все видишь и все знаешь, так скажи: сколько нам осталось жизни?
     - Недель пять, может шесть, -  ответил  он  безмятежно,  и  короткий,
тревожный шум оборвался испуганной  тишиной.  Кажется,  только  сейчас  до
многих дошло, как плохо дело, и это у Салара серьезный прокол.
     - Что нам делать, брат Зелор?
     - Не знаю, - сказал он спокойно. - Я - только глаза и  уши  Братства.
Спроси у головы.
     - Брат Асаг?
     - Драться, - ответил он. Он уже все понял.
     - Брат Сибл?
     Усмехнулся и ответил присловьем:
     - Господь поможет, если сможет, а ты смоги - да себе помоги.
     - Богохульствуешь, Сибл! - грозно сказал Салар.
     - Неужто? А я-то думал: сколь о хлебе ни молись, а пока не  заработал
- в брюхе пусто.
     - Хитришь, Сибл! - прогудел казначей. - А бог  хитрых  не  любит!  Не
видать таким царствия небесного!
     Сибл усмехнулся.
     - А я и в земном не затужу, коль вы с наставником не поторопите.
     Я оглянулся - и еле сдержал улыбку. Растерянность  и  испуг  были  на
этих твердых лицах; бессилие сильных людей, на глазах  у  которых  рушится
опора их бытия. Раздор Старших. Свара  небожителей.  И  еще  на  глазах  у
Совета!
     И я постарался подбавить жару.
     - Так что же это у нас выходит, братья? Голова да руки драться зовут,
глаза поглядят, чем дело кончится, а душа с карманом и  вовсе  велят  тихо
сидеть?  Похоже,  ребята,  мы  на  согорцев  работаем  -  веревки   вскоре
вздорожают!
     Кто-то  фыркнул;  негромко  засмеялся  другой,  третий;  смех  волною
прокатился по подземелью, выгнал эхо из углов. Они  смеялись!  Я  стоял  и
смотрел на них во все глаза, не в силах что-то понять.
     Только что они глядели на нас, словно перед ними могила  разверзлась,
и мертвецы пригласили их в гости. Только что они не могли ничего  сказать,
лишь переглядывались со страхом.
     А теперь они все хохотали над  моей  немудреной  шуткой,  и  я  понял
наконец, как я в них ошибся. Нет, они не  были  безмолвными  куклами,  эти
крепкие,  битые  жизнью  мужики,  не  тупая   покорность   заставляла   их
помалкивать - всего лишь привычка почитать  Старших,  а  может,  и  тайный
страх перед ними - что греха таить: в Братстве ничья жизнь не дорога.
     Я поглядел на  них,  а  Асаг  уже  все  понял,  усмехнулся  и  сказал
дружелюбно:
     - Походит на то, брат Тилар. Только ведь у Братства и уши с  головой,
и душа с руками. На то Братству и Совет, чтоб одно с другим повязать.  Ну,
что молчите, братья? Иль, окромя Тилара, никто и говорить не умеет?
     Поднялся еще один незнакомый, седой с иссеченным морщинами  лицом,  и
сказал молодым голосом:
     - А нам-то что говорить? Это вы Старшие, скажите, как беду отвести.
     - Не знаю, брат Гарал, - ответил Асаг серьезно.  -  Тут  всем  заодно
думать надо. И делать заодно: чтоб руки голову слушали, а душа поперек  не
вставала.
     - У него спросите, - кивнув на меня,  зло  прогудел  Тнаг.  -  Он-то,
небось, все знает!
     - Знаю! - ответил я дерзко. - Да вы мне и это в вину  поставите.  Как
же, худая трава!
     -  Уймись,  Тилар,  -  беззлобно  сказал  Сибл.  -  Хватит   болтать.
Наговорились. Ну что, Асаг, будем, что ли, решать?
     - Пусть уйдет, - бросил Салар угрюмо. - Не буду перед... таким  огонь
разжигать.
