еди углей раскаленный докрасна диск.
     - Возьми его с молитвой и поклянись, что  чисть  ты  перед  господом.
Коль нет на тебе вины, господь даст тебе силу вынести испытание.
     Я кивнул, потому что не мог говорить. И все-таки злоба  была  сильнее
страха. Я и это  выдержу.  Выдержу  и  останусь  жив,  и  когда-нибудь  вы
заплатите мне.
     Я уже мог говорить и хрипло спросил:
     - Какой рукой, наставник? Меня ведь руки кормят.
     - Господу все равно, - ответил он тихо.
     Я поглядел на руки, и мне стало жаль их  до  слез.  Руки,  которые  с
первого раза умеют любое дело, моя опора, моя надежда. Лучше окриветь, чем
лишиться одной из них!
     Но все решено и нет обратного хода... Я сбросил тапас, закатал повыше
рукав рубахи и стремительно - чем быстрее, тем  больше  надежды!  -  сунул
левую руку в огонь.
     Боль прожгла до самого сердца, пересекла дыхание.
     - Как клясться? - прохрипел я сквозь красный туман.
     - Клянусь...
     - Клянусь...
     Он не спешил, проклятый! Размеренно и напевно выговаривал слова, и  я
повторял их за ним, задыхаясь от боли и вони горелого мяса.  И  теперь  во
мне не было даже злобы - только тупое, каменное упрямство.
     - Бросай!
     Я разжал пальцы, но метал прикипел к ладони, и им  пришлось  отрывать
его от меня. Боль все равно осталась, вся рука  была  только  болью,  и  в
сердце словно торчал гвоздь.
     Выдержал. Я подумал об этом совсем равнодушно, вытер  здоровой  рукой
пот и поднял с полу тапас. Кто-то помог мне одеться, кто-то что-то делал с
рукой. Я не мог на нее посмотреть.
     - Добрый брат! - сказал священник умильно. - Восславь этот  час,  ибо
чист ты перед господом и людьми!
     - Слава богу, - сказал я устало. - Это все, наставник?
     Он замялся, и я понял, что это не все.  Я  обвел  взглядом  их  лица:
суровые, меченные голодом и непосильной работой. По-разному глядели они на
меня: кто приветливо, кто угрюмо, кто с жалостью, а кто и с опаской - и  я
безошибочно выбрал из них одно. На первый взгляд некрасивое,  изможденное,
обтянутое сухой кожей, с грубыми морщинами на бледном лбу. Но в  нем  была
холодная страстность, зажатая волей, зорко и проницательно глядели  глаза,
а в складке губ таилась угрюмая властность.
     - Это все? - спросил я его.
     - Так смотря про что. Колдовством тебя  уже  не  попрекнут,  с  этим,
считай, кончено. А вот, что ты в лицо нас всех видел...
     - Зачем же вы позволили?
     - А кто знал, что ты вывернешься?
     - А теперь что?
     - Выбирай. Коли хочешь отсюда живой выйти, должен нашим стать.
     - Присесть бы, - сказал я тихо. Проклятая боль мешала мне думать.  Ни
проблеска мысли, одна только боль...
     - И то правда, было с чего притомиться. Ты не спеши, малый. Подожду.
     Меня подвели к скамье, и я упал на нее. Мне не о чем думать.  Слишком
много я вытерпел, чтобы остановиться. Но я еще поторгуюсь.
     Пристроил на колени налитую болью руку и сказал тому человеку:
     - Присядь-ка. Надо потолковать.
     Он глянул с удивлением, но сел и кивком разрешил говорить.
     - Стать вашим, говоришь? Но я - друг Охотника и не могу его  предать.
Если вы ему враги...
     - Ну, до того еще когда дойдет! А ты вроде бы говорил, что вы  не  во
всем согласны?
     - Согласны в главном. Нельзя пускать на  трон  Тисулара  -  это  раз.
Войну надо кончать - два. Гнать из Квайра кеватцев - три.  А  остальное...
