могло идти  только  от  дьявола,  вот  так  и
рассматривался всякий эксперимент. Опытный путь  вел  прямиком  к  смерти;
одних она убивала собственными  руками,  других  -  руками  озверевшей  от
страха толпы. Исключений не было, никакого просвета, и будущее  как-то  не
радовало меня.
     Там, в лесу, под уютное молчание Эргиса, я наивно пытался  рассчитать
свою жизнь. Если я доживу, если мы победим,  я  оставлю  Баруфа  на  самой
вершине власти, отберу способных ребят - и буду учить. Сначала азы: основы
механики и  оптики,  минимум  теории,  зато  каждый  шаг  подтвержден  или
опровергнут экспериментом. Из предыдущего опыта вытекает  каждая  мысль  и
порождает новый  опыт.  Никаких  переваренных  знаний,  просто  все  время
чуть-чуть подталкивать их, заставлять до всего доходить своим умом. Я ведь
это умею: немало моих ребят честно заняло свое место  в  науке,  хоть  для
славы мне хватило бы и одного Баяса.
     Очень смешно? Теперь я понял,  как  это  смешно.  Стоит  начать  -  и
Церковь станет стеной на пути. Не поможет ни хитрость,  ни  притворство  -
все равно она прикончит меня, а со мною всех тех, кого я успел разбудить.
     Баруф? А чем он мне может помочь, даже если мы победим? Враги внешние
и враги внутренние, ненависть знати, оппозиция армии, где все командиры  -
аристократы, могучая прокеватская  партия  и  сам  Кеват,  всегда  готовый
ударить в спину. Ссориться в такое время с Церковью? Да нет, конечно!
     Я не мог бы его осуждать, я мог  лишь  завидовать  его  стремлению  к
победе - к той победе, что порою мне кажется страшней поражения.
     Ладно, Квайр останется  -  независимый  и  сильный.  Мы  сколотим  из
соседних стран коалицию, которая утихомирит Кеват. Но и только. Церковь мы
не тронем, и еще сотни лет мрак невежества будет душить страну.
     Мы не тронем хозяев - они опора Баруфа - и  все  то  же  бесправие  и
нищета останутся людям предместий.
     Мы не тронем землевладельцев - это  пахнет  гражданской  войной  -  и
почти ничего не изменится для крестьян.
     Так зачем же все это?
     Да, я знаю: цель Баруфа - единственно достижимая,  всякий  иной  путь
ведет прямиком в бездну. К таким бедствиям и страданиям, что избежать их -
уже благо. Но поражение только  убьет  нас,  победа  сделает  нас  рабами,
загонит в узкий коридор, откуда нет выхода... или все-таки есть?
     Проклятые мысли замучили меня; я  почти  обрадовался,  когда  однажды
ночью Асаг ввалился ко мне с вестью, написанной на посеревшем лице.
     - Все. Акхон отправил гонца.  Перенять  ладились,  да  охрана  больно
велика.
     - Значит, началось, - сказал я тихо, и он  угрюмо  кивнул.  -  Давай,
Асаг, готовь и ты гонца.
     - Куда?
     - В Кас. К Охотнику.
     - А я по нем не соскучился!
     - По-другому не выйдет. Восстание без головы...
     - А у нас, вестимо, головы не сыскать!
     - Головы есть, даже ты сойдешь. Не пойдет народ за Братством.
     - Что, старое заговорило?
     Подозрение было у него в глазах, и я устало вздохнул.  Здесь,  как  в
Олгоне: человеческая жизнь - паутина, неосторожное слово -  и  ее  унесло.
Конечно, можно словчить, уйти от ответа, но я раз и навсегда положил  себе
не хитрить с Асагом. Я и теперь сказал ему прямо:
     - А я тебе, кажется, не обещал, что отрекусь от Охотника.
     - Значит, выбрал уже?
     - Еще нет, - ответил я честно.
     Он усмехнулся, покачал головой и спросил - уже мягче:
     - Так за нами, говоришь, не пойдут?