     Я поглядел на Асага, но он только кивнул спокойно.
     - Иди, Тилар. Нельзя тебе, коль ты обряду не прошел. Грех это.
     Я даже не нашел, что ответить. Я просто глядел на него, чувствуя, как
кровь прилила к щекам и застучало сердце.  А  потом  повернулся  и  быстро
пошел прочь.
     - Не плачь, Тилар, - весело бросил Эгон, - вот усы вырастут...
     - Ага, малыш! Подрасти еще малость!
     Я шел между ними, а они осыпали меня веселыми насмешками,  и  кипяток
отхлынул от сердца, и я уже мог беззлобно огрызаться в ответ. Они прогнали
меня, они надо мной смеялись -  и  все-таки  это  была  победа.  С  глупой
улыбкой я шел сквозь колючий дождь; я победил и пока не желаю  знать,  чем
заплачу за короткую радость победы.


     В ту ночь мне приснился паршивый сон. Потом он  не  раз  приходил  ко
мне, и я привык к нему и смирился с ним, но в первый раз...
     Мне снилось, что мы с Баруфом идем по проспекту Глара. Даже во сне  я
знал, что не может этого быть, он был  малышом,  когда  я  покинул  Олгон,
ровесниками мы сделались только в Квайре.
     Но мы шли вдвоем, протискивались сквозь людской поток, поглядывали на
витрины, а рядом гремела, скрипела, рычала река мобилей, и тусклое  солнце
цедило сквозь сизую дымку тяжелый зной.
     Мы были вдвоем, и нас окружал Олгон,  но  это  была  декорация  а  не
реальность, и оба мы знали, что все вокруг - ложь.
     - Надо это убрать, - сказал Баруф, провел рукой,  и  улица  стерлась,
тусклая серая полоса была перед нами, а вокруг громоздились дома, и рычала
река мобилей, и лишь перед нами  была  пустота,  кусок  Ничто,  и  тяжелый
медленный страх поднимался во сне.
     Мы стояли и держались  за  руки;  я  не  хотел  его  потерять:  страх
захлестывал  меня;  серое  пятно  налилось  темнотой,  оно   обугливалось,
чернело, это был живой, трепещущий сгусток тьмы,  он  выбрасывал  из  себя
бесформенные отростки и как будто бы приближался  к  нам;  краем  глаза  я
видел это пугающее движение, и все крепче стискивал руку Баруфа.
     Черная тень окружила нас; сзади еще грохотал поток машин,  но  и  шум
уже исчезал... исчез. Все исчезло, остался только страх и  рука  Баруфа  -
единственно живое. Мы еще были вдвоем, но я уже знал, что  сейчас  потеряю
его. Совсем. Навсегда.
     Я лежал  с  открытыми  глазами,  запеленутый  в  темноту,  а  наверху
шелестел, скребся, поплескивал дождь. Сон кончился, и сон продолжался.
     Я предал Баруфа. Я теряю его навсегда. Глупо себя  уверять,  что  все
уже совершилось, что, сделав свой выбор, я потерял  его.  Выбор  -  пустые
слова, пока он не стал делом. До сих пор были только слова. Да, я ушел  от
него, ну и что? Да, один раз я расстроил его  планы.  У  меня  было  право
выйти из игры, и у меня было право защищать свою  семью.  Потому,  что  за
всеми красивыми словами стояло только одно: любой удар по  Братству  падет
на мою семью. Я могу позволить Баруфу рисковать моей жизнью, но не  жизнью
матери и не жизнью Суил.
     Но все решено, и выбор сделался делом. Я так хотел оттянуть этот миг,
отложить, пока не привыкну к мысли, что мы порознь, что я потерял тебя.  Я
люблю тебя, Баруф. Здесь,  в  землянке,  где  никто  не  услышит,  я  могу
повторить это вслух. Я люблю тебя, Баруф. Горькое,  двойственное  чувство.
