двадцать.
     - Ну, деньги, конечно, сила, биил Таласар, но если в Квайре  начнется
голод, банкиры  не  станут  для  вас  закупать  зерно.  Остальное  угадать
нетрудно.
     - Бунт? - спросил он и даже привстал в кресле.
     Я промолчал. Зря разговорился.
     - И вы думаете, что Тибайен вмешается?
     - Будущее покажет, биил Таласар.
     Суил молчала, даже вперед подалась,  чтоб  не  пропустить  ни  слова.
Теперь она встала и поклонилась.
     - Нам пора, биил Таласар. Думаю, вас не затруднит...
     - Конечно, - ответил  он  и  тоже  поднялся.  Длинный,  туго  набитый
мешочек скользнул из его рук в руки Суил и мигом исчез в складках  широкой
юбки.
     - Рад был узнать вас, биил Бэрсар. Если судьба приведет вас в  Квайр,
не обходите стороной мой дом, - и бросил возникшему на пороге слуге:  -  Я
рад этим господам в любой час!
     Снова мы поспешили куда-то, и тень опять легла на лицо Суил. Я и  сам
недоволен собой. Да, мне нужна была эта встреча.
     Первый независимый человек, которого я встретил в Квайре.
     Да, еще не связан с Баруфом, и могу говорить все,  что  хочу.  И  все
равно мне как-то неловко. И я спросил у Суил:
     - Что-то не так? Я сказал лишнее?
     - Да нет, вроде. Понравился ты ему, и то ладно - он человек надобный.
- Вздохнула тихонечко и  вдруг  спросила:  -  Думаешь,  впрямь  голода  не
миновать?
     Так мы и мотались по городу до заката. Побывали в храме и в  огромном
сарае, где красильщики корчились в ядовитом пару, в ювелирной мастерской и
в харчевне, на конюшне и в унылом доме, где скрипели перьями  писцы.  Суил
перекинется с кем-то словом или сунет что-то в руку - и быстренько дальше.
     Она неутомима, а я  как-то  очень  скоро  устал.  Голова  трещала  от
напряжения, от мучительных усилий ощутить окружающее  _н_а_с_т_о_я_щ_и_м_.
Но усилия не помогали, все казалось сном; я тупо и покорно уворачивался от
повозок, молча принимал толчки и брань. Я был  счастлив,  когда,  наконец,
Суил сказала:
     - Ой, да никак уходить пора? Гляди, ворота закроют!
     Мы заночевали у Ваоры и чуть свет отправились в обратный путь.
     Зиран встретила нас радостно, Баруф - будто и не расставались.  Вышел
во двор умыться, а когда вернулся - ни Баруфа, ни Суил. Все логично.  Суил
изложит наблюдения надо мной, и Баруф начнет меня дожимать.  Самое  время.
Все рассыпалось вдребезги, в режущие осколки; я боюсь,  я  растерян,  надо
заново строить мир. Если дать мне время...
     Я улыбнулся Зиран, и она улыбнулась в ответ.
     - Присядьте со мной, раз они меня бросили.
     - Ну, от меня-то какой прок! - но  села  напротив,  положив  на  стол
огрубевшие руки.
     - Славная у вас дочка!
     - Да, утешил меня детьми господь. Как осталась одна, думала, сроду их
не подниму, а они вон какие выросли!
     Материнской гордостью осветилось ее лицо, прекрасны были  ее  усталые
руки, и боль, давно потерявшая остроту, привычной горечью тронула душу.
     Мое детство прошло в закрытой школе, может быть, самой  знаменитой  в
Олгоне. Наверное, только это меня спасло. Когда  мои  родители  погибли  в
авиакатастрофе,  первым,  что  я  почувствовал,  была  радость   за   них.
Наконец-то они избавились друг от друга!
     Пожалуй, мать мне была все-таки ближе. У нее был живой  ум  и  ловкие
руки, сложись ее жизнь по-другому, она многое бы смогла. Но судьба заперла
ее в блестящую клетку, и мать лишь растратила себя, мечась между прихотями
и вспышками веры. Наверное, мы могли бы быть  друзьями  или,  может  быть,
соучастниками, но отец стоял между нами ледяною стеной. В  детстве  я  его
ненавидел, в юности презирал,  теперь,  пожалуй,  жалею.  Он  жилой  одной
карьерой, ради нее женился на не любимой, ради нее обрек и мать, и себя на
ад.
     Оказываясь дома, я всегда поражался тому, как страстно и  исступленно
они ненавидят друг друга.  Ненавистью  был  пропитан  воздух  их  дома;  я
задыхался в нем; даже моя тюрьма, моя проклятая школа там  мне  показалось
уютней.
     Я часто думал, чем это кончится, много лет это  было  моим  кошмаром,
неуходящей  тяжестью  на  душе,  и  весть  о  их  смерти  была  для   меня
облегчением.
     И они умерли, как подобает любящим супругам, в один  день  и  в  один
час.
     Я встал и вышел на крыльцо.  Был  предзакатный  час,  и  мир  казался
удивительно теплым и не знающим зла.  Солнце  почти  сползло  за  зубчатую
стену леса: кроткий медовый свет обволакивал мир,  и  мне  очень  хотелось
жить. Просто жить, бездумно и беззаботно, просто дышать, просто быть.
     Скрипнули доски крыльца; Баруф стоял со мной рядом и  молча  смотрел,
как тускнеет золото дня, и даль заволакивается лиловой дымкой.
     - Поговорим? - спросил он меня, наконец.
     Я не ответил. Я просто побрел за ним в дальний конец усадьбы. Сели на
бревно, зачем-то брошенное за кустами, и прозрачная тишина  вечера  обняла
нас.
     - Как вам Квайр? - спросил, наконец, Баруф.
     Очень   некстати:   так   хорошо   молчать   под   улетающим    ввысь
безоблачно-серым небом, в нежном покое уходящего дня. Я не ответил. Я  еще
не хотел начинать.
     - Теперь вы начали понимать, - не вопрос, а скорее утверждение,  и  я
повернулся к нему, одолевая подступавшую ярость:
     - У вас нет права меня торопить! Два  месяца  вы  меня  продержали  в
потемках - теперь моя очередь, ясно!
     - Нет, - сказал он спокойно. - Я вам времени не дам. Вы  мне  слишком
нужны.
     - А иначе что? "Или-или"?
     - Вы это сами придумали, - ответил он. - Мне не  нужна  ваша  смерть.
Мне нужны вы.
     Он сидел, тяжело опершись на колени, - уже не властный, непроницаемый
Охотник, не  дерзкий  пришелец,  готовый  менять  судьбы  мира,  а  просто
одинокий измученный человек, изнемогающий под  тяжестью  взваленной  ноши.
Наверное, только мне он мог показаться таким,  и  наверное  потому  я  ему
нужен. Только поэтому? Нет, сейчас я не мог его пожалеть,  потому  что  он
мне еще нужнее. Чем нужней мы  друг  другу,  тем  отчаяннее  надо  драться
сейчас за наше будущее, за то, чтобы мы не стали врагами.
     - Вы зря боитесь меня, Тилам, - сказал он устало. - То, что я от  вас
хочу, вас не унизит.
     - Вы слишком привыкли решать за других. Я не  люблю,  когда  за  меня
решают.
     - Да вы ведь сами все решили. Видели же Квайр?
     - Да.
     Да, я увидел Квайр, и это все меняет. До сих пор - в лесу - я  не  то
чтобы представлял его другим - просто не  представлял.  Непривычная  речь,
дурацкая одежда, нелепые ружья - это все антураж, а за ним обычные люди. А
оказалось, что  все  не  так.  Действительно,  по-настоящему  чуждый  мир,
настолько  чужой,  что  только  усилием  воли  я  заставлю  верить  в  его
реальность. И в этом чужом, чуждом мне мире мне теперь  предстоит  жить  и
умереть.
     "Чужой" - говорю я себе - и знаю: не  настолько  чужой,  чтобы  я  не
сумел в нем жить, и я скоро его пойму, но я совсем не хочу  понимать,  мне
нужен _м_о_й_  мир,  единственный,  распроклятый,  который  я  не  понимал
никогда, и ошибался, и жестоко платил за ошибки, но он был мой, и я  теряю
его, теряю сейчас, в эту самую минуту, а не тогда, когда убежал из него.
     "Чужой", - говорю я себе - и знаю: он ненадолго будет чужим,  у  меня
уже есть друзья и есть дело, да, хочу я того или нет, но оно есть, я решил
- это бесповоротно, но это совсем не мое дело, не то единственное, которое
я люблю. Хорош или плох этот мир, но физику Бэрсару в нем делать нечего.
     Я вспомнил о том, что еще не успел завершить, о главной,  еще  никому
не известной работе, и чуть не завыл от  отчаянья  и  тоски.  Хотя  они  и
ославили меня наглецом, авантюристом в науке, оскорбителем авторитетов,  я
так и не посмел никому сказать,  что  сражаюсь  со  знаменитым  уравнением
Атусабра, и мне немного осталось, чтобы его решить. Не посмел, потому  что
за этим стояла вещь, еще более кощунственная, чем движение сквозь время  -
власть над гравитацией, и я бы ее победил! Да, я бы ее победил!
     В корчах утраты я почти позабыл о Баруфе, а он сидел себе тихо, ждал,
пока я перестану  ерзать  и  меняться  в  лице,  и  его  снисходительность
разозлила меня.
     - Ну и что? - спросил я его. - С моей головой и руками я  никогда  не
пропаду.  Еще  и  разбогатею,  дом  куплю...  не  хуже,  чем  у  вас.  Что
улыбаетесь? Не верите?
     - Почему же? Дядя говорил, что в машине вы даже колбы для  хронотрона
и интаксора сами выдули. Просто будь _э_т_о_ для вас важно, вы бы здесь не
оказались. Нет, Тилам. Наукой заниматься вам здесь не позволят, сами скоро
убедитесь. Куда вы тогда денете свой мозг?
     - А вы ему применение найдете.
     Баруф устало улыбнулся.
     - Суил пересказала мне ваш разговор с Таласаром. Если учитывать,  как
мало вы знаете, совсем неплохой прогноз.
     - Тут все ясно.
     - Да. Но вам,  чтобы  понять,  потребовалось  два-три  факта,  а  мне
намного больше. Видите ли, Тилам, будь я... ну, хоть немного иным... я  бы
сказал: судьба. Судьба, что вы попали сюда именно теперь, когда вы мне так
нужны. Я - хороший организатор и неплохой техник, и пока  события  шли  не
спеша, я был уверен в себе. А теперь конец писаной истории, все  понесется
вскачь, и я не уверен, что меня хватит  на  все.  Напрасно  вы  морщитесь,
Тилам. На это ведь  можно  смотреть  и  по-другому.  Не  допустить  гибели
нескольких стран и сотен тысяч людей.  Не  позволить  откинуть  регион  на
сотню лет назад. Разве это плохо?
     - Даже благородно, если забыть о цене.
     - А вы знаете эту цену? Я тоже нет. Я знаю только, во  что  обойдется
законный ход истории. Погибнет треть населения материка и родится Олгон.
     - А если вы убьете  еще  десятки  тысяч  людей,  а  Олгон  все  равно
родится?
     Мы глядели друг  другу  в  глаза,  и  в  глазах  его  была  жестокая,
неотвратимая решимость.
     - Я - не гадалка, Тилам. Будущее тем и отличается  от  прошлого,  что
его еще надо сделать. Всегда найдется уйма  причин,  чтобы  отказаться  от
действия - и они весьма убедительны. А для действия причина одна: я должен
это сделать. Именно я.
     - Почему же именно вы? Кто вас на это уполномочил?
     - Олгон, - сказал он серьезно. - Олгон, который  сделал  меня  таким,
какой я есть. Мои товарищи, которых он убил и убьет. Все человечество, для
которого нет спасения в нашем будущем. Послушайте, вы же смелый человек  -
чего вы испугались? Красивых слов? Не будет.  Работа  будет  -  грязная  и
кровавая. И смерть - довольно скоро. А история  о  нас  не  вспомнит  -  и
правильно! Или, может, самолюбие - в упряжку не хочется? Плюньте.  Сами  о
своем самолюбии забудете. Обо всем забудьте, кроме дела. Ну?
     - Есть и  третье.  Вы  понимаете,  что  вам  меня  не  скрутить?  Это
предупреждение, а не похвальба. Делу  я  могу  служить  -  вам  не  стану.
Смотрите сами, это может нам дорого стоить.
     - Ничего, - сказал он с улыбкой. - Служите делу, а остальное...  черт
с вами, выдержу!
     И я с тревогой и облегчением протянул руку навстречу его руке.



                            2. КВАЙРСКАЯ ЗИМА

     Я захлопнул книгу и потер глаза. Обещал себе не читать при лучине, но
после свидания с  Угаларом  меня  опять  потянуло  к  Дэнсу.  Который  раз
попадаюсь в  эту  ловушку:  стоит  абстрактному  имени  стать  лицом  -  и
подлость, что именуют  историей,  становится  невыносимой.  Оч-чень  тошно
говорить о будущем с человеком и знать, когда он умрет, и - главное - как.
И остается одно перетащит Угалара к нам.  Конечно,  есть  люди  умнее,  но
именно он - единственный из  всех  квайрских  полководцев  -  пять  лет  в
одиночку сражался против кеватцев и был так ужасно казнен в Кайале.  Будет
казнен через одиннадцать лет.
     Эргис вскинул голову, прислушиваясь к  чему-то.  Он  сидел  на  нарах
напротив меня и чинил меховой сатар.
     - Что? - спросил я лениво.
     - Кричат, что ли?
     Я тоже прислушался, но услышал лишь вопли вьюги.
     - Погляжу, - со вздохом сказал Эргис, накинул на плечи сатар и вышел.
     Выла и колотилась о стены метель,  метались  тени,  щелкали  в  печке
секунды... А потом коротко рявкнула дверь, вкатилось белое облако пара,  а
за ним высокая белая тень.
     - Огил?
     Он не ответил; откинул капюшон и весь потянулся к огню.
     - Ты что, один?
     - Ага, -  он  зябко  передернул  плечами.  -  Дибар  говорил...  а  я
понадеялся... что с утра ясно. Хорошо, конь дорогу знает.
     Вернулся Эргис и тоже стал у печки. Иней на его  бровях  свернулся  в
капли, и в каждой горел оранжевый отблеск огня.
     - Тебе из Каса привет, - сказал ему Баруф. - Аслар вернулся. Говорит,
все твои здоровы.
     - Спасибо! Бедуют, небось?
     - Как все. Аслар им подкинул деньжонок, только у самого негусто было.
     - А зиме только середина.
     - Середина, - а в деревнях уже голодают, мрачно сказал  Баруф.  Хлеба
нет и охотников война подобрала.
     Кстати, наших опять разбили под Гардром.  Спасибо,  морозы  выручили,
Тубар не стал добивать.
     - Морозы! -  бросил  Эргис  с  усмешкой.  -  Это  у  Тубара,  небось,
хитрость! Я-то знаю, три года с ним ходил! Ну, давай к столу!
     Баруф нехотя сел к столу, взял ложку в кулак, чтобы не дрожала.  Съел
пару ложек - и отложил.
     - Что не ешь?
     - Неохота. - Посидел, устало сутулясь, и сказал, словно между прочим:
- Тубар согласен встретиться с моим человеком.
     Я подавился. Откашлялся и кинулся на него:
     - Тебе что, приспичило от меня  избавиться?  Вчера  Угалар...  такого
страху натерпелся, что вспомнить стыдно... а толку?
     - Как посмотреть. Если он тебя не вздернул на первом же суку...
     - За этим ты меня и посылал?
     - Не совсем, - ответил Баруф спокойно.
     - Вот и ступай к Тубару сам!
     - Брось, Учитель, - вступился Эргис. - Ты черта переговоришь, а  деда
и подавно!
     - Вот я с чертом и потолкую!
     - Ладно, - сказал Баруф, сдвинул котелок в сторону и выложив на  стол
самодельную карту.
     - Тут обстановка на вчерашний день. Запоминай.


     К  утру  вьюга  перебесилась.  В  хрустком  безмолвии  встал  ледяной
рассвет, сгущая в иней дыхание, обжигая глаза.  Почти  по  брюхо  в  снегу
брели наши кони, тащились, пропахивая извилистые канавы,  и  шерсть  моего
вороного Блира поседела от замерзшего снега.
     Баруф молчал, угрюмо сутулясь в седле. Я знал, что он не  хочет  меня
посылать, и если посылает, то просто нельзя иначе. Я знал, что он за  меня
боится, а я свое отбоялся ночью.
     Кони выбрались за старую лесную дорогу и пошли немного  живей.  Баруф
остановился. Мы уходили, а он  стоял  и  глядел  нам  вслед,  и  это  было
довольно забавно. Картина, достойная кисти Аргата: так провожают героев.
     Слишком прозрачно и звонко было морозное утро, слишком бел и  наряден
придавленный снегом лес, чтобы хотелось думать  о  смерти.  Смерть  -  это
когда над тобою дождь и ненастье, когда на  душе  камнем  лежит  тоска,  а
сейчас все светло  и  просторно,  как  этот  белый  лес,  как  этот  белый
прозрачный день. Может быть в этом есть немного игры - но  очень  немного.
Просто  пора  сменить  раздумье  на  дело,  просто  хочется  жить,  просто
поскрипывает заледеневшая кожа седла  и  позвякивает  сосульки  в  конском
хвосте, а Эргис молчит, и можно подумать о том, о чем не надо бы, но очень
хочется думать.
     Я ехал и думал о  Суил.  За  одно  я  могу  поблагодарить  этот  мир:
наконец-то Миз ушла из моей души. Не сразу и не легко - я и сам  не  знал,
как крепко это  во  мне  сидело.  Словно  невзрачный  сорняк  с  огромными
корнями; как будто  немного  места  занимала  она  в  моей  жизни:  жалкий
остаток, не отнятый работой - а оказывается,  нет  местечка,  куда  бы  не
пророс один корешок, и всякая мысль отзывается болью - нет, уже не о  ней.
О том, что целых восемь лет она не любила меня. Оказывается, я покупал  ее
за деньги и за тряпки, и думал, что она меня любит, и прощал ей за это все
- даже то, что не надо было прощать. Я почти не думал об этом в  аду  двух
последних лет, но в Квайре эта боль вдруг проснулась во мне, и  мучила,  и
будила по ночам... еще долго болело бы, если бы не Суил.
     Я не заметил, как это все началось. Просто думал о  хуторе  Зиран,  а
оказалось: о Суил, о Квайре - а оказалось: о Суил. О работе - а оказалось:
о Суил. Я сам удивился, когда это вдруг понял. Что для  меня  Суил?  Милая
девочка, деревенская простушка себе на уме. Что бы могло  нас  связать?  У
меня не было даже влечения к ней.  Сколько  раз  во  время  наших  осенних
походов мы  лежали  вдвоем  за  кустами,  пережидая  стражу,  однажды  нам
пришлось ночевать в каком-то складе, потому  что  мы  не  успели  уйти  из
Квайра до закрытия ворот; сколько раз я брал ее на  руки,  перенося  через
ручей, - и ни разу ничего не шевельнулось во мне. Она оставалась для  меня
почти ребенком, приемной дочерью Баруфа - и это исчерпывало все.