     - Пойдут, только недалеко. В день бунта за кем угодно пойдут.  Важно,
кто с нами завтра останется.
     - Свои, кто же?
     - Вот нас и задавят со своими. Крестьяне только и знают, что Братство
в бога не верует, да лавки жжет. Богачи? Войско? Ну,  как  вы  с  Церковью
ладите, не тебе объяснять.
     - А Охотник что же?
     - Он удержится. Крестьяне его знают и верят  ему.  Купцы?  А  он  еще
десять лет назад кричал, что счастье Квайра не в  войнах,  а  в  торговле.
Войско? Ну, пока до них вести дойдут, пока Эслан на что-то решится, уже  и
распутица грянет. Охотнику хватит этой  отсрочки.  Не  из  чего  выбирать,
Асаг. Если опоздаем - Квайру конец. Сперва Квайр - потом уже Садан.
     - Ловко это у тебя выходит! Значит,  только  и  свету,  что  в  твоем
дружке? Самим камень себе на шею повесить?
     - Это уже вам решать. Выбор  небогатый:  этот  камень  или  кеватский
ошейник.
     - Одного другого не слаще.
     - Может быть.  Только  с  Охотником  еще  можно  бороться,  а  вот  с
Кеватом...
     - Да как знать!
     - Асаг!
     Он поднял голову.
     - Война с Кеватом будет все равно. Если Охотник... мы хотя бы  сможем
сопротивляться. Если нет - никакой надежды!
     - Да, - сказал он угрюмо, - лихую ты мне загадку загадал. Это  ж  мне
голову в заклад ставить... да уж кабы только свою,  -  покачал  головой  и
побрел к выходу.
     - Асаг!
     - Ну что еще?
     - Когда начнется, я должен быть с Огилом.
     - На две стороны, что ли?
     - Нет. Не умею. Просто там я сумею больше.
     - Оно так, - согласился он, - да ты и мне нужен.
     - Там я буду нужней. Не торопи меня, ладно? Я правда еще не выбрал.
     - А ты разумеешь, что с тобой будет, коль ты его выберешь?
     - Конечно.
     - Так на что оно тебе?
     - Я не терплю вранья, Асаг. Если не веришь в то, что делаешь... зачем
жить?
     - Экой ты... непонятный, - как-то участливо  сказал  Асаг.  -  Ладно,
долю свою ты сам выбрал. Держать не стану, а одно знай:  больше  года  мне
тебя не оберечь.
     - Да мне столько не прожить!
     - Как знать, - сказал он задумчиво. - Как знать.



                             3. ВРЕМЯ ПОБЕДЫ

     Я все-таки дожил до  весны.  Приползла  долгожданная  ночь,  принесла
передышку. Странно, но я невредим. Сижу у костра в черном зеве  надвратной
башни, а на каменных плитах вповалку спит остаток моих людей. Девятнадцать
из полусотни. Еще на один бой.
     Я устал. Вялые бессильные мысли и вялое бессильное  тело.  Хорошо  бы
закрыть глаза, не видеть, не слышать... уснуть.
     Не смогу. Зарево лезет сквозь черные прутья решетки,  в  черном  небе
кровавые пальцы хромовых шпилей. Страшный сон. И из черно-багрового  ужаса
снова рвется отчаянный вопль, и его уже заглушило рычанье толпы.
     Лучше бы снова бой. Пока дерешься, все просто. Нет  ни  прошлого,  ни
будущего - только тени в окнах соседних  домов,  только  тяжесть  ружья  и
толчок отдачи. Кровь на  снегу  и  щелканье  пуль,  стоны  раненых,  вопли
уцелевших и твой собственных рвущий горло крик.
     А в промежутках - усталость,  как  наркоз.  Делаешь  то,  что  должен
делать, словно не ты сейчас убивал людей - убивал и будешь опять  убивать.
Словно все это не со мной.