Ты достоин уважения и любви, все равно  бы  я  к  тебе  привязался:  я  бы
работал и дрался рядом с тобой, и, возможно, не бросил бы тебя. Но то, что
нас связывает, разделяет нас. Олгон. Мир, откуда мы пришли.
     Я не могу его ненавидеть. Да, не очень-то добр был он  ко  мне,  даже
жесток напоследок, но ведь и хорошее тоже было. Имк и Таван, мои  ученики,
моя работа, комфорт и уверенность, которые давало богатство; это сейчас та
жизнь мне кажется пресной, но ведь тогда мне  этого  не  казалось.  Просто
единственная возможная жизнь, и мне совсем не хотелось  ее  изменять.  Мой
мир, мир, в котором я вырос, мир,  который  меня  создал;  я  не  могу  не
тосковать о нем. И единственное, что мне от него осталось - это ты, Баруф.
     Я не могу его любить. Да, он многое мне давал, но  отнять  сумел  еще
больше. Отнял детство,  отнял  как  будто  бы  любовь,  которую  я  считал
настоящей любовью. Отнял иллюзии, надежды, работу, будущее -  отнял  бы  и
жизнь, если б я не успел сбежать. И напоминание об  этом,  тревога  -  это
тоже ты, Баруф.
     Ты двойственен, как и он: безличный гуманизм - наследие  тысячелетней
культуры, безвозмездный дар предков, завоеванный в  борьбе  с  собою  и  с
миром. Трезвость мысли и порядочность, которая не в  разуме,  а  в  крови,
доброта - да, ты добр, но это опасная доброта, она тоже не от разума, а от
культуры. От не  до  конца  растоптанной  диктатурой  морали  _н_а_ш_е_г_о
века. А другая сторона: равнодушие к людям - равнодушие тем более опасное,
что ты им желаешь добра.  Желаешь  -  но  всем  вместе;  один-единственный
человек не значит для тебя ничего. Это тоже из Олгона; там  слишком  много
людей - мы привыкли считать потери на тысячи и миллионы, и  смерть  одного
человека ничуть не трогает нас.
     Я тоже двойственен, но все-таки меньше, чем ты. Я был хорошо защищен:
деньгами, работой, успехом; я укрывался от мира, а ты  честно  сражался  с
ним; и он оставил немало отметин у тебя на душе.
     Я не могу быть  с  тобой,  Баруф.  Это  нечестно.  Этому  миру  нечем
защищаться от нас. Нет противоядия от еще не возникшего яда.
     Да, этот мир тоже равнодушен к человеческой жизни, но он  просто  еще
не научился ее ценить. Даже самые умные люди его глупы по сравнению с нами
- потому, что они не знают того, что знаем мы,  потому,  что  они  еще  не
умеют того, что умеем мы, потому, что они еще не научены думать  так,  как
думаем мы. И самые сильные люди его бессильны по сравнению с нами,  потому
что они не умеют идти во всем до конца, как приучены мы.
     Мы можем победить этот мир - но что мы ему  дадим?  Нашу  равнодушную
доброту и нашу равнодушную жестокость? Наши благие цели  и  безразличие  к
людям? Не выйдет. Он не приучен к двойственности: возьмет  или  одно,  или
другое, и нетрудно  догадаться  что.  Равнодушная  доброта  бессильна,  но
равнодушная жестокость могуча... если людей тащат  к  этой  самой  цели  с
полным безразличием к ним самим и к их желаньям, трудно назвать такую цель
благой. Победа великой цели - даже самой прекрасной -  это  ее  пораженье.
Превратившись в догму, она сама убивает себя. И остается только отвращение
к этой цели, как бы превосходна она ни была.
     Этим кончится, Баруф. Если ты победишь, ты выпустишь в мир  чудовище,
которое сожрет тебя самого и все то, о чем ты мечтал.
     Ладно, ты все равно не отступишь. Значит, пойдем каждый своим  путем.
Ты будешь творить свой мини-Олгон в Квайре, а я попробую где-то  построить
то, что хотел бы построить ты. И, может быть, в результате у нас  с  тобой
что-нибудь выйдет...


     Была ночь и был дождь, а потом засерел  день,  неразличимый  в  сырой
темноте землянки, и дождь все шел, шелестел, топотал  десятками  маленьких
ног.
     Я ждал.
     Где-то сверху время все ускоряло  ход,  текло,  торопилось,  рушилось
валом событий, надвигалось неотвратимою сменой эпох, а здесь была  тишина.
Холод и плеск дождя. И надо ждать.
     Каждая минута была на счету и каждая безвозвратна; каждая  уносила  с
собою возможность кого-то спасти; я знал, как мне потом будет  недоставать
этих минут - но надо было ждать. И я ждал.
     Ждал с утра и ждал после полудня, ждал весь вечер и  дождался  только
ночью.
     Пришел Асаг. Осунувшийся, небритый, с горячечным блеском в глазах,  с
красными пятнами на обтянувшихся скулах. Он стоял и молча глядел на  меня,
и мне было тягостно под его непонятным взглядом. Страх и ярость были в его
глазах, стыд и нетерпение - непонятный клубок перепутанных, жгучих чувств.
     - Ну что, - спросил я с трудом, - решили?
     Он трудно кивнул, вздохнул поглубже - и вдруг тяжело упал на колени.
     - Асаг!
     Он только досадливо мотнул головой, и начал негромко и покорно  -  но
как это не вязалось с его пылающим взглядом!
     - По слову Братства пришел я к тебе. Большими и  малыми,  Старшими  и
Советом, избран ты,  Тилар,  первым  из  Братьев,  и  господь  не  оспорил
избранье твое. Отныне волею Господа и волею Братства  наречен  ты  Великим
Братом, главой над малыми и Старшими, и слово  Совета  идет  теперь  вслед
твоему слову. Я, Старший из Старших братьев, властью и правом своим пришел
принести тебе клятву. Клянусь небом и землей, хлебом  и  водой,  царствием
небесным и страданиями людскими, что отныне и вовеки слово твое - закон, и
нет нашей воли перед твоей волей.  Жизнь  и  смерть  наша  в  твоей  руке;
всякий, кто не  выполнит  твоей  воли,  будет  убит,  всякий,  кто  станет
перечить тебе, будет убит, всякий, кто скажет про тебя худое, будет убит.
     Он замолчал, чего-то ожидая, и я сказал с досадой:
     - Встань! Тоже выдумал: в ногах валяться!
     - Погоди!  Ты  что,  не  разумеешь?  Ты  -  теперь  хозяин  Братства!
Прикажешь мне завтра мать убить и детей  в  огонь  покидать  -  без  слова
сделаю.
     - С ума сошел? Да вставай ты, хватит глупостей!
     Он медленно, очень медленно встал с колен, а глаза  его  все  так  же
сверлили мое лицо, и сухой горячечный блеск все так же пылал в них.
     - Господи, ну и напугал ты меня! А я уж думал: конец. Началось.
     Он все глядел и глядел на меня, жадно, настороженно, нетерпеливо.
     - Ты что, впрямь не рад? Иль прикидываешься?
     - Рад, наверное, - сказал я честно. - Может, теперь все-таки успеем.
     - Наверное! - он горько, как-то мучительно засмеялся. -  А  я-то  всю
ночь не спал... день корчился. Все думал, как кланяться  пойду.  Все,  все
перебрал... с первого денечка. Да если б  ты...  ну  вот  хоть  настолечко
обрадовался...
     - Чему?
     Он опять засмеялся - почти облегченно:
     - А и правда, господи: чему? Да ты блажной, что  ли?  Хоть  разумеешь
какая в тебе власть... сама пришла? За сотню-то лет  Братство  второй  раз
Великого выбирает - и на тебе... чужака, пришлого! Да кабы  не  проворство
Сиблово, да не твой язык... не я - ты бы мне в ножки кланялся!
     - Ну и что? - спросил я сердито. - Поклонился бы! Может, и лучше...
     - Нет! Я тебе за это, может, еще вдвое поклонюсь! Душу ты  мне  спас,
понимаешь? Да я б за такую власть... да я б ни  ближнего,  ни  дальнего...
себя бы загубил... может, и Братство... Вот  сейчас  глянул,  как  ты  без
радости... простил! Правы-то они, братцы: тебя можно! Это мне  власть  для
себя нужна... тебе... ну, что молчишь?
     - Разговор дурацкий.  "Власть,  кланяться".  Живыми  бы  остаться,  а
властью сочтемся. Ты хоть расскажи, а то я не хуже тебя  ночь  промучался.
Все думал, как там... когда прогнали.
     Он медленно провел рукой по лицу, словно стер с него недавнюю ярость.
     - Обиделся? Нельзя было Салару зацепку давать.  Обряд  дело  такое...
его власть. Поломалось-то наше Братство, Великий!
     - Забыл, как меня зовут?
     - Да нет, сроду не забуду. Но уж коль твоя воля...
     - Так что было, Асаг?
     - Ну, огонь разожгли, обряды справили... я  и  говорю:  коль  беда  у
ворот, а Старшие не в ладу, пора  Великого  выбирать.  Пусть  одна  голова
думает. Ну, Совет не перечит. Хорошо ты нас перед  нами  выставил...  весь
срам наружу. Ну, а коль они согласны, тут я сам себя  перехитрил.  Говорю:
коль один из Старших в Великие уйдет, надо еще  одного  выбирать.  Нельзя,
чтоб Старших четверо было... разобьются пополам,  и  толку  не  дождешься.
Народ опять не спорит: надо - так надо. Говорю: "Братья, а как  вам  Тилар
глянется? Мужик крепкий и ума не занимать".  Ну,  тут,  само-собой,  крик.
Салар одно голосит, Сибл со  своими  другое.  А  Зелор  -  вот  ведь  вошь
кусачая! - молчал-молчал, да и молвил: Тилар, мол,  Гилору-мученику  зять.
На дочке его женат. Ну и все. Салара как запечатало. Выбрали тебя.
     - А потом?
     - Потом стали Великого выбирать.  Ну,  Тилар,  всего  ждал...  Десять
камней за Салара, пять за меня, а прочее все тебе. Сидим, глядим  друг  на
друга - и морды у всех перекосило. Мне-то... только срам снести... а Салар
ровно удавленник. Я-то... я к тебе один кланяться приду, никто моего стыда
не увидит. А ему при всех за тебя  молитву  читать,  клятву  брать...  еще
пожалел я его, дурака!
     - Отказался?
     - Сам ушел и Тнаг с ним... и еще полтора десятка... считай, две сотни
народу из Братства вон.
     - А остальные?
     - Они ж тебя выбирали, не мы!
     - А ты, Асаг? Или никогда не простишь?
     - Куда я денусь! Ладно, Тилар, твоя правда... чего  считаться?  Ты  и
подо мной ходил, а мной вертел... стерплю.
     - Иди ты к черту! - сказал я сердито.  -  Я-то  думал...  Если  уж  с
Огилом... ну, хоть один у меня друг остался! А ты...  Дорого  твоя  дружба
стоит!
     Он пытливо поглядел на меня, усмехнулся.
     - А может и не дешевле твоей. Коли не лукавишь, что, мол,  дружба,  а
не служба...
     - Только так, Асаг!
     - Ну что ж, поглядим. - Помолчал и добавил задумчиво. - Поглядим.


     И  завертелось  колесо.  У   меня,   оказывается,   накопилось   уйма
невыполненных обрядов. Целых  две  ночи  новоизбранный  наставник  Ларг  -
возводил меня в надлежащее мне звание. Сначала меня сделали Братом Совета,
потом Старшим  и  только  потом  Великим.  И  только  на  третью  ночь  я,
измочаленный донельзя, сумел собрать Совет.
     Ничего я не успел за эти пропащие дни. Только Старшие окружали  меня,
но Асаг уклонялся от разговоров, Сибл был почтителен  до  насмешки,  Зелор
помалкивал и улыбался, а с Ларгом мне было незачем говорить.
     Обычные идиотизмы Братства. Нет времени, а мы топчемся третью ночь  в
развалинах под носом у Баруфа. Отличный случай  захватить  нас  всех  -  и
Братства нет. Пора нам повзрослеть...
     Я с этого и начал на Совете: все  Старшие  должны  уйти  в  подполье.
Братья совета постепенно тоже. Пусть Зелор немедленно проверит, кто должен
сразу уходить, а кто пока что может задержаться. И пусть никто не  мешкает
с уходом. Дома оставить, семьи вывезти за город.  Есть  у  кого  родня  по
селам - пусть пока пристроят там. Вот кончится распутица - тогда  отправим
всех в Бассот, там есть где разместиться поначалу.
     Они помалкивали, опустив глаза. Молчание уже перерастало  в  вызов  -
Асаг такого допустить не мог, вздохнул и возразил за всех:
     - Виданное дело - семьи хоронить! Это ж какие деньжищи нужны!
     - У Братства есть деньги.
     Они испуганно переглянулись. Еще одна святыня Братства -  его  казна,
что собрали по крохам за сотню лет. Не знаю для чего.  Ведь  даже  Старшие
работали как все и впроголодь своим трудом  кормили  семьи,  и  никому  не
приходило взять из казны хотя бы грош.
     И приходилось начинать сначала, с простых вещей. Казна для  Братства,
а не Братство для казны. Вы что, забыли: люди  в  каждом  _д_о_м_е_  знают
лишь друг друга и главного, и если выловят всех,  то  Братству  все  равно
конец.  Оно  рассыплется,  а  уж  аких  сумеет  сделать,  чтобы   оно   не
возродилось. Я говорил, они молчали, молчали  мрачно  и  почти  враждебно,
пришлось прикрикнуть:
     - Вы что, языки проглотили? Закона  никто  не  отменял  -  на  Совете
говорить может всякий. Ну? Или согласны со всем?
     - Нет, они совсем не согласны. Расшевелились и начали возражать. Были
дурацкие возражения - я отбивал их смеясь. Были неглупые - приходилось  на
них нажимать, чтобы искали ответ сообща. Вот теперь это сборище,  наконец,
превращалось в совет, и для первого раза это было -  ей-богу!  -  неплохо.
Столковались на том, что Старшим, правда, пора уходить, а с Советом  можно
и подождать. Людей Сибла - все десять домов - стоит собрать в кулак. Пусть
завтра же собираются в условном месте. Вряд ли аких теперь станет  трогать
их семьи: тут мы можем и Садан взбунтовать: почто, мол, правитель  обижает
старых да малых? А вот как быть с "призраками" Зелора?
     - Я-то останусь, - мягко сказал Зелор. - Кто на убогого подумает?
     - Страшно, брат Зелор. Ты теперь  наша  надежда.  Если  в  такой  час
Братство ослепнет и оглохнет...
     - Не ослепнет, Великий. Мои-то люди не в Садане живут, на них тень не
пала.
     - Сам смотри, брат Зелор. Мы теперь все затаимся, как мыши  в  норке,
чтобы ни один след никуда не вел. А надо  ведь  всякого  обнюхать:  не  на
крючке ли? Большая работа, а времени в обрез - больше двух недель  я  тебе
дать не могу. Успеешь?
     Он  как-то  лукаво  повел  плечом;  лицо  его  вдруг   разрумянилось,
похорошело, веселые огоньки заиграли в глазах - и я спросил восхищенно:
     - Уже, брат Зелор?
     - Может быть, - сказал