     А теперь я думал о ней. Думал сладко и безнадежно, не как  мужчина  о
женщине; я не мог представить ее ни возлюбленной, ни подругой - мне просто
нужно было, чтобы она была в моей жизни, и я мог бы вот так  безнадежно  и
томительно думать о ней.
     Состояние, характерное для подростка, очень  забавно  для  немолодого
мужчины, над этим стоило посмеяться, я и смеялся, смеялся, пока путался  в
снегах бесконечной морозный день, но снова зарозовело небо, кони вышли  на
утоптанную тропу, и Эргис обернулся ко мне:
     Скоро. Чуешь, дымом тянет?
     Пожелтели и умерли розовые блики; тропа вильнула в  последний  раз  и
вытекла на поляну. Просто сказка: дремлет под белой шапкой избушка, теплый
свет из окошка упал на  снег  -  только  вот  трое  солдат  у  крыльца  не
вписываются в картину.
     Я спешился, бросил кому-то поводья, с трудом открыл разбухшую дверь.
     Привычные  декорации:  тяжелые  бревна  стен,  блестящий  от   копоти
потолок, грубый стол посредине. Только на нарах  роскошная  черно-багровая
шкура, и на столе не лучина, а саккарский светильник-ладья.
     Тубар не встал мне навстречу - только чуть  отодвинулся  от  стола  и
подчеркнуто уронил ладонь на рукоятку сабли.
     Я поклонился.
     - Приветствую вас, доблестный тавел.
     - И я вас, биил...
     - Бэрсар.
     - Известная фамилия.
     - Я не делаю ей чести.
     - Что же так?
     - Я - первый бунтовщик среди Бэрсаров.
     Он хмуро поглядел на меня, пожал плечами и приказал:
     - Раздевайтесь!
     Вовремя, потому что я был озадачен. Что-то тут было не то. Если Тубар
сам тайно приехал на эту встречу, почему он так осторожен? И я неторопливо
- много дольше, чем надо - снимал сатар, куда его деть, и, наконец,  кинул
на нары в стороне от роскошной шкуры. Отправил тапас, пригладил  волосы  и
спокойно встал перед Тубаром.
     Он зорко разглядывал меня небольшими темными глазами. Совсем  простое
лицо  -  лицо  старого  охотника  или  солдата:  обветренное,  с  жесткими
морщинами, с щетинистой седоватой бородкой.
     - Садитесь, - велел он, наконец, и я с удовольствием сел, а Табур все
молчал, сверлил меня взглядом, и его молчание уже попахивало угрозой.  Мне
стало легче, когда он заговорил:
     - Я ждал Калата.
     - И в лесу есть глаза, - сказал я спокойно. - Огил не хотел,  бы  вам
повредить.
     - А вы?
     - А я никогда не бывал в Лагаре.
     Он усмехнулся.
     - Так чего ему от меня надо?
     - От вас? Ничего.
     Тубар нахмурился и положил на стол руки. Руки тоже  были  плебейские:
большие, красные, с короткими пальцами.
     - А какого черта я сюда перса?
     - Не сочтите за дерзость, славный тавел, но  я  хотел  бы,  чтобы  вы
позволили мне говорить.
     Он кивнул.
     - Не мне объяснять вам, доблестный тавел, какое  бедствие  для  наших
стран эта война...
     - Вот как заговорили, когда я вас прижал!
     - Нас? По-моему, это же, слово в слове! - Огил  вам  говорил  еще  на
улице святого Уларта!
     - Ты прав, парень, - добродушно усмехнувшись, сказал Тубар.  -  Валяй
дал