     Со мной. Отходит наркоз, и память, полная боли, прокручивает  сначала
проклятый день. Опять меня  тащит  в  тугом  потоке  толпы,  я  скован,  я
стиснут, я ничего не могу. Я растворен  в  ней,  я  -  часть  толпы,  всем
многотысячном телом я чувствую, как она уплотняется, налетев на  преграду,
завихряется, разбивается на рукава, снова смыкается, и тошнота  подступает
к горлу, когда я чувствую _э_т_о_... мягкое под  ногами.  Обломки  мебели,
разбитые в щепы двери, веселые язычки огня выглядывают из окна, и вот  уже
полотнище пламени,  хмельное,  оранжево-черное  вываливается  на  улицу  и
сыплет искры в лицо.


     И вдруг стена. Мы стоим. Улица перекрыта.  Впереди  четырехугольником
сбился конный отряд. И детское удивление: как ярки для этого мрачного  дня
султаны на шлемах и голубые  плащи  когеров.  Уверены  лица  солдат,  кони
топают, звякают сбруей...
     И - взрыв. Хриплый, в тысячу глоток,  вой,  мощное,  тугое  движение,
запрокинутые, изуродованные злобой лица. Надо мною конская  морда,  пальцы
впились в узду, острый свист у самого уха  и  движение  воздуха  на  лице.
Рядом крик, тело валится под ноги, пальцы поднимаются выше, конь храпит  и
тянет меня...
     И - тишина. Кони без всадников мечутся среди трупов;  я  гляжу  вслед
потерявшей меня толпе, и на моих руках еще теплая, липкая кровь.
     Все тянется день, и его безумие сильней меня, оно  втягивает  меня  в
людские потоки, мчит мимо смерти и сквозь смерть. Вот я в  толпе  у  ворот
тюрьмы. Бледные лица солдат, нацеленные  на  нас  ружья,  высокий  человек
кричит, обернувшись к толпе, и в голосе его нетерпенье и радость:
     - Там наши братья! Свободу мученикам!
     А потом, когда после  первого  залпа  толпа  волочит  меня  назад,  я
спотыкаюсь  о  труп  и  вижу  на  его  не  тронутом  смертью  лице  ту  же
нетерпеливую радость.
     И снова эти ворота - они распахнуты настежь,  и  оттуда  выносят  или
выводят под руки тех, что совсем недавно были людьми. И я узнаю среди  них
человека, к которому меня водила Суил.
     И снова свист пуль, удары, трупы, кровь, горький привкус гари во рту,
и многотысячный, леденящий, корежащий душу вой.
     И снова свист пуль, удары, трупы, кровь, горький привкус гари во рту,
и многотысячный, леденящий, корежащий душу вой.


     Я устал. Оборвалась та пуповина, что на день связала меня с толпой, и
остались лишь ужас и отвращение, брезгливая ненависть к ним и к себе.
     Только к себе - их я могу оправдать. Я знаю их жизнь - знаю, но сам я
не прожил десятилетий тех унижений и  мук,  бед  и  лишений,  бесправия  и
позора, которые составляли их жизнь. И я никак не могу объяснить тот  миг,
когда вдруг вырвался из толпы и крикнул в безумные, ощеренные лица:
     - К Ирагским воротам, братья! Не выпустим кеватцев из города!
     ...Что-то вдруг толкнуло меня. Ни  звука,  ни  шороха  -  но  там,  в
темноте, кто-то есть. Я медленно поднял ружье...
     - Эй, не стреляй! Свои! Учитель, ты тут?
     Эргис! Куда и делась усталость; я  вскочил  и,  сам  удивляясь  себе,
завертел  тяжеленный  ворот.   Решетка   приподнялась,   несколько   теней
скользнуло в башню, и  я  отпустил  рукоять.  С  коротким  стуком  решетка
закрыла вход, и кто-то из спящих пошевелился.
     - Здравствуй, Учитель, - тихо сказал Эргис, и мы обнялись.
     - Ну, вы и наворотили! За сотню, поди, нащелкали!
     - Нас тоже. Днем нас было полсотни.
     - Да уж! - пересчитал нас взглядом, оглянулся. - Погоди, а  у  бойниц
кто есть?
     - Все тут. Люди вымотались, Эргис. Здесь я их хоть разбужу.
     Он кивнул и послал своих наверх. Вот мы и опять вдвоем у огня.
     - А ты переменился, Учитель. Чай, несладко пришлось?
     - По-всякому. А как вы?
     А что нам?
     - Своих повидал?
     - А как же! Прижились они в Касе.  Молвил  было  матери,  мол,  скоро
домой, так руками замахала.  "Тут  доживу,  мол,  в  покое".  Ты  Зиран-то
помнишь?
     - Конечно!
     - Тоже там. Дочку просила поискать.
     - А как Огил?
     - Здоровехонек, - как-то нехотя ответил Эргис.
     - Что-то случилось?
     - Да что должно было, то и сталось. В лесу-то мы все братья  были,  а
нынче кто брат, а кто и свояк. Рават теперь силу при  нем  забрал,  правая
рука, почитай.
     - Значит, плохо?
     - Да нет. На глаз оно вроде как было. Только старых-то всех  от  дела
плечиком оттерли.
     - И тебя?
     - Ну, я-то ему покуда  нужен.  Ладно,  мне-то  на  что  гневаться?  Я
мужик-лесовик, а ему нынче другие люди надобны. Ох,  хорошо,  что  я  тебя
сыскал, Учитель!
     Я потянулся за поленом, чтобы спрятать глаза. Рано  об  этом,  Эргис.
Пока я не повидаю Баруфа...
     - Что в городе?
     Эргис усмехнулся:
     - Да, считай, все. Как уходил, еще только у дворца дрались. Кеватское
подворье вовсе в щепки разнесли, а акхона Огил  пальцем  тронуть  не  дал.
Охрану поставил - и все.
     - На улицах дерутся?
     - Не. Народ доносчиков Симаговых ловит. Страшно было, сказывают?
     - Да. Бывало, по десять человек казнили. Ты Ваору помнишь?
     - А то!
     - Ее тоже. Уже давно.
     - Жаль бабу! Грешница была, да ей-то господь простит.
     - Ты меня долго искал?
     - А чего искать? Что я, тебя не знаю? Пошел,  где  горячей,  да  и  в
Саданских воротах  надоумили.  Ты  это  ладно  смекнул  -  город  закрыть.
Гонец-то тоже от тебя?
     Я не ответил и он усмехнулся. Вздремни пока. Постерегу.


     Утром ворота занял отряд горожан, и мы - уцелевшие  -  разбрелись  по
домам.
     Страшен был город, но - спасибо усталости! - все  скользило  поверху,
не задевая душу. Эргис привел меня в самый центр к двухэтажному дому.
     Здесь трупы уже убрали, только кровь  на  снегу  да  обгорелая  дверь
выдавали недавнюю драку. Часовые узнали Эргиса, и нас пропустили.
     Дрались в доме: кровавые пятна и копоть,  обломки  мебели  по  углам.
Полно народу, но никакой суматохи - все чем-то заняты, каждый  знает,  что
ему делать, все движется, как отлаженная машина, и это значит,  что  Баруф
где-то здесь.
     Мы поднялись наверх, Эргис открыл дверь без стука, и я увидел Баруфа.
Он стоял у окна и не обернулся, когда мы вошли.


     - Огил, - сказал я тихо. Почему-то мне стало страшно.
     - Тилам?!
     Он оказался рядом - глаза в глаза, - и  в  его  глазах  была  простая
ясная радость.
     - Наконец! Я тебя третий день ищу! Где же ты был?
     - В Ирагской башне, - ответил Эргис. - Он ворота держал. Так я пошел,
что ли?
     И мы остались одни.
     Баруф не изменился. Подтянут, чист, зеркально выбрит.  А  я  оборван,
грязен,  закопчен,  с  трехдневною  щетиною  на  лице.   Неравное   начало
разговора.
     - А ты изменился.
     - Похорошел?
     - Нет, пожалуй. - Он улыбнулся, и я с облегчением понял: все  хорошо.
Я не переменился к нему.
     - Суил у тебя?
     Он кивнул.
     - Все в порядке?
     - С ней - да. А ты?
     - Жив.
     - Это не ответ, Тилам.
     - Другого пока не будет. Сначала я приведу себя в порядок.
     - И только?
     - Увидим. Я еще не решил, что тебе скажу.


     ...Я спал, просыпался и засыпал опять; даже во сне я чувствовал,  что
я сплю,  и  нежился,  наслаждался  этим,  как  в  детстве,  когда  болезнь
избавляла меня от занятий, и можно было укрыться во сне от беспросветности
школы и беспросветности дома, от всей этой беспросветной тоски,  именуемой
жизнью. А потом я вдруг понял, что надо проснуться. Луна,  как  прожектор,
светила в окно, и в ногах постели сидел  Баруф,  неподвижный  и  черный  в
молочном свете.
     - Уже вечер? - спросил я лениво.
     - Ночь.
     - Чего не спишь?
     - Боюсь ложиться, - он смущенно, как-то растерянно улыбнулся. - Такое
вот дурацкое чувство: только усну - и  сразу...  Одиннадцать  лет,  Тилам!
Понимаешь? Одиннадцать лет! Никак не могу поверить, что это уже...
     Я не стал отвечать. Любое  слово  его  спугнет.  Пусть  сохранит  эту
минуту.
     - Смешное маленькое счастье, - сказал он тихо. - Вот эта единственная
минута. Завтра останется только дело. Завтра, послезавтра... и  до  конца.
Ладно, Тилам, и на это уже нет времени. Ты решил, что мне скажешь?
     - А что тебе сказала Суил?
     - Все, что знала.
     - Немного.
     - По-моему, достаточно.
     - Достаточно для чего?
     - Не надо, Тилам, - попросил он. - Я слишком устал для обычных игр.
     - Ладно, - сказал я и сел с ним рядом. - Спрашивай. На  что  смогу  -
отвечу.
     - Мне это не очень нравится, Тилам.
     - Мне тоже. Просто есть игры, в которые с тобой лучше не играть.
     - Если я тебя обидел...
     - Нет. Но играть мной ты уже не будешь. Смирись с этим.
     - Попробую, - сказал он с улыбкой. - Значит, ты вступил в Братство?
     - Да.
     - По большому или малому обряду?
     - По большому.
     - Зачем?
     - Ненужный вопрос. Это ты знаешь от Суил. Пошли дальше.
     - Что они потребовали за помощь?
     - Меня.
     - Они тебя _у_ж_е_ оценили?
     - Ну, если я смог вызвать тебя из Бассота...
     - Тилам, - тихо и грустно сказал Баруф, - ты хоть понимаешь,  во  что
ты влез?
     - Гораздо лучше, чем ты. Ладно, обойдемся без  причитаний.  Мне  дали
отсрочку. Могу работать с тобой целый год.
     - А потом?
     - Так далеко я не загадываю. У тебя еще есть вопросы?
     - Есть, но ты на них не ответишь.
     - Тогда спрошу я. Что тебе сказала Суил?
     - А что тебе интересует?
     - Баруф, - я невольно отвел глаза. Гораздо удобней глядеть в окно  на
глупую добрую рожу луны. - Я люблю Суил. Она согласна быть моей женой.
     - И вдовой тоже? - теперь  мы  смотрим  друг  другу  в  глаза,  и  он
договаривает все: -  Мы  с  тобой  -  эфемеры,  поденки.  Таким,  как  мы,
безнравственно заводить семью.
     Я опустил глаза и молчу, и Баруф не торопит меня.
     - Ладно, - говорю я ему. - Давай о деле. Как город?
     - Город наш. Утром взяли дворец. Должен порадовать: наш добрый  локих
оказался мне огромную услугу - струсил и принял яд.
     - Да  уж!  Самоубийство  -  это  церковное   проклятие   и   всеобщее
презрение...
     - Наследников нет, значит, придется временно взять  власть,  пока  не
изберут нового государя. Ну, это, конечно, не к спеху.
     - А Тисулара?
     - Был растерзан народом. Больно ж ему было прогуливаться с Симагом!
     - Ладно проделано!
     - Спасибо.  Какое-то  время  у  нас  есть.  Калары  пока  открыто  не
выступят, иначе я подниму крестьян.
     - Они в это поверили?
     - Да. И поэтому сейчас у нас одна задача - мир с Лагаром.
     - Это не одна задача, а две. Сначала наша армия.
     - Да. И это тоже больше некому делать.
     - Ну, спасибо! Тогда подбери посольство покрепче, чтобы смогли начать
переговоры и без меня.
     - Сомневаешься в успехе?
     -  Не  очень.  Но  этот  вариант  надо  учесть.  Поставишь  во  главе
посольства гона Тобала Эрафа - он подойдет в любом случае. Ну,  а  если...
это уже твоя забота.
     - А если сначала в Лагар?
     - А если Эслан пойдет на Квайр? Ладно, когда ехать?
     - Чем скорей, тем лучше.
     - Тогда послезавтра. Эргиса отпустишь?
     - Ты что, без охраны хочешь ехать?
     - А зачем нам свидетели?
     - Ладно, - сказал Баруф и встал. - Отдыхай. Завтра договорим.


     ...А  за  городом  была  весна.   Весной   дышал   сыроватый   ветер,
по-весеннему проседал под ногами снег, и  в  весенней  праздничной  синеве
извивалась лента летящих на север птиц.
     И кони  наши  летели  на  север;  шелком  переливалась  шерсть  моего
вороного Блира, струйкой дыма  стлался  по  ветру  его  хвост.  В  светлом
просторе летели мы; синей тучей вставала вдали громада леса, и город канул
в радостную пустоту полей.
     - Хорошо! - крикнул я Эргису, и он, усмехнувшись, ответил:
     - Весна!
     Эх, дружище, не только весна...
     Вчера в оружейной, когда Дибар подгонял на  мне  панцирь  и  привычно
бубнил, мол, чего эти кости  прикрывать,  от  них  какая  хошь  пуля  сама
отскочит, милый голос сказала за спиной:
     - Доблестный воин. Ой, и глянуть-то страшно.
     Я обернулся и чуть не сшиб Дибара.
     - Суил! Здравствуй, птичка!
     - Выдь-ка, Рыжий. Надо с Учителем потолковать.
     Он хмыкнул, пожал плечами - он вышел.
     - Что случилось, Суил?
     - А это тебе  видней!  Я-то  который  день  не  ем,  не  сплю,  глаза
повыплакала, молившись, а он уж тут, выходит? Стало быть, это  в  Ираге  я
тебе ровня была, а тут и не надобно? Бог с тобой, сердцу не прикажешь, - в
голосе ее зазвенели слезы, но от рук моих она  отстранилась.  -  Так  хоть
весть-то подать мог, чтоб зазря не убивалась?
     - Не мог, птичка! Ей-богу, не мог! - я все-таки притянул ее к себе, и
она затихла у меня на груди. - Девочка моя, ну, не сердись! Я только вчера
вернулся. Свалился и проспал целый день.
     - Это ты можешь!
     - Ну, как бы я с тобой не простился?
     Она отстранилась, с тревогой заглянула в глаза.
     - А ты что, собрался куда? Далеко?
     - Да, Суил. Далеко и надолго.
     - Это опасно, да? Да не ври ты, по тебе вижу!
     - Может быть, и нет.
     - Ой, а то я тебя не знаю! Да ведь иди беда стороной,  ты  сам  ее  к
себе завернешь!
     - Суил, - я прижал ее руку к  щеке  и  почувствовал,  как  дрожат  ее