запомнит
имя, фирму... Все-таки теперь волен купит на  лотке  ту  книгу,
автору которой доверяет.
     Помню,  на  мою  первую  книгу  "Человек,  изменивший мир"
(Москва, Б-ка сов. ф-ки. 1973г.) некий литературовед в штатском
откликнулся предостерегающей эпиграммой:
     Мир изменить напрасно он пытался...
     Эх, лучше б он литейщиком остался!
     Я тогда работал в литейном цехе, и мне указали  мое  место
на  шестке,  ибо  литературное пространство было поделено между
пишущими редакторами и  обслуживающими  их  гаковыми.  Где  они
теперь?  Где те писатели, которых печатали огромными тиражами в
патриотических и космополитических одинаково мощно лишь потому,
что один распределял садовые кооперативы, другой был в комиссии
по распределению квартир, третий -- машин, четвертый  заведовал
путевками в Коктебель, Пицунду и прочими лакомыми местами...
     Да,  справедливость  наконец-то  восторжествовала,  но все
равно горько,  ибо  та  дрянь  так  долго  держала  все  места,
захватывала  все  тиражи,  и  потому  молодых литераторов так и
взросло. Почти не  взросло.  Побившись  в  стену,  иной  талант
переходил  на  писание книг о производстве, а то и вовсе уходил
из литературы. И сейчас, когда вдруг  старая  система  рухнула,
молодые  фантасты  начинают  с  нуля.  А  в литературе, как и в
спорте, не бывает чудес, чтобы  из  новичка  сразу  прыгнуть  в
мастера! Тем более, в чемпионы.
     А  старая система жива, хотя страшноватые группки прошлого
измельчились  настолько,  что  стали  смешными.  Теперь  каждое
издательство   держит   своих   авторов,   расхваливает,  чужих
оплевывает,  своих   поощряет,   дает   премии...   По-прежнему
особнячком  держатся,  по  крайней мере так выглядит из Москвы,
питерцы. Сами себя хвалят, себя себе раздают  премии,  а  чтобы
этим не слишком тыкали в глаза, приглашают какого-нибудь ваньку
из далекой провинции, торжественно вручают пряник как говорящей
обезьяне, пусть все видят их объективность.

     Литература сходна со спортом, но есть одно важное отличие.
В спорте  уходишь  с  ринга  или  с дорожки в расцвете лет, а в
литературе результаты растут даже некоторое время после смерти.
В некрологе писателю обычны строки вроде:  умер  в  восемьдесят
лет   в   расцвете   творческих  сил,  на  столе  остались  три
неоконченные, семь начатых романов и сто задуманных...
     Это к тому, что не может писатель сперва писать хорошо,  а
потом  плохо.  Мастерство  растет с возрастом, опытом. В худшем
случае -не растет, но уж никак  не  идет  вспять.  Это  длинное
вступление  к  тому,  что  те суперзвезды фантастики, о которых
взахлеб писали Гаков, Гопман и Ревич  живы  и  здравствуют.  Но
пусть покажут свои вещи сейчас! Теперь им танки не помогут.
     Не  поможет  даже  дружба  с  бывшим  редактором,  а  ныне
хозяином издательской фирмы. Придет к нему,  как  и  прежде,  с
бутылкой  коньяка,  а  тот  ему:  понимаешь,  друг,  я  хоть  и
ухитрился под шумок приватизировать государственную  типографию
и  украсть  склад с бумагой и картоном, но раз уж это теперь не
государственное, а мое личное... давай я сам тебе поставлю  две
бутылки  коньяка,  даже  ящик,  но  опубликую все же не тебя, а
такого-то. Конечно, я его ненавижу как и ты, больно независим и
ни разу не лизнул, но пишет он, увы, лучше... Партийной  прессы
теперь  нет,  у  Гопмана,  Гакова  да  Ревича  нет монополии на
раздачу кличек: кто дурак, кто гений. Да  и  читателя  обмануть
труднее,  теперь  покупает книги тех и других и сравнивает сам,
мерзавец.""

     Предисловие приобретает  хаотический  характер,  наверное,
злюсь...  Да  черт  с  ней,  формой.  Были бы читать интересно.
Наверное,  стоит  упомянуть  о  такую   уникальнейшую   систему
писательства, которой нигде в мире не было, да и быть не могло:
выступления!
     Когда  рухнула  власть,  рухнула и эта система. Я с самого
начала в выступлениях не участвовал... за исключением двух  или
трех  раз,  о  чем расскажу, чтобы сейчас знали размер трагедии
наших  писателей.  Я  уже  был  членом  Союза  Писателей  СССР,
лауреатом,  когда  у  нас  в  Харькове приняли очередную группу
молодых писателей.  Была  кампания  по  омоложению  состава,  и
приняли  действительно  молодых. Даже не по книгам принимали --
по рукописям!
     В  их  числе  была   очень   красивая   восемнадц