это еще дожить нужно. Подходит это вам? Если нет... прости, но клятва  для
меня - не пустяк. Я свое слово до конца держу.
     - Ты глянь, - сказал он с усмешкой - на горло наступает! Ровно это он
тут командует! Крепкий ты мужик, как погляжу. Через то и отвечу,  хоть  не
заведено у нас, чтоб Старших спрашивать. Пока что нам все подходит. А  как
войну кончим, да кеватцев перебьем, может, с твоим Хозяином и схлестнемся.
Так ведь тоже дожить надо, а? Годиться?
     - Пока да.  Я  готов  вступить  в  Братство  и  сделать  все,  в  чем
поклянусь. Но если потом наши пути разойдутся, я от вас уйду.
     Они угрожающе зашумели, но мой собеседник поднял руку, и шум затих.
     - Э, малый! Таким рисковым грех  наперед  загадывать.  Ничего,  -  он
придвинулся так, что я почувствовал на щеке его  дыхание;  жаркие  огоньки
вспыхнули в его твердых зрачках, - мы для тебя больше годимся. Узнаешь нас
получше - никуда ты от нас не денешься!


     Я не знаю, как оказался дома. То, что было  потом,  вырвано  из  моей
жизни.  Просто  обрывки,  слишком   дикие   для   реальности   и   слишком
последовательные для бреда. Но, наверное, я все-таки сделал то,  что  стою
на знакомом крыльце. И снова провал, и  мгновенный  проблеск:  я  сижу  на
скамье, и Суил снимает с меня сатар.
     А  потом  мне  снился  Олгон.  Веселые  мелочи:   праздник   сожжения
шпаргалок, толстый профессор  Карист  и  его  толстый  портфель,  парадная
лестница, а по ней белым горохом катятся  убежавшие  из  вивария  мыши.  А
потом с точностью часового механизма сон опять забросил  меня  в  Кига,  в
моей крохотный кабинет за генераторным  залом.  Эту  жалкую  комнатенку  я
выбрал сам, чтобы позлить кое-кого. А если честно, кабинет был мне  просто
не нужен. Думать я привык на  ходу,  а  считать  только  дома  -  в  своем
кабинете и на своей машине.  Снова  я  увидел  себя  за  столом,  а  рядом
улыбался и подпрыгивал в кресле Эвил Баяс, Эв, лучший мой  ученик.  Он  до
сих пор забегал ко мне за советом, хоть в его области я от него безнадежно
отстал. Он смеялся, когда  я  об  этом  напоминал,  уморительно  взмахивал
толстенькими руками и советовал поберечь для других  то,  что  я  стараюсь
выдать за скромность. Он и сейчас хохотал, тряслись  его  толстые  щеки  и
мячиком прыгал живот.
     - Ну, Тал что ты на это скажешь?
     Я просмотрел расчеты, прикинул энергию и покачал головой.
     - Скажу, что ты спятил. Установку разнесет к чертям собачьим!
     - Бог милостив, Тал. Авось не разнесет!
     Не нравился он мне сегодня; судорожные движения и слишком  визгливый,
деланный смех.
     - Что с тобой, Эв? Неприятности?
     Лицо его смеялось гримасой боли, глаза подозрительно  заблестели,  он
вынул платок и спокойно их промокнул.
     - Немного не то слово,  Тал.  Катастрофа.  Моя  милочка  приглянулась
военным.
     Я выругалась сквозь зубы. Мне ли было не знать, сколько сил и ума  Эв
вложил в свою установку. Пять лет труда, уйма  талантливых  находок  -  да
второй такой в мире нет! И ведь только-только заработала,  еще  ничего  не
успели...
     - А ты?
     - А что я? Кое-что доберу после, на стандартных установках, а главное
надо сейчас.
     - Опасно, Эв!
     - Это _т_ы_ мне говоришь, старый разбойник? После вчерашнего?
     Я не ответил, и Баяс опять полез за платком.
     - Не могу, Тал. Надо успеть. А потом, - он отвернулся и сказал  очень
тихо, - сам знаешь, чем они на ней займутся. Может  нам  с  ней  и  правда
лучше... того?
     - Что? - заорал я. - Опять мелодрама? Да ты у  меня  на  пять  лаг  к
установке не подойдешь!
     Я орал на него, как в добрые старые времена, лупил по столу  кулаком,
и он, наконец улыбнулся:
     - Ну и глотка! Дает же бог людям!
     - Ладно, - сказал я, остыв. - Когда?
     - Послезавтра. Мальчики как раз все вылижут. Напоследок, - голос  его
подозрительно дрогнул, и я показал кулак.  Баяс  засмеялся  и  ушел,  а  я
подумал: являюсь к нему  послезавтра  прямо  с  утра,  и  пусть  попробует
выкинуть какую-то глупость!
     Но я опоздал. Глупо  и  непростительно  опоздал.  Судьба  прикинулась
пробкою на Проспекте Глара; я потерял два часа, пока вырвался  из  нее  и,
сделав немалый круг, полетел в Кига!  Взрыв  застал  меня  почти  у  ворот
института. Тело действовало само: руки рванули дверцу, я выкатился в кювет
и вжался в мокрую глину. Сначала был опаляющий  жар,  потом  ушла  куда-то
земля, и только тут включилось сознание. Я встал и увидел,  как  медленно,
словно во сне, оседают корпуса института Гаваса.  Я  пошел  вперед,  потом
побежал, и страха не было - только стыд, отчаянный, нестерпимый стыд...
     Когда   я   проснулся,   день   клонился   к   закату.    Праздничный
золотисто-розовый свет озарял закопченные стены,  теплым  облаком  обнимал
Суил. Это было так хорошо, что казалось неправдой. Я жив. Я дома. Я  рядом
с Суил.
     Суил обернулась; встретились наши взгляды, и жаркий румянец зажегся у
нас на щеках.
     - Ну слава те, господи! Я уж думала, вовсе не проснешься!
     Я кое-как сел. Тело было чужое, вялое, и рука болела, я  все  не  мог
устроить ее поудобнее.
     - Болит? Ты, как засну, ну стонать, да так жалостно! А после,  слышу,
бормочешь: "Эв, Эв". Злой сон, да?
     - Да. Как погиб мой друг. Он мне часто снится.
     - Добрый был человек?
     Я усмехнулся, потому что не знал, добрым ли  был  Баяс.  Мне  хватало
того, что он так талантлив, что у него такой цепкий и беспощадный ум,  что
он еще мальчишкой никогда не смотрел мне в рот, а ломился своим  путем.  Я
многое в нем любил, но это то, что касалось работы; каков он был вне ее, я
не знал и знать не хотел. И все-таки Эв был мне дорог... так дорог, что  я
никак не привыкну к тому, что его нет.
     - Есть-то хочешь?
     - Как зверь.
     Она засмеялась.
     - А где мать?
     - В храм пошла, отмолиться. Так уж она измаялась, сердешная!
     - Суил, - тихо сказал я. - Ваора в Священном Судилище.
     Она ойкнула и схватилась за щеки.
     - Взяли еще брата Тобала. У нее в доме.
     - Господи всеблагой! Так это они... за нас?  А  матушка...  с  ней-то
что?
     - Ей помогут, птичка.
     - Так ты знал? Ты за этим к Братству пошел?
     Я не ответил, но  она  не  нуждалась  в  ответе:  подбежала  ко  мне,
схватила здоровую руку и прижала к своей щеке.
     - Господь тебя наградит!
     Я чувствовал на руке тепло ее  дыхания,  и  счастье  было  мучительно
словно боль. Не надо мне ничего от бога, раз ты рядом! Как жаль что  я  не
могу ничего сказать! Как хорошо, что я не могу ничего сказать. И пусть эта
боль длится как можно дольше...


     Опять нас забыли; никто не стучал в окошко и не пятнал следами снежок
у ворот. Я знал, что они не оставят меня в  покое.  Так,  передышка,  пока
заживет рука.
     От  безделья  я  снова  засел  за  расчеты.  Досчитал  передатчик   и
попробовал прокрутить одну из идей, отложенных из-за Машины. Тогда  многое
приходилось отбрасывать -  все,  что  не  было  очевидным.  Зря.  Красивая
получилась штука, теперь я жалел, что пошел другим  путем.  Я  получил  бы
регулируемую фокусировку по времени, используй я в интаксоре этот принцип.
     Старуха косилась, но молчала, а Суил поглядывала через плечо. И -  не
выдержала, спросила, когда матери не было дома:
     - Тилар, а это по-каковски?
     - По-таковски.
     - По вашему, да?
     - По нашему.
     - А про что?
     Я засмеялся, здоровой рукой поймал ее руку и потерся щекой. Как жаль,
что она ее сразу же отняла!
     - Тилар, а правда, что ты колдовать умеешь?
     - Уже выяснили, что нет.
     Она быстро глянула на завязанную руку и испуганно отвела глаза.
     - Слышь, Тилар, а у тебя кто есть в твоих местах?
     - Никого.
     - Ей-богу?
     - Ей-богу. Родители умерли, была одна женщина, да и та бросила, когда
я попал в тюрьму.
     - Вот стерва!
     - Почему? Значит, не люблю.
     - А ты простил?
     - Я думаю, со мной ей не было хорошо.  Для  меня  ведь  главное  было
дело. Сначала дело, а потом она. Ей немногое оставалось.
     - Больно ты добрый! Я бы сроду не простила!
     - А я и не вспоминаю. Отрезано. А ты, Суил? Кто-то есть?
     Она засмеялась.
     - Матушка, да братья, да дядя Огил.
     - И все?
     - Ой, Тилар! А то б я  в  девках  ходила!  По-нашему,  по-деревенски,
двадцать - уже перестарок.
     - Но ведь сватают?
     - Сватают. А я не хочу. Ой, Тилар, подружки-то мои все  уже  замужем.
Зайдешь и завидки берут. Особо у кого  дети.  Так-то  я  маленьких  люблю!
Возьмешь его - ну, все б отдала, только б свой! А  после  как  спохвачусь!
Матушка моя, да оно ж на всю жизнь! Дом, да  дети,  да  хозяйство  -  а  о
прочем думать забудь. Я ж, отец еще был жив, а уже по  связи  ходила,  как
мне теперь в дому затвориться? Ой, не  судьба  мне  видно.  Может,  оно  и
перегорит, да кто ж меня тогда возьмет?
     - Милая! - я снова взял ее руку, и она, задумавшись, не отняла ее.  -
И никто не нравится?
     - А кто? У деревенских-то разговор короткий - за руку да на  сеновал.
И лесные... тоже дай ослабу, так сразу руки тянут. Мне б такого, как  дядь
Огил иль ты...
     - А что в нас хорошего? Старые, страшные. Хотя Огил, пожалуй, красив.
     - Да и ты ничего, - сказала она простодушно. -  Только  что  худющий,
так оно наживное. Я ведь не малая девчонка на лица заглядываться. У вас  с
дядь Огилом другое: зла в вас нет.
     - Разве?
     - А ты не смейся! Со стороны-то видней! Помнишь, как стражник за мной
увязался? Место пустое и нож у тебя:  я-то  думала  сразу  кончишь.  А  ты
разговор затеял - ведь уболтал, отпустил живого! Я и подумала:  дядя  Огил
тоже такой - убивать не любит.
     - Суил, - начал я, но она меня перебила:
     - Не надо, Тилар! Я ж не слепая. Обожди. Не торопи меня!


     Настал день, которого я боялся. Появился  Ирсал.  Поздно  вечером  он
пришел; хмуро было его лицо и плечи горбились под тяжестью страшной вести.
Поздоровался, сел на скамью, уронил между коленями длинные руки.
     - Казнят их завтра.
     - Кого?
     - Женщину ту. Мужика, что у ней взяли.
     Суил то ли всхлипнула, то ли  застонала  и  бессильно  привалилась  к
стене. Синар обняла ее за плечи.
     - Мучили  их,  да,  видать,  ничего  не  вымучили.  К  одному  только
приходили, а его уж нет. Пятый день пошел. А нынче объявили.
     - Я пойду к ней! - сказала Суил. - Нельзя ей одной! Я смогу,  я  и  с
отцом была!
     - Тебя ищут, птичка.
     - Ну и пусть! - закричала она. - Пусть!
     - О матери подумай, Суил. Неужели ей еще и тебя потерять?
     Она покачала головой.
     - Значит, подарок хочешь кеватцам? Вот так ты уверена,  что  смолчишь
под пытками? Сколько жизней будет стоить твоя прихоть? Ну?
     - Тилар, - сказала Суил тоскливо. -  Как  же  так...  как  она  будет
одна... нельзя ж так, Тилар!
     - Я пойду.
     Ирсал глянул неодобрительно, но ничего не сказал.
     - Нашел забаву - на казнь смотреть! - проворчала Синар. - Сам, гляди,
без головы останешься!
     - А ты что скажешь, Ирсал?
     Он посопел, прошелся рукой по лицу.
     - Твое право. Коли решил, так нечего тебе тут  ночевать.  Пошли.  Ты,
тетка, не тревожься, может, он денек-другой у меня поживет.
     - А, греховодник! Чую, вся беда от тебя!
     Он усмехнулся.
     - Не вся от меня, есть и от него малость.


     Пасмурным утром мы вошли в Ирагские  ворота.  Хмуро  двигался  сквозь
ворота людской поток - ни разговоров, ни шуток - только слишком  громко  в
безмолвии скрипит под ногами снег. Опустив на глаза капюшон, мы с  Ирсалом
брели  за  толпой  мимо  притихших  домов,  мимо  пустых  харчевен,   мимо
безмолвных храмов.
     Улица кончилась, я поднял глаза од грязного снега и увидел эшафот. Он
был как черный остров в зыбком  море  толпы,  он  зачеркивал  площадь,  он
осквернял город, он позорил мир.
     Ирсал орудовал локтями; я шел за ним,  нас  молча  толкали  в  ответ;
мелькнуло знакомое лицо - я,  кажется,  видел  его  на  суде?  -  отстало,
спряталось среди толпы.
     Только цепь стражников была впереди: красные лица, частокол пик  -  и
эшафот.
     Я не мог на него глядеть.  Бессильное  бешенство:  почему  это  есть?
Разбить, разметать, разогнать - и пусть такого не будет! Вот он, мой  враг
- эта слепая сила, перемалывающая  жизни  ради  чьих-то  крохотных  целей.
Опять мы лицом к лицу, и мне некуда деться. Но теперь я не убегу.  Я  буду
драться с ним, до последней капли крови, сдохну, но не признаю, что так  и
должно быть...
     - Ведут! Ведут! - загудело в  толпе,  она  задвигалась,  и  я  увидел
осужденных. Между двумя рядами солдат они двигались к эшафоту. Первою  шла
Ваора. Нет, не шла. Ее волокли под руки два  здоровенных  попа,  а  следом
вторая пара  тащила  мужчину.  Они  исчезли  за  черною  глыбой,  а  когда
появились на эшафоте, я ухватился за Ирсала. Не Ваора это была!  Не  могла
быт Ваорой эта старуха! Нечесаные космы скрывали ее лицо, и  что-то  вроде
надежды - а вдруг?
     Их подвели к столбам и отпустили. Мужчина упал на  колени,  а  она  -
Ваора! - пошатнулась, но выпрямилась, мягким женственным движением  убрала
волосы с лица. Четыре палача в суконных масках засуетились, привязывая  их
к столбам.
     Появился еще один, тучный,  в  доспехах,  развернул  свиток  и  стал,
надсаживаясь, что-то кричать. Я ничего не  слышал.  Я  видел  только  лицо
Ваоры и ее распахнутые в муке глаза. Она искала  кого-то  в  толпе,  и  я,
рванувшись, стащил капюшон. Заметила ли она движение  или  просто  увидела
меня, но глаза ее остановились на мне, и губы дрогнули, словно в улыбке.
     И я обо всем забыл. Набрал побольше воздуха в  грудь  и  крикнул  что
было мочи:
     - Она жива, Ваора! Все наши живы! Скоро кеватцам конец!
     Ирсал, ощерясь, схватил меня  за  руку  и  рванулся  назад.  Я  успел
заметить, как стража ударилась в отвердевшее  тело  толпы.  Мы  бежали  по
площади; толпа расступилась перед нами и стеною смыкалась следом, и я  нес
с собою, как драгоценность, память о том,  как  знакомым  грозовым  светом
загорелись глаза Ваоры и взметнулась губа, открывая острые зубки.
     В воротах стражников не было -  видно  тоже  смотрели  на  казнь,  мы
выбрались благополучно. Ирсал попетлял для порядка и привел меня в тот  же
сарай.
     Спасибо Ирсалу, он так и молчал  всю  дорогу.  Я  не  мог  бы  с  ним
говорить. Ненависть оглушила меня, удушающая бессильная злоба. Я ничего не
могу. Этот мир так же гнусен, как мой, так же  подл  и  жесток.  Почему  я
вообразил, что смогу в нем что-нибудь сделать? Как  ни  крои  историю,  но
людей нельзя изменить. Эти гнусные, подлые твари...
     А потом меня отпустило. Я почувствовал боль в руке и увидел кровь  на
повязке. И уже ненависть, а печаль...
     Рядом тихо сопел Ирсал, я покосился, ожидая упреков, но лицо его было
добрым и грустным.
     - Беда с тобой, парень, - сказал он совсем не сердито. - Ты,  видать,
свою голову и в грош не ставишь.
     Я не ответил.
     - А все-таки порадовал ты ее...
     И опять мы молчим. Я качаю проклятую руку и спокойные, ясные мысли...
Я здесь навсегда. Этот мир - теперь мой мир. Я не хочу, чтобы в нем  такое
творилось. Что я  могу?  Одинокий,  беспомощный  чужак,  подозрительный  и
поднадзорный. У Баруфа есть люди, есть деньги и есть оружие -  а  он  пока
ничего не сумел. У меня есть только я, моя воля и мой мозг. А почему бы  и
нет? Интересный эксперимент: превратить бессилие в силу.
     - Ирсал, - сказал я, - а ведь акхон уже понял, что кто-то ему мешает.
Что теперь будет?
     - Чего?
     - Зачем бы ему спешить с казнью? Значит, уже понял, что  не  достанет
больше никого из тех, кто ему нужен.
     - Д-да! - сказал Ирсал и утопил лицо в ладони.  -  Ты  посиди,  а?  Я
быстро!
     - Я с тобой.
     - Это еще зачем?
     - Надо.
     Он покосился с сомнением, подумал - вдруг согласился.
     И мы оказались  в  каком-то  заброшенном  доме.  Особенно  противный,
затхлый холод - и страх. Я слишком  резко  начал.  Так  круто,  уже  и  не
отступить.
     Дверь заскрипела длинно и печально, и появились двое. Одного я  сразу
же узнал. Не то лицо и не те обстоятельства, чтобы его забыть.
     Он прищурился в сумраке дома, поглядел на меня, на Ирсала,  опять  на
меня и сказал - как будто бы без угрозы:
     - Хорошо ты блюдешь закон, брат Ирсал.
     Ирсал побледнел.
     - Это моя вина, - сказал я устало. - Я хотел тебя видеть.
     - Зачем?
     Я сказал - все так же устало. Я и правда очень устал.
     - А мне-то что?
     Голос