нити, стеблях.
     Небо... Небо сменило цвет - над прудом расплывалась кромешная чернота
с фиолетовым отливом. А пруд был светел. В неимоверной прозрачной  глубине
его просматривались очертания типовых многоквартирных зданий.
     Николай охнул и мягко осел на лиловатый песок.
     Мир сошел с ума... Мир?
     "Это я сошел с ума..." - Грозная истина встала перед Николаем во весь
рост - и лишила сознания.
     Снять в июле домик на турбазе "Тишина" считалось среди представителей
культуры  и  искусства  делом  непростым.  Но  художнику  Федору  Сидорову
(коттедж N_9) свойственно было  сверхъестественное  везение,  актеру  ТЮЗа
Григорию Чускому (коттедж N_4) - сокрушительное обаяние, а  поэту  Николаю
Персткову (коттедж N_5) - тонкий расчет и умение вовремя  занять  место  в
очереди.
     Молодой Николай Перстков шел в гору. О первом его  сборнике  "Окоемы"
хорошо отозвалась центральная  критика.  Николай  находился  в  творческом
отпуске: работал над второй книгой стихов "Другорядь", поставленной в план
местным издательством. Работал серьезно, целыми днями, только  и  позволяя
себе, что посидеть с удочкой у озера на утренней и вечерней зорьке.
     Кроме того, вечерами творить все равно было невозможно: где-то  около
шести  раздавался  первый  аккорд  гитары,   и   над   турбазой   "Тишина"
раскатывался рыдающий баритон  Чуского.  А  куплет  спустя  многочисленные
гости Григория совсем уже пропащими голосами  заводили  припев:  "Ай,  нэ,
нэ-нэ..."
     К полуночи хоровое пение выплескивалось из коттеджа  N_4  и  медленно
удалялось в сторону пристани...
     Беспамятство Николая было недолгим.  Очнувшись,  он  некоторое  время
лежал с закрытыми глазами  и  наслаждался  звуками.  Шелестели  березы.  В
девятом домике (у Сидорова) работал радиоприемник  -  передавали  утреннюю
гимнастику. Потом над поэтом зашумели крылья и на березу тяжело опустилась
птица. Каркнула.
     "Ворона... - с умилением подумал Перстков. - Что же это со мной такое
было?"
     Надо полагать, временное помрачение рассудка. Николай открыл глаза  и
чуть не потерял сознание вторично. На вершине  розоватой  березы  разевала
зубастый клюв какая-то перепончатая мерзость.
     Теперь уже не было никакой надежды - он действительно сошел с ума.  И
полетели, полетели обрывки страшных мыслей о будущем.
     Книгу стихов "Другорядь" вычеркнут из плана, потому  что  творчеством
умалишенных занимается  совсем  другое  издательство.  На  работе  скажут:
дописался, вот они, стихи, до чего доводят... Тесть... О господи!..
     Перстков медленно поднялся с песка.
     - Не выйдет! - хрипло сказал  он  яркому  подробному  кошмару.  -  Не
полу-чит-ся!
     Да, он прекрасно понимает, что сошел с ума. Но остальные об  этом  не
узнают! Никогда! Он им просто не скажет. Какого цвета береза?  Белая.  Кто
это там каркает? А вы что, сами не видите? Ворона!
     Безумие каким-то образом овладело только зрением поэта, слуху  вполне
можно было доверять.
     И Перстков ринулся к своему коттеджу, где с минуты на  минуту  должна
была проснуться жена.
     Два десятка метров пути  доставили  ему  массу  неприятных  ощущений.
Ровная  утоптанная  тропинка  теперь  горбилась,  проваливалась,  шла   по
синусоиде.
     "Это мне кажется, - успокаивал себя Перстков.  -  Для  других  я  иду
прямо".
     Пока боролся с тропинкой, не заметил, как добрался до  домика.  Синий
деревянный коттеджик был искажен до неузнаваемости.
     Дырки в стене от выпавших сучков - исчезли.  И  черт  бы  с  ними,  с
дырками, но теперь на их месте были глаза! Прозревшие доски с любопытством
следили за приближающимся Николаем и как-то нехорошо перемигивались.
     - Коля! - раздался испуганный крик жены. - Что это такое?
     Из-за угла перекошенного коттеджа, держась тонкой  лапкой  за  стену,
выбралось кривобокое существо с лиловым  лицом.  Оно  озиралось  и  что-то
боязливо причитало.
     Николай замер. Жена (а  это,  несомненно,  была  жена),  увидев  его,
взвизгнула и опрометью бросилась за угол.
     "Черт возьми! - в смятении подумал Николай. - Что ж у  меня,  на  лбу
написано, что я не в себе?"
     Вбежав в коттедж, он застал жену лежащей ничком  на  полуопрокинутой,
словно бы криво присевшей кровати.
     - Вера... - сдавленно позвал он.
     Существо глянуло на него, ойкнуло и снова зарылось носом в постель.
     - Вера... Понимаешь, какое дело... Я... Со мной...
     С  каждым  его  словом  лиловое  лицо  изумленно  приподнималось  над
подушкой. Потом оно повернулось к Николаю и широко раскрыло выразительные,
хотя и неодинаковые по размеру глаза.
     - Перстков, ты, что ли?
     Растерявшись, Николай поглядел почему-то на  свои  пятнистые  ладони.
Сначала ему показалось, что вдоль каждого пальца идет ряд  белых  пуговок.
Присмотревшись, он понял, что это присоски. Как на щупальцах у кальмара.
     - Господи, ну и рожа! - вырвалось у жены.
     -  На  себя  посмотри!  -  огрызнулся  Николай,  и  существо,  ахнув,
бросилось к висящему между  двух  окон  зеркалу.  Николай  нечаянно  занял
хорошую позицию - ему удалось  одновременно  увидеть  и  лиловое  лицо,  и
малиновое его отражение.
     Резанул душераздирающий высокий вопль, и лиловая  асимметричная  жена
кинулась на поэта. Тот отпрыгнул, сразу не сообразив, что  кидаются  вовсе
не на него, а в дверной проем... Так кто из них двоих сумасшедший?
     На отнимающихся ногах Николай пошел по волнистому полу -  к  зеркалу.
Что он ожидал там увидеть? Привычное  свое  отражение?  Нет,  конечно.  Но
чтобы такое!..
     Глаза слиплись в подобие лежачей восьмерки. Рот ороговел  -  безгубый
рот рептилии. На месте худого кадыка висел кожистый  дряблый  зоб,  сильно
оттянутый книзу, потому что в  нем  что-то  было  -  судя  по  очертаниям,
половинка кирпича. Господи, ну и рожа!..
     Николай схватился за кирпич и  не  обнаружил  ни  кирпича,  ни  зоба.
Тонкая жилистая шея, прыгающий кадык... Вот оно что! Значит, осязанию тоже
можно верить. Как и слуху...
     Кое-как попав в дверь, Николай вывалился на природу. Небо над головой
золотилось и зеленело. Жены видно не было.  Откуда-то  издали  донесся  ее
очередной взвизг. Надо понимать, еще на что-то наткнулась...
     Машинально перешагивая через мнимые пригорки и жестоко  спотыкаясь  о
настоящие, Перстков одолел метров десять и, обессилев,  прилег  под  ивой,
которая тут же принялась с  ним  заигрывать  -  норовила  обнять  длинными
гибкими ветвями. На ветвях росли опять-таки глаза  -  томные,  загадочные,
восточные.  Реяли  также  среди  них  алые  листья  странной  формы.  Эти,
складываясь попарно, образовывали подобия полуоткрытых  чувственных  ртов.
Николай был мгновенно ими испятнан.
     - Ты, дура!.. - заверещал Перстков, вырываясь из нежных объятий. - Ты
что делаешь!..
     В соседнем домике кто-то всхрапнул, заворочался,  низко  пробормотал:
"А ну, прекратить немедленно!.." - перевернулся, видно, с боку на  бок,  и
над исковерканной турбазой "Тишина"  раскатился  раздольный  баритональный
храп.
     Рискуя расшибиться, Николай побежал к коттеджу N_4.
     Комната была перекошена, как  от  зубной  боли.  На  койке,  упираясь
огромными ступнями в стену, спал человек с двумя профилями.
     - Гриша, Гриш!..
     Спящий замычал.
     - Гриша, проснись! - крикнул Николай.
     Человек с двумя профилями спустил ноги на пол  и  сел  на  койке,  не
открывая глаз.
     - Гриша!
     Ведущий актер  ТЮЗа  Григорий  Чуский  разлепил  веки  и  непонимающе
уставился на Персткова.
     - Никола, - хрипловато спросил он, - кто это тебя так?
     Затем глаза его раскрылись шире и обежали  перекошенную  комнату.  Он
посмотрел  на  хлебный  нож,  лезвие  которого  пустило  в  стол  граненые
металлические отростки, на странный предмет, представляющий  собой  помесь
пивной кружки с песочными часами, - и затряс профилями.
     Потом вскочил и с грохотом устремился к выходу. Двери как не бывало -
в стене зиял пролом, что тоже, несомненно, было обманом зрения, и  Николай
в этом очень быстро убедился, бросившись следом и налетев на косяк.
     - Н-ни себе чего!.. - выдохнул где-то рядом Чуский. - И это  что  же,
везде так?
     - Везде! - крикнул Николай, отрывая руку с присосками от  ушибленного
лба.
     - Н-ни себе чего!.. - повторил Чуский, озираясь.
     Часть лица, примыкающая к его правому профилю, выглядела  испуганной.
Часть лица, примыкающая к его левому профилю, выражала  изумление  и  даже
любопытство.
     - А как все вышло-то?
     - Рыбу я ловил!  -  закричал  Перстков.  -  Пока  не  клевало  -  все
нормально было! А подсек!..
     Турбаза напоминала кунсткамеру. Мало  того:  через  каждые  несколько
шагов это  нагромождение  нелепостей  преображалось.  Наклоненный  подобно
шлагбауму шест со скворечником над коттеджем N_8 внезапно  выпрямился,  но
зато  сам  скворечник  превратился  в  розовую  витую  раковину,  насквозь
просаженную мощным шипом. От раковины во все стороны мгновенно и беззвучно
прокатилась волна изменений,  перекашивая  небо  и  деревья,  разворачивая
домики, заново искажая перспективу.
     Как ни странно, актер спотыкался мало. Причина была проста - он почти
не глядел под ноги. Николай предпочитал держаться справа, потому что левый
профиль Григория доверия не внушал - это был профиль авантюриста.
     - Ну что ты все суетишься, Никола!  -  скрывая  растерянность,  актер
говорил на пугающих  низах.  -  Ну  странное  что-то  стряслось...  Но  не
смертельное же!..
     По левую руку его золотился штакетник,  местами  переходя  в  узорную
чугунную решетку.
     - Да как же не смертельное! - задохнулся Перстков.  -  А  книга  моя,
"Другорядь", теперь не выйдет - это как? А чего мне стоило пробить  первый
сборник - знаешь?.. Не смертельное... Ты посмотри, что с  миром  делается!
Может, теперь вообще ничего не будет - ни литературы, ни театра!..
     Чуский с интересом озирал открывающийся с пригорка вид.
     - Театр исчезнуть не может, - машинально изрек он, видимо уловив лишь
последние слова Николая. - Театр - вечен.
     - Ну, значит, изменится так, что не узнаешь!
     - Эва! Огорчил! - всхохотнул внезапно Григорий. - Там не менять - там
ломать пора. Особенно в нашем ТЮЗе...
     И Перстков усомнился: верить ли слуху.
     - Я знаю, почему ты так говоришь! - закричал он. - У тебя с дирекцией
трения! А я?.. А мне?..
     Острая жалость к себе пронзила Персткова,  и  он  замолчал.  Мысль  о
погибшем сборнике терзала его. Ах, "Другорядь", "Другорядь"... "Моих берез
лебяжьи  груди..."  Какие,  к  черту,  лебяжьи!  Где  вы  видели   розовых
лебедей?.. Да и не в лебедях дело! Будь они хоть в клеточку -  кто  теперь
станет заниматься сборником стихов Николая Персткова?!  Сколько  потрачено
времени, сил, обаяния!.. Пять лет налаживал  знакомства,  два  года  Верку
охмурял, одних денег на поездки в Москву ухнул... положительная рецензия -
аж от самого Михаила Архангела!..
     Все прахом, все!
     Ива при виде их затрепетала и словно приподнялась на цыпочки. Даже  с
двумя профилями Григорий Чуский был неотразим. Узкие загадочные  глаза  на
гибких ветвях влажно мерцали, алые уста змеились в стыдливых улыбках.
     - Эк, сколько вас! - оторопело проговорил актер, останавливаясь.
     - Ну чего ты, пошли... - заныл Перстков. - Ну ее к черту! Она ко всем
пристает...
     - А ничего-о... - вместо ответа молвил Григорий. - А, Никола?
     И он дерзко подмигнул иве.
     - У тебя на роже - два профиля! - с ненавистью процедил Перстков.
     -  Серьезно?  -  Чуский  встревожился  и,  забыв  про  иву,  принялся
ощупывать свое лицо. Подержался за один нос, за другой. - Почему же два? -
возразил он. - Один.
     - Это на ощупь! - проскрежетал Перстков.  -  На  ощупь-то  и  я  тоже
прилично выгляжу!..
     Актер поглядел на него и вздрогнул - видно, очень  уж  нехороша  была
внешность поэта.
     - Да, братец, - с подкупающей прямотой согласился он. - Морда у тебя,
конечно...  Особенно  поначалу...  Но  знаешь,  -  поколебавшись,  добавил
Григорий, - мне вот уже кажется, что ты всегда такой был...
     Перстков отшатнулся,  но  тут  в  соседнем  домике,  который,  честно
говоря,  и  на  домик-то  не  походил,  забулькал  электроорган  и  кто-то
задушевно, по складам запел:
     ...са-лавь-и жи-вут на све-те
     и-и прасты-ые си-за-ри-и...
     - Это у Федора! - вскричал Чуский.
     Актер и поэт ворвались в жилище художника. Оно было пусто и почти  не
искажено. Неубранная постель, скомканные простыни из гипса,  в  подушке  -
глубокий подробный  оттиск  круглой  сидоровской  физиономии  с  открытыми
глазами.
     На перекошенном столе стояла прозрачная запаянная  банка,  в  которой
неприятно шевелились какие-то фосфоресцирующие клешни.
     - ...Как  пре-кра-аа-сен  этот  ми-ир,  па-сма-три-и...  -  глумилась
банка. Судя по всему, это и был тразистор.
     - Передачи... - со слезами на  глазах  шепнул  Перстков.  -  Передачи
продолжаются... Значит, в городе все по-прежнему...
     - Или кассеты крутятся, а операторы поразбежались, - негромко добавил
Григорий.
     - Мы передавали  эстрадные  песни,  -  сообщила  банка  голосом  Вали
Потапова, диктора местного радио, и замолчала. Опять,  видно,  что-то  там
внутри расконтачилось...
     Николай зачем-то перевернул лежащий на столе кусок картона.
     На картоне был изображен человек с двумя профилями.
     - Это он меня вчера, - пояснил Григорий, увидев рисунок.
     - И портрет тоже... - с тоской проговорил Николай.
     - А что портрет? - не понял Чуский.
     - Портрет, говорю, тоже изменился...
     Актер отобрал у поэта картон, всмотрелся.
     - Да нет, - с досадой бросил он. - Портрет как раз не изменился.
     - Он что, и раньше такой был?
     Они уставились друг на друга.  Затем  Чуский  стремительно  шагнул  к
задрапированной картине в углу и сорвал простынку.
     У  Персткова  вырвался  нечленораздельный  вскрик.  На   холсте   над
распластанным коттеджем N_8 розовел скворечник, похожий на витую раковину.
     И Николай вспомнил: на городской выставке молодых  художников  -  вот
где он видел уже и произрастающие в изобилии глаза, и развертки  домов,  и
лиловые асимметричные лица на портретах... Мир изменился по Сидорову?  Что
за чушь!
     - Не понимаю... - слабо проговорил Чуский. - Да что он, Господь  Бог,
черт его дери?..
     - Записка, Гриша! - закричал Перстков. - Смотри, записка!
     Они осторожно вытянули  из-под  банки  с  фосфоресцирующими  клешнями
белоснежный  обрезок  ватмана,  на  котором  фломастером  было  начертано:
"Гриша! Я на пленэре.  Если  проснешься  и  будешь  меня  искать,  ищи  за
территорией".
     Ниже привольно  раскинулась  иероглифически  сложная  подпись  Федора
Сидорова.
     Штакетник выродился в плетень и оборвался в полутора метрах от  воды.
Поэт и актер спрыгнули  на  лиловый  бережок  и  выбрались  за  территорию
турбазы.
     Взбежав на первый пригорок, Чуский оглянулся.  Из  обмелевшего  пруда
пыталась вылезти на песок маленькая трехголовая рептилия.
     -  Ну  конечно,  Федька,  с-сукин  сын!  -  взревел  актер,  выбросив
массивную длань в сторону озера. - Авангардист доморощенный! Его манера...
- Он еще раз посмотрел на беспомощно  барахтающуюся  рептилию  и  ворчливо
заметил: - А ящерицу он у Босха спер...
     Честно говоря, Персткова ни в малейшей степени не занимало,  кто  там
что у кого  спер  -  Сидоров  у  какого-то  Босха  или  Босх  у  Сидорова.
Несомненно, они приближались к эпицентру. Окрестность обновлялась с каждым
шагом,   пейзажи   так   и   листались.   Вскоре   путники   почувствовали
головокружение,  вынуждены  были  замедлить   шаг,   а   затем   и   вовсе
остановиться.
     - Может, вернемся? - сипло спросил Николай. - Заблудимся ведь...
     - Я тебе вернусь! - пригрозил Чуский, темнея на глазах. - Ты  у  меня
заблудишься! Ну-ка!..
     И они пошли напролом. Мир  словно  взбурлил:  линии  прыгали,  краