же на вас хорошее платье  и
дорогое оружие, откуда уборы ваших жен? Откуда деньги на содержание воинов
- ведь из казны я не беру ни грош?
     Все от них, Гарал. Это они платят мне  за  то,  что  живут  под  моей
защитой и могут спокойно работать и  богатеть.  Мы  прорубаем  дороги,  но
разве хоть кто-то из наших трудится в  лесу  с  топором?  Нет,  я  понимаю
бассотцев на деньги, что дают мне купцы. А  потом  по  этим  дорогам  идут
караваны, скупают  наши  товары  и  привозят  свои,  и  каждый  купец  рад
заплатить за то, что в Касе я охраняю его от притеснений, а  в  дороге  от
грабежа. Что бы мы выиграли,  разогнав  ремесленников  и  ограбив  купцов?
Нищету. Братство не сможет себя прокормить, потому что слишком много у нас
едоков и слишком мало рабочих  рук.  Братство  не  сможет  себя  защитить,
потому что занятые лишь хлебом  насущным  не  противники  для  регулярного
войска. Ты говоришь, что я держу  сторону  вольных  против  Братства?  Да,
когда Братство неправо. Никто не смеет решать  споры  оружием  и  кулаком.
Есть обычай и есть закон, и есть кому рассудить. И не думайте, что раз  вы
сильны, то вам все можно. Наставник Ларг,  дозволено  ли  одному  человеку
силой навязывать свою веру другому?
     - Нет, - убежденно  ответил  Ларг.  -  Не  дозволено.  -  Помолчал  и
добавил: - Но просвещать должно.
     - А если просвещаемый не согласен?
     - То дело его и богово, - ответил Наставник грустно.
     - А чего они над верой нашей ругаются? - крикнул румяный Калс.
     - А ты своей верой на улице не размахивай! - внезапно озлился Сибл. -
В Квайре ты ее, чай, в нос никому  не  тыкал!  Ты,  Великий,  верой-то  не
загораживайся, ты прямо скажи: чего это ты  Братство  в  Касе  за  сторожа
держишь, а всю лесную сторону Эргису отдал? Коль  мне  куда  надобно,  так
что, мне у него дозволенья спрашивать?
     - Тебе как ответить: правду или чтоб не обиделся?
     - А мне на тебя обижаться не дозволено!
     - Была бы война, Сибл, я бы тебе свою жизнь в руки отдал и страху  не
знал бы. А пока мир, ты мне, как нож у горла. Только и жду, что ты меня  с
соседями перессоришь и моих друзей врагами сделаешь.
     - Такой олух?
     - Если бы олух! Живешь, как в Садане: своего погладь, а чужого ударь.
Дай тебе волю, так  мы  скоро  в  осаде  будем  сидеть,  да  через  стенку
постреливать. Не хочу я такой жизни и тебе не позволю!
     - Ничего, - сказал Сибл, - дозволишь. Вот как друзья те предадут,  да
соседи огоньку подложат...
     - Знаешь, Сибл, не ко времени разговор. Есть что сказать - приходи. У
меня дверь без запоров. А пока,  прости,  я  Гаралу  не  все  ответил.  Ты
спрашивал о наших вдовах и наших сиротах, Гарал? Только ради  их  блага  я
даю им в обрез. Никто не жалеет для стариков, но  детям  надо  знать,  что
ничто не дается даром. Достаток приходит от мастерства.  Их  дело  выбрать
мастерство или военный труд, за учение я заплачу, а остальное - это жизнь.
Мы ведь стареем, Гарал. Надо ли, чтобы нас заменили дармоеды и попрошайки?
     - Вот так ответил! - сказал Гарал. - Значит, они правы, а мы...
     - А мы сильнее, Гарал. Они  живут  под  нашей  защитой,  их  жизнь  и
достаток зависят от нас. Сильный может простить слабому то, что равному бы
не простил.
     - Ага! - вякнул Калс. - Они задираются, а мы спускай!
