был равнодушен, но лицо отвердело, и зрачки сошлись  в  колючие
точки.
     - Я не знаю,  как  поступит  акхон.  Захочет  сам  докопаться  -  это
полбеды. А вот если попросит помощи у теакха...
     - Ну, попросит.
     - И ему не откажут!
     - Да! Нынче в городе да солдатня кеватская! Народ-то, что  пересохшая
солома - огня мимо не пронесешь. Смекаешь, брат Тилар! А у Охотника-то  ты
что работал?
     - Думал, - заметил, что он нахмурился и  пояснил:  -  Мне  передавали
сведения от лазутчиков. Надо было сложить одно с другим и  прикинуть  чего
ждать.
     - И что, многих ты знал? - спросил он жадно.
     - Зачем? Ни они меня, ни я их.
     - Хитро! Ладно, гляну, как оно нам сладится. А ты чего с Охотником не
ушел?
     - Не дошел бы, - сказал я неохотно. - В тюрьме пересидел.
     Он опять оглядел меня, кивнул и обернулся к Ирсалу:
     - Тебя, брат Ирсал, прощаю для первого раза. Иди, он при мне будет.
     - Позволь поговорить с Ирсалом, брат.
     - А кто тебе мешает? Говори!
     А в глазах уже подозрение, и я не стал рисковать. Попросил только:
     - Позаботиться о моих, брат. И ради бога, успокой  мать,  очень  тебя
прошу!
     Он кивнул, прижался щекой к моей щеке и поскорее ушел.


     Странная началась  у  меня  жизнь,  романтическая  до  тоски.  Гулкое
подземелье в развалинах старого храма, знобкая сырость  и  сырая  темнота.
Только ночами я выходил глотнуть мороза, но  и  тогда  за  спиной  торчала
безмолвная тень.
     Два человека делили со мной неуют темницы. Первый -  был  сторож,  он
носил мне еду и следил за огнем в очаге. Второй - тот самый человек,  брат
Асаг, он приносил мне вести.
     Правда, тогда я не замечал неудобств. Темнота дня и темнота ночи были
одинаково годны для работы, а ее мне хватало  с  лихвой.  Я  работал,  как
черт, пытаясь обогнать время, и боялся, что уже безнадежно  отстал.  Плохо
была поставлена в Братстве  разведка.  Они  знали  все,  что  творилось  в
предместьях, многое из того, что  случалось  в  богатых  кварталах,  а  за
пределами города - ничего. Словно глухая стена отделяла Братство от мира.
     Я долго не мог втолковать Асагу, что же мне надо. Нет, он  был  вовсе
не глуп. Просто делил весь мир на "наше - не наше", а все, что "не  наше",
было чуждо ему.
     С Асагом все было непросто. Он слишком отвык от возражений, я здорово
рисковал всякий раз, когда спорил с ним.
     Неизбежный риск - ведь я должен был стать с ним на равных,  добиться,
чтобы ни одно мое слово не могло быть отвергнуто просто так. Ничего я  ему
не спускал: ни насмешки, ни грубого слова; и когда мы орали друг на друга,
по лицу моего стража я видел, что жизнь моя не стоит гроша. Но я просто не
мог быть осторожным. Это было начало игры, и ему надлежало  запомнить  то,
что я ничего не боюсь, никогда не вру, говорю только то, что знаю, а  знаю
больше, чем он. Впрочем, риск был не очень велик, потому что я  уже  знал,
что при всей своей  грубой  властности  Асаг  незлопамятен  и  справедлив,
может, он не простит мне ошибку, но всегда простит правоту. Мы ругались  -
и привыкли друг к другу, и  однажды  Асаг  усмехнулся  и  сказал,  покачав
головой:
     - Господи, да как это тебя  Охотник  терпел?  Вот  уж  нынче  у  него
праздничек!
     - Он-то не жаловался.
     - Еще бы! С тобой жить - что голышом в  крапиве  спать,  а  дело  ты,
кажись, знаешь. Ладно, хватит собачиться, садись да выкладывай,  что  тебе
от нас надобно.
     Мы сели, я перечислил все, что хотел узнать.
     - Мне нет дела, кто у тебя занимается  разведкой.  Мне  нужны  только
сведения. Первое: все аресты. Кого взяли, за что, кто за ним приходил, был
ли обыск, опрашивали ли соседей, какие им вопросы задавали.
     Асаг только головой покрутил, но смолчал.
     - Второе: войско. Какие в городе части, где стоят, кому  подчиняются.
Регулярно ли платят  жалование,  кто  командиры.  Для  каждого:  характер,
родство, связи, кому сочувствует.
     - Да ты в своем уме? Откуда...
     - Откуда хочешь. Может, у кого-то из солдат есть родня в Садане.
     - Ладно. Чего еще?
     - Все, что делается во дворцах локиха,  акхона  и  Тисулара.  Кто  на
доверии, кто в опалке, с кем встречались и, главное, гонцы.
     - Ну, ты и запрашиваешь! Что я тебе, господь бог?
     - Мы не на базаре, Асаг! Грош цена твоей разведке, если мы  не  можем
опережать врага. Мы должны знать то, что он уже сделал. Хочешь  пример?  Я
узнаю о тайной беседе Тисулара с акхоном, после чего кто-то из них или оба
сразу отправляют гонцов в Кайал. Ясно, как день: они уже столковались, и с
ликихом, можно сказать, покончено. Но путь  до  Кайала  неблизкий,  у  нас
будет время кое-что предпринять. Ясно?
     - Давай дальше, - хмуро сказал Асаг.
     - Дальше мне надо знать, что делается в стране. Как с хлебом,  платят
ли налоги, не бегут ли уже в леса. Как настроены  калары,  что  говорят  о
войне, как относятся к Тисулару.
     - А это еще зачем?
     - Затем, что в Квайре, Биссале и Согоре живет треть населения страны.
Не грех бы поинтересоваться, что думают остальные две трети.
     - Да, - только он почти с уважением, - котелок у тебя  варит.  Только
что в нем за варево, а?


     И поехало понемногу - с руганью, со скрипом,  с  ошибками,  но  туда,
куда надо. Квайр открывался мне, и это был  совсем  незнакомый,  не  очень
понятный город.
     Он открылся с предместий - с Садана и Ирага - ведь это было  то,  чем
жило Братство, что вырастило и питало его. Садан был важней. Я  видел  его
только мельком: те же грязные улочки и  убогие  домишки,  те  же  угрюмые,
испитые лица, та же беспросветная нищета. Даже большая - ведь в Ираге жили
вольные люди, а в Садане -  подневольные  ткачи.  Тысяча  людей,  лишенных
всяких прав - даже права поменять хозяина.
     Лучшие мастера за день работы  получили  5-6  ломбов  (а  прожиточный
уровень 4-5 ломбов в день). Шерстобиты - 4 ломба, чесальщики шерсти - 3. С
них  драли  налоги,  вычитали  за  хозяйские  инструменты,  за   брак   (а
надсмотрщики браковали до трети работы). Их били плетьми за дерзкое слово,
за сломанный станок бросали в тюрьму,  за  невыход  на  работу  ставили  к
позорному столбу. Армия доносчиков превращали  их  жизнь  в  вечную  пытку
страхом. Только Братство было у них - единственная  их  защита,  последняя
надежда. Это оно усмиряло надсмотрщиков, убивая самых  жестоких.  Это  оно
истребляло доносчиков и их  семьи.  Это  оно  в  ответ  на  произвол  жгло
мастерские и склады шерсти.
     Братство было таинственно и неуловимо. Темное облако  мифов  окружало
его, и не было в Квайре человека, который  осмелится  отказать  тому,  кто
скажет: "Во имя святого Тига".
     По косвенным сведениям, замечаниям, намекам  я  уже  мог  представить
структуру Братства. Наверное в нем было не  так  уж  много  народу,  иначе
власти - за столько-то лет! - нашли бы его следы.  Большинство  -  младшие
братья - входили в  не  связанные  между  собой  группы,  которые  звались
д_о_м_а_м_и_.  Во  главе  каждого  дома  стоял  Брат  Совета,  и  все  они
составляли  Совет,  управляющий  делами  Братства.  Но   главные   решения
принимала совсем небольшая группа - Старшие братья. Их слово было законом,
а власть - абсолютной. Асаг был Старшим. Кстати, он  вдруг  перебрался  ко
мне в подвал.
     - К родичам отпросился, в деревню. Мне-то нынче  простор  надобен,  а
попробуй, не пойди на работу!
     Я только головой покачал.  Этот  властолюбивый  человек,  хозяин  над
жизнью и смертью сотен Братьев - и вдруг забитый ткач из Садана? Вот  тебе
и одна из причин неуловимости Братства.
     Асаг не сидел на месте, только на ночь он возвращался в подвал. Долго
отогревался,  медленно  ел,  чуть  не  засыпая  в  тепле.  А  потом  вдруг
встряхивался, хитро щурил глаза:
     - Ну, что новенького, брат Тилар?
     - Начнем со старенького, - отвечал я привычно, и  начиналась  работа.
Это были мои часы: полновластный хозяин становился учеником, и я учил  его
трудной науке обобщения данных.
     Трудно ему приходилось: ум, привыкший к конкретному и простому, очень
трудно схватывал суть. А еще заскорузлая корка суеверий  и  предрассудков:
это было достаточно больно - для него, а порой и достаточно опасно  -  для
меня.
     Но мы оба уже научились вовремя остановиться, обойти опасное место  и
нащупать окольный путь.
     - Смотри, - говорил я ему. - Вот сегодняшняя  сводка.  Локих  заказал
трехдневную  службу  с  молитвами  о  победе  Квайрского  оружия.  Тисулар
задержал выход обозов с продовольствием  для  армии.  Кеватский  посланник
взял ссуду в банкирском доме Билора. Акхон вызвал всех поделтов на  тайное
совещание. Поговаривают, что поделт Биссала Нилур будет смещен  и  заменен
поделтом Тиэлсом из ближайшего окружения акхона.  Люди  Симага  арестовали
Калса Энасара, старейшину цеха красильщиков, обыска не было, засады в доме
не оставили. Ну, какая тут связь?
     - А черт его знает!
     - Давай разбираться. С чего начнем?
     Он хмуро пожимал плечами.
     - Тогда со службы. Позавчера прибыл гонец от кора Эслана. К  нам  он,
конечно, не завернул, но мы и сами сообразим. Я вот думаю, что речь идет о
крупном наступлении, иначе зачем бы тревожит бога?
     - Пожалуй.
     - И Тисулар это подтверждает: задержка  обозов  сорвет  или  отсрочит
наступление. Впрочем, это одно и то же. У Тубара отличные лазутчики,  а  у
наших офицеров длинные языки. Можешь не сомневаться: Тубар успеет  принять
меры.
     - А Тисулару это на что?
     - Он боится армии и боится Эслана потому, что у Эслана ровно  столько
же прав на престол. Пока что Эслан в армии не популярен - он  вельможа,  а
не солдат, но в армии не любят Тисулара,  и  армия  устала  от  поражений.
Несколько удачных операций - и положение  Эслана  сразу  упрочится.  А  уж
тогда...
     - Может, так и надо?
     - К сожалению нет, Асаг. Кор Эслан на это не пойдет.
     - Чего?
     - Это значит: война с Кеватом,  ведь  Тисулар  их  ставленник.  Эслан
побоится. Ладно, теперь акхон.  Ну,  его  положению  не  позавидуешь.  Он,
иноземец, чужак в Квайре, окружил  себя  такими  же  чужаками.  Почти  все
поделты  в  стране  -  кеватцы,  это  значит,  что  между  ним  и   низшим
духовенством - квайрцами - глухая стена.
     - Да, простые попы его не более, чем черта почитают!
     - Чем дольше война, тем бедней народ, а чем бедней народ, тем  меньше
доходы Церкви, и страдает тут не высшее, а низшее духовенство. Дело  дошло
до того, что во многих селах  открыто  молятся  одиннадцати  мученикам,  и
теакху это известно, потому что кеватские лизоблюды акхона доносят на него
наперегонки. А вдобавок - он  и  с  Тисуларом  не  поладил,  есть  у  него
привычка лезть не в свои дела.
     - Ну и что?
     - Да ведь надо же было вернуть благоволение теакха, вот он  и  затеял
процесс против родни одиннадцати.
     - А тут мы. Ну, а дальше?
     - А дальше у нас с тобой тайный совет. Тут зацепка пока одна -  слухи
о смещении Нилура.
     - Слухи?
     - Да как сказать? Давно к этому шло. Акхон уже пытался свалить Нилура
- но проиграл. У Нилура есть могущественный покровитель -  поделит  Илоэс,
казначей святейшего двора, его дядя по матери.
     - А чему ему Нилур не угодил?
     - Нилур - единственный квайрец среди высшего духовенства, и среди его
приближенных  нет  ни  одного  кеватца.  Он  сумел   добиться   у   теакха
подтверждения права убежища для биссалского  храма  святого  Уларта  после
того, как акхон отменил это право  для  всех  квайрских  храмов.  А  самое
страшное: в малых храмах Биссала открыто служат поминальные службы  каждую
годовщину казни мучеников.
     - За это он, небось, и ухватился...
     - А  больше  не  за  что.  Понимаешь,  если  бы  акхон  сумел  вернут
расположение теакха, он не стал бы так рисковать.  Возможности  назначения
весьма велики. Нет, Асаг, не сходится. Что-то тут... понимаешь,  не  нужен
акхону тайный совет, чтобы сместить одного из поделтов.  Есть  только  три
вопроса, которые акхон не смеет решить сам,  и  среди  них  -  определение
Ереси Торжествующей и обращение к служителям Господнего меча.
     Судорога страха смяла лицо Асага; белым, как снег, стало его лицо,  и
губы почти совсем исчезли в его белизне.
     - Ты... т-ты уверен?
     - Почти. Смотри, Асаг, не упустите гонца.
     - Да уж... не упустим.
     - Будем дальше?
     - Нет уж... хватит с меня. Спешное что есть?
     - Сразу сказал бы.
     - Коль так, давай почивать.
     - Ложись, я еще поработаю.
     - Хватит с тебя, - сказал он и дунул на лучину. - И  так  дошел  -  в
гроб краше кладут!
     - А ты сам здесь посиди!
     - И то правда. Вроде как из тюрьмы да в тюрьму.
     Я  тоже  забрался  в  сырую  постель  под  воняющую   псиной   шкуру,
поворочался, пытаясь согреться, и уныло сказал:
     - Отпусти меня на денек к матери. Куда я денусь?
     Он долго молчал, я думал, что он уже спит, но он вдруг спросил:
     - А ты что, и впрямь ее за мать считаешь?
     - Асаг, _т_ы_ свою мать знал?
     - Само собой.
     - А я нет.
     Он снова надолго замолчал, а потом сказал неохотно:
     - Ладно уж. Сходи завтра по потемкам. Но гляди - на день!


     Мне открыла старуха. Не спросясь, отворила запоры и со стоном припала
ко мне.
     - Сыночек, сыночек! - шептала она исступленно, словно вдруг  позабыла
все другие слова. Я гладил ее волосы,  ее  мокрые  щеки,  и  тихая  теплая
радость все глубже входила в меня. Как будто бы эти слезы капля за  каплей
смывали горечь с моего детства, и я уже без обиды -  только  с  печалью  -
подумал о женщине, что меня родила. Как много  я  потерял,  ничего  ей  не
прощая, и как много она потеряла, возненавидев меня! И если мне было,  что
ей прощать, в эту минуту я все ей простил - и позабыл о ней.
     - Полно матушка, - сказал я тихо, - идем в дом, простынешь.
     И она повела меня за  собой,  словно  я  все  еще  мальчик,  которому
страшно в потемках. А когда мы вошли, в доме вспыхнул огонь  лучины,  и  я
увидел Суил.
     - Здравствуй, птичка!
     - Здравствуй, - тихо сказала она и опустила глаза. Но этот  взгляд  и
этот румянец... я испугался. Я боялся поверить.
     - Сынок, - спросила Синар, - ты как, насовсем?
     - Нет, матушка, прости. На один день. Так уж вышло...
     - Знаю, - сказала она, - сказывал твой братец. Бог тебе судья, а я не
осужу. Голоден, чай?
     И вот я сидел за столом, а чудо все длилось, и было так странно и так
хорошо на душе. Я дома, а где-то когда-то  жил  на  свете  какой-то  почти
забытый Тилам Бэрсар.
     Как  совместить  профессора  Бэрсара  с  вот   этим   тощим   грязным
оборванцем? Никак. Совсем никак.
     - Ты чего? - спросила Суил.
     - Что?
     - Смеешься чего?
     - Потому, что мне хорошо.
     Суил потупилась, а мать отозвалась от печки:
     - Так не зря ж молвлено: "отчий дом краше всех хором".
     Даже тех где я нынче живу.
     - Как вы тут жили? - спросил я мать. - Деньги у тебя еще есть?
     - Да мы их, почитай, не трогали. Забыл, чай, что я на слободке первая
швея? Хожу по людям, да и Суил без дела не сидит. Так и бьемся.
     - Прости, матушка!
     - Да бог с тобой! Мне работа не в тягость,  думы  горше.  Не  было  в
нашем роду, чтоб ночной дорожкой ходил. От людей стыдно, Равл!
     - А ты не стыдись. Я ничего плохого не  делаю.  Только  и  того,  что
хочу, чтобы людям получше жилось.
     - Бог нам долю присудил, Равл. Всякому  своя  доля  дадена,  грех  ее
менять. Да ведь вам-то, молодым, все без толку! Покуда жизнь не  вразумит,
страх не слушаете. Ох,  Равл,  сколько  мне  той  жизни  оставалось!  Хоть
малость бы в покое пожить, на внучат порадоваться!
     Потерпи, матушка, все тебе будет.
     И я спросил у Суил:
     - А ты, птичка? Ты меня подождешь? Не прогонишь, когда я смогу к тебе
прийти?
     Она сидела, потупившись, а тут нежно и доверчиво поглядела в глаза  и
сказала просто:
     - Полно, Тилар! Сам знаешь, что не прогоню.  И  ждать  буду,  сколько
велишь.
     И потом в моем подземелье, в самые черные мои часы, только и  было  у
меня утешения, что эти слова и этот взгляд, и то, как  доверчиво  легла  в
мою руку Суил.
     А светлых часов с тех пор у меня уже не было. Мрак был  вокруг  -  не
просто привычная темень моей тюрьмы, а  черная  ночь,  придавившая  Квайр.
Никто не мог мне помочь, оставалось лишь стиснуть зубы  и  работать  почти
без надежды. Потому, что теперь это было мое дело, и  больше  некому  было
делать его.
     Тисулар рвался к власти, и мясорубка сыскного  приказа  работала  без
устали день и ночь. Сотни людей исчезали в ее пасти. Те, кто любил  родину
и не любил кеватцев, те, кто сетовал на непосильные налоги, те, кто чем-то
не угодил Тисулару или кому-то из его холуев, те, кого  оклеветали  враги,
те, кто просто попался в нее. Одни исчезали в застенках бесследно,  другие
на миг возникали на плахе, чтобы опять - уже навек  -  кануть  в  небытие.
Шпионы, доносчики, соглядатаи наполнили город словно чумные крысы,  ловили
каждое слово, высматривали вынюхивали, клеветали, и  все  новые  жертвы  -
лучшие люди Квайра! - навек уходили во тьму.
     Город замер и притаился, опустел, как во время  мора,  даже  Братство
пока притихло. Ложное спокойствие - и зря Тисулар обольщался  предгрозовой
тишиной. Я-то знал, что за этим таится. Молчание было, как низовой  пожар,
как пар в котле, где клапан заклинен. Ничтожный повод -  и  грянет  взрыв.
Ужасный преждевременный бунт,  который  погубит  Квайр.  Я  ждал  этого  и
боялся, я заразил своим страхом Асага, и жгучее, изводящее  ожидание,  как
общее горе, сблизило нас.
     Он верил мне - и не  верил,  доверял  -  и  опасался,  мы  ссорились,
спорили, с трудом понимали друг друга - и все-таки я был рад, что  в  этот
жестокий час пришлось работать с Асагом, а не с Баруфом.
     Нет, на Баруфа я не сердился. Я искренне восхищался  его  безупречной
игрой. Он знал, что делал, когда оставлял меня в Квайре.
     Я не знал о Братстве? Это понятно: оно пока не  входило  в  игру.  Уж
слишком оно тугодумно, инерционно, и слишком завязано на Садан. А у Баруфа
каждый знает лишь столько, сколько ему положено знать. Обижаться  на  это?
Глупо. Баруфа не изменить. Проклятый отпечаток  Олгона,  когда  не  можешь
верить и тем, кому не можешь не верить.
     Да, он должен был покинуть страну, спасая хрупкое  равновесие,  и  он
мог себе это позволить, ведь все рассчитано и учтено. Все, кроме  столицы.
Квайр был и оставался опасным  местом,  здесь  сошлись  две  неуправляемые
силы: Братство и охранка Симага. То, что не сделали века угнетения,  могут
сделать недели террора; пружина и так  слишком  зажата,  пустяк  -  и  все
полетит к чертям.
     Он подсадил меня к Братству.
     Нет, он вовсе не жертвовал мной. У меня была возможность и выжить.
     Да, он не сказал мне ни слова.  Знай  я,  в  чем  дело,  я  бы  полез
напролом, - и уже лежал бы под снегом в каком-то овраге. Да, он знал,  что
я пойду к  Таласару  и  заставлю  Братство  следить  за  мной.  Интересно,
остальное он тоже предвидел?
     Все я понимал и все мог оправдать, только вот легче не становилось. Я
не жажду лидерства и готов подчиняться Баруфу  -  но  быть  куклой  в  его
руках? Да нет, хватит, пожалуй.
     И еще одно придавило меня: я понял, наконец, что  такое  Церковь.  Не
вера, скрашивающая тяготы жизни, не  вечный  набор  молитв  и  обрядов,  а
каркас, скрепляющий плоть государства, то, что определяет  жизнь  человека
от рождения до могилы. Она не была  безвредна  и  в  Олгоне  -  здесь  она
подчинила все. Она властвовала во дворцах и в избах, в  быту  и  в  науке.
Любознательным она оставила философию и теологию, на естественные же науки
был положен железный запрет. Медицину она свела к шарлатанству, астрономию
к гаданию по звездам, химию  -  к  колдовству,  физику  -  к  многословным
рассуждениям о душах предметов и об отношениях этих душ.
     Сомнение в общепринятом