     Я не буду ему отвечать, его уже треснули  по  затылку,  и  он  только
глухо бубнит под нос.
     - Малый Квайр, Гарал, - это наше дитя. Беспечное и  задиристое  дитя,
но нам его беречь и растить, чтоб он стал родиной  для  наших  детей.  Нам
ведь уже не вернуться в Квайр...
     Как они смотрят на меня! Перепуганные  ребятишки,  осознавшие  вдруг,
что все мы смертны.
     - Братья мои, - говорю я им, - да неужели вы сами не поняли,  что  не
на год и не на десять поселились мы здесь?  Многое  может  измениться,  но
одно не изменится никогда: чтобы вернуться  в  Квайр,  нам  надо  оставить
здесь свою гордость, свою веру и свою силу.
     - Но коль сила?.. - тихо сказал Тобал.
     - Нас все равно не оставят в покое. Только братоубийство принесем  мы
в родную страну. Думайте, братья, - грустно сказал я им. -  Мне  казалось,
что вы все уже поняли сами. Если не так - думайте хоть теперь. Думайте  за
себя и за своих детей.
     Никто из них не ответил. Они молча  встали  и  поклонились,  когда  я
пошел к дверям, и взгляды их тянулись за мной, тянулись и обрывались,  как
паутинные нити.
     - А, дьявол тебя задери! - сказал мне Сибл. - Лихо ты нас!
     Мы с ним шагаем вдвоем - Асаг уже улетел. Его распекающий  голос  еще
не угас, но Малый Квайр засосал и унес  Асага,  и  я  улыбаюсь  тому,  что
Асаг-то, наверное, счастлив.  И  я  говорю-невпопад,  но  знаю,  что  Сибл
поймет:
     - А ты сменял бы такую жизнь на прятки в Садане?
     - А ты сменял бы свое богатство на жизнь Охотника?
     - Да? - не задумавшись, отвечаю я - и гляжу на Сибла с  испугом.  Как
он смог угадать? За семью печатями, за семью замками.
     - То-то же! - отзывается он с ухмылкой.
     - Раз ты так меня знаешь...
     - Ни черта я тебя не  знаю.  Ты  -  вроде,  как  твое  стекло.  Будто
просвечивает, а насквозь не видать.
     - Чего тебе нужно,  Сибл?  -  говорю  я  ему.  -  Власти?  Богатства?
Свободы?
     - Тебя, - отвечает он. - Чтоб ты от меня не загораживался. Чем это  я
не вышел, что ты Эргису веришь, а мне нет?
     - А Эргис от меня ничего не хочет. И в деле он видит дело, а не себя.
Я и сам такой, Сибл. Мне с ним проще.
     Смотрит в глаза, пронизывает насквозь, выщупывает что-то в  извилинах
мыслей. Пусть смотрит, мне нечего скрывать.
     - А коль веришь, - говорит он наконец, - так чего вы  с  Асагом  меня
вяжете? Чего без дела томите? Эдак я напрочь взбешусь!
     - Скоро, Сибл, - говорю я ему. - Теперь уже скоро. Будет лето - будет
война.


     Длинный  весенний  день,  заполненный  до  отказа.  Утро  начато   по
протоколу, а теперь я позволю себе  зигзаг.  Завтра  аудиенция  у  локиха,
визит к Эслану, а вечером  небольшой  прием.  Отборная  компания:  шпионы,
дипломаты и вельможи. Цвет Каса.  Послезавтра  Совет  Старейшин  и  разбор
торговых споров. И так на много дней вперед - конечно, не считая главного.
     Сегодня - для души. Я начал с нового - с ковровой мастерской. Она еще
моя. Мне некогда возиться с мастерскими. Я просто начинаю, налаживаю  дело
- и продаю, но оставляю за собой пай и получаю часть дохода. Пока что  мне
невыгодно их расширять - предметы роскоши должны быть в  дефиците.  А  вот
когда у нас наладится с железом, и  я  займусь  ружейным  производством  -
тогда придется все держать в руках.
     Приятный час. Ну, с первой партией,  конечно,  все  не  так.  Фактура
ничего, но  краски!  но  рисунок!  Художника  сменю,  а  вот  красильщиков
придется поискать. В продажу это я, конечно, не пущу. Раздарим в Касе.
     Я обходил почти весь Малый Квайр. Почувствовал, послушал, посмотрел -
и мне немного легче. Мой город в городе. Чудовищная смесь укладов,  языков
и технологий. Ребенок странноват, но интересно, во что он вырастет.  И  то
же ощущенье: невозвратно. Уж очень хорошо  они  легли  -  проростки  новых
технологий  и  укладов  -  в  рисунок  старых  цеховых  структур.  Еще  бы
три-четыре года, и это будет жить и без меня.  А  любопытно  все  же,  что
важней: вот эти мелочи или все то, что мы с Баруфом сделали для Квайра?


     - Баруф, - тихонько спрашиваю я.  Да,  я  один.  Я  у  себя.  Немного
отдохну, потом спущусь. - Баруф, ты знаешь, что меня тревожит?  Что  мы  с
тобой ускорили прогресс. Ты двинул Квайр на новую ступеньку,  а  я  такого
насажал в Бассоте...
     - Не будь ханжой, Тилам! Прогресс не  есть  абсолютное  зло.  Или  ты
считаешь, что дикость - благо?
     - Зло - это соединение дикости с техническим прогрессом. Я боюсь, что
они будут еще совсем дикарями, когда изобретут пушки и бомбы.
     - Понимаю! Ты исходишь из того, что Олгон - страна всеобщего счастья.
Его ведь никто не подталкивал и не мешал  четыреста  лет  искоренять  свою
дикость.
     - Неужели ты не понимаешь...
     - Почему же? Если новый мир  окажется  не  лучше  Олгона  -  что  же,
отрицательный результат - это  тоже  результат.  Это  значит  только,  что
всякая цивилизация обречена на гибель.
     - Нет, - говорю я ему. - Это значит, что мы напрасно убили  миллиарды
людей - не только наших современников, но их родителей, дедов и прадедов.
     - Ты стал злоупотреблять ораторскими приемами.  Тем  более,  что  это
неточно. Люди все равно родятся - не эти, так другие.
     - Но другие. Ты забываешь, что это будущее уже было  и  настоящим,  и
прошлым. Эти люди _б_ы_л_и_, Баруф!
     И опять, как при жизни, он отмахивается от проблемы, для него это  не
проблема, ее просто не существует.
     - Не все ли равно  -  не  жить  или  умереть?  Чепуха,  Тилам!  Лучше
подумай: не рано ли ты начинаешь блокаду Квайра?
     И тут вдруг открылась дверь и вошла Суил. Обычно она  не  заходит  ко
мне  в  кабинет,  оберегая  мое  уединение,  а  тут   вошла   по-хозяйски,
осмотрелась и вдруг говорит с досадой:
     - А! Оба здесь!
     - Ты о чем, Суил?
     - Об Огиле, о ком еще? А то я не чую, когда он заявляется!
     Я тупо гляжу на нее, не зная, что ей сказать. Это  даже  не  мистика,
потому что Баруфа нет. Я ношу Баруфа в себе, как  вину,  как  память,  как
долг, но это только вина, только память и только долг.
     Зря я так на нее смотрю. Выцветает в сумерки  теплый  вечерний  свет,
ложится тенями на ее лицо, и это уже совсем другое лицо, и это уже  совсем
другая Суил.
     Красивая сильная женщина, уверенная в себе. Она была очень милой, моя
Суил, а эта, оказывается, красива. Она была добродушна и  откровенна,  моя
Суил, а эта женщина замкнута и горда. И когда она садится напротив меня, я
уже не верю, что это моя жена, самый мой близкий, единственный мой  родной
человек.
     - Ушел, - говорит Суил. - Ну и ладно!  Давно  нам  пора  потолковать,
Тилар.
     - О чем, птичка?
     Наверное, это прозвучало не так, потому что в  ее  лице  промелькнула
тревога. Тень на лице и быстрый пытливый взгляд, и теперь я вижу, что  это
моя Суил. Другая Суил - но моя.
     - Тилар, - сказала она, - ты не перебивай, ладно? Я давно хотела,  да
все не могла. То тебя нет, а то здесь - а все равно тебя нет.
     - Тяжело со мной, птичка?
     - А я легкой жизни не ждала! Не зря молвлено: за  неровню  идти,  что
крыльцо к землянке строить. И самому  неладно,  и  людей  насмешишь.  Нет,
Тилар, не тяжко мне с тобой. Обидно мне.
     Молчу. Вот и до обид дошло.
     - Ну хорошо, Суил. Я видел тебя такою, какой хотел  видеть,  и  любил
такую, какую видел. А что теперь?
     - Не знаю, - тихо сказала она. - Я-то тебя  люблю,  какой  есть.  Два
года молчу, - сказала она. - Еще как  дядь  Огила  убили,  думаю:  хватит.
Нельзя ему совсем одному. Побоялась - а ну, как разлюбишь? И теперь боюсь.
     - Но сказала?
     - Да! - ответила она гордо. - Сказала! Потому,  дело-то  тебе  милей,
чем я, а без меня тебе не  управиться.  Нынче-то  обе  твои  силы  вровень
стоят, без моей, без третьей, силы тебе не шагнуть.
     - Разве?
     Она улыбнулась нежно и лукаво:
     - Ой, Тилар! А то я не знаю, про что вы в  своем  сарае  толкуете!  С
одного-то разу да твоих дуболомов своротить? Пяток призадумается, а прочих
пихать да пихать?
     И я улыбнулся, потому  что  она  права.  И  потому,  что  прошел  мой
внезапный испуг и отхлынул ослепляющий страх потери. Сердце умнее глаз,  и
оно любило тебя, именно тебя, моя умница, мой верный  соратник.  И  она  с
облегчением припадает ко мне, заглядывает в глаза и спрашивает с тревогой:
     - Ты не сердишься? Правда?
     - На себя, - отвечаю я. - Асаг и то  умнее  меня.  Он  тебя  давно  в
полководцы произвел.
     - А то! Ой, Тилар! Был бы вам бабий бунт!
     Мы говорим. Она сидит на полу, положив подбородок мне  на  колени,  и
заглядывает в глаза. И я глажу волосы, по которым  так  тосковал  в  пути,
теплые плечи и нежную сильную шею.
     Но если бы кто-то послушал, о чем мы с ней говори!
     - Это еще до той войны. До первой. Как Рават только  начал  под  себя
подгребать. Я всю сеть тогда на дно посадила, а дядь  Огилу  говорю:  все.
Хватит с вас. Вот как надо будет Равата окоротить...
     - А он?
     - Огил-то? Ничего. Усмехнулся и говорит: мне - вряд ли.
     - А сейчас?
     - Я их на твой лагарский канал завела. Сделала сделала в одном  месте
привязочку.
     Ну вот! Святая святых - канал связи,  которыми  пользуется  даже  моя
жена.
     - Тилар, - говорит она. - Ты за Огила-то себя не кори. Уж как  я  его
упреждала! Пока он Дибара не отослал...
     - Значит, и Дибар?
     - Ну! Кто ж больше нас двоих  его-то  любил?  -  улыбается  виновато,
трется щекой о мою руку. - Ну, серчай, Тилар! Вы-то с Огилом одинаковые, а
мы попросту.
     - Если бы ты тогда сказала...
     - Нет! - снова закрылось ее лицо, и в глазах упрямый огонь. -  Ты  не
серчай, Тилар, уж как я тебе ни верю, а его жизнь в твои руки я отдать  не
могла. Уж ты что хошь про меня думай...
     - Тише, - говорю я и прижимаю ее к себе. - Просто вместе...
     - Нет! Я своих людей Пауку не отдам! Мои люди - они люди, неча  Пауку
их ломать!
     Оказывается, она и о Зелоре  знает.  Еще  одна  великая  тайна...  Не
думаю, чтобы ей сказал кто-то из наших. Только Братья Совета знают  Зелора
и боятся его как чумы. Даже имя его не смеют назвать, чтоб  не  попасть  в
беду.
     - Тише! - говорю я опять и укладываю ее голову себе  на  колени.  Эту
гордую упрямую голову, эту милую  умную  головку,  где,  оказывается,  так
много всего.
     - Ну хорошо, - говорю я ей. - Ты говоришь, что я таюсь от тебя. Но ты
ведь и так все знаешь, Суил. Чего же ты ждешь от меня?
     - Все да не все! Я главного не знаю, Тилар: чего ты хочешь. Ты пойми,
- говорит она, - не сдержать тебе все одному. Вон  давеча...  ты  из  каса
уехал, кулак разжал, так Асаг тут такое заворотил, что кабы  не  я  да  не
Ларг, был бы тебе раздор да  разор.  Нет,  Тилар,  -  говорит  она,  -  не
выдюжишь ты один! Пока двое вас было, вы все могли, а теперь ты ровно и не
живешь, а только с Огилом перекоряешься.  Отпусти  Огила,  Тилар!  Я  тебе
заместо него не стану, только он ведь и во мне сидит.  Мы  с  Раватом  как
пополам Огила поделили - уж на что я за Карта зла, ничего, помнит  он  еще
меня, почешется! - а все равно он мне, как родня  -  брезгую,  а  понимаю.
Никто тебе так не поможет против Равата, как я - чтоб и драться, и щадить.
     Ну, Тилар?
     - Да, птичка, - говорю я. - Да.


     И опять разговоры.
     - Наставник, я доволен тобой, - сообщаю я Лагару. Промчался не день и
не два, пока я выкроил этот вечер. Мне нужен он целиком,  и,  может  быть,
потому что я, наконец, решился.
     - Наставник, я недоволен тобой, - говорю  я  Ларгу,  и  он  удивленно
косится из-под набрякших век. Только он не преобразился: робкий, хилый,  и
суетливый, в заношенной мантии, но...
     - Ты призван блюсти наши душ -  что  же  ты  их  не  блюдешь?  В  них
поселилась зависть, и для Братства это опасней, чем самый свирепый враг.
     - Зависть - часть души человечьей,  -  ответствует  Ларг  разумно.  -
Нищий завидует малому, а богатый  -  большому.  Не  зависть  погубит  нас,
Великий.
     - А что же?
     - Малая вера, - говорит он очень серьезно. - Наши  тела  укрепляются,
но наш души слабеют. Ты говоришь о зависти, Великий, но зависть  -  сорняк
души невозделанной. Как забытое  поле  зарастает  плевелами,  так  в  душе
нелелеем возрастают злоба и зависть.
     Красиво говорит!
     - Я знаю, что ты ответишь на это, Великий. Если, блюдя свою душу,  ты
обрекаешь ближних своих на муку и голод,  чем  ты  лучше  разбойника,  что
грабит убогих? Но разве злоба, растущая в  огрубелой  душе,  не  столь  же
губительна для ближних наших?
     - А разве это не забота Наставника - возделывать наши  душ?  Разве  я
хоть когда-то тебе отказал? Разве я не просил тебя найти достойных  людей,
которые помогли бы тебе в нелегкой работе?
     - Да, - отвечает он бесстрастно, - ты  щедро  даешь  одной  рукой,  а
другой - отбираешь. Разве ты не запретил наказывать недостойных?
     - А вы с Асагом обходите мой запрет и сеете  страх  там,  где  должна
быть вера.  Наставник,  -  говорю  я  ему,  -  страх  не  делает  человека
достойней. Только притворство рождает он.  Ты  так  много  делаешь  добрым
словом, почему же ты не веришь в добро?
     - Я верю в добро, - отвечает  он,  -  но  добро  медлительно,  а  зло
торопливо.
     - Что быстро растет, то скоро и умирает. Наставник, - говорю я ему, -
наша вера мала, потому что мало нас. Нас окружают враги, и, защищаясь,  мы
укрепляем злобу в своей душе. Чтобы ее одолеть, нам  надо  сделать  врагов
друзьями. Чем больше людей будет веровать так, как мы, тем больше будет  у
нас друзей, и тем лучше будем мы сами.
     - Раньше ты не так говорил, - задумчиво отвечал он.  -  "Веру  нельзя
навязать, вера должна прорасти, как семя".
     - Там, где она посеяна, Ларг. Видишь же, в Касе она понемногу растет,
у нас не так уж и мало обращенных.
     - Но и не так уж много.
     - Тут опасно спешить, Наставник. Помнишь сказочку,  как  некто  нашел
кошелек и с воплем кинулся за прохожим, чтобы вернуть ему пропажу?
     - А прохожий решил, что это злодей и бросился наутек. Помню, Великий.
Потому и обуздываю доброхотов, хоть душа к тому не лежит.
     - Зачем же тогда обуздывать? Отбери тех, что поумнее и отправь  туда,
где от рвения будет толк. Надо сеять, чтоб проросло.
     Он смотрит мне прямо в глаза, и в его глазах недоверчивая радость.
     - Великий, - говорит он чуть слышно, - ты вправду решился?
     - Да.
     - А ты подумал, что будет с нами, когда Церковь почует угрозу?
     - Да.
     Встал и ходит по кабинету, и его обвисшая мантия черной тенью  летает
за ним.
     - Мне ли не радоваться, Великий! Но я боюсь,  -  говорит  он.  -  Что
будет с тем малым, что мы сотворили здесь? Нас в Касе малая кучка, и  если
Церковь возьмется за нас...
     Да, думаю я, Церковь возьмется за нас. Это самое опасное из того,  на
что я решаюсь. Даже наша война в Приграничье по сравнению с этим пустяк.
     - Церковь возьмется за нас, - отвечаю я Ларгу, - но это будет  потом.
Скоро грянет раскол церквей, и нам должно использовать  это  время.  Пусть
наша  вера  укрепится  среди  бедняков.  Когда  жизнь  страшна  и  будущее
непроглядно, люди пойдут за всяким, кто им сулит утешенье.
     - Утешенье? - он больше не  мечется  по  кабинету.  Замер  и  смотрит
пылающими глазами куда-то мимо и сквозь меня. И я любуюсь его превращением
- сейчас он, пожалуй, красив и даже слегка величав в свое экстазе, и ежусь
от предстоящей тоски. Да, Ларг  по-своему  очень  умен,  хоть  способ  его
мышления не непонятен. Мы словно сосуществуем в двух разных мирах, но  эти
слова прошли, упали затравкою в пересыщенный раствор, да, это именно  так:
идет  кристаллизация,  невзрачная  мысль  обрастает   сверкающей   плотью,
прорастает единственной  правдой,  облекается  в  единственные  слова.  Но
первый свой опыт Ларг проведен на мне. Вдохновенная проповедь эдак часа на
два...
     Господи, как же не хочется поговорить с кем-нибудь  на  человеческом,
на родном своем языке!


     Уже привычный сценарий обычного  года:  весной  дипломатия,  летом  -
война, зимою - хозяйство. Зима далека, а лето уже на носу.
     В прошлом году мы очищали восток от олоров вокруг от проложенных нами
дорог. В этом году мы сражаемся за железо. Колониальная война. Я давно  не
стесняюсь таких вещей и не оправдываюсь стремлением к всеобщему благу. Нет
никакого общего блага. Есть благо моей семьи и моего народа, и  только  он
интересует меня.
     Железо - это власть над Бассотом. То, что  мы  производим,  не  имеет
хожденья в лесах, но железные топоры, ножи и посуда...
     Железные топоры  цивилизуют  Бассот.  На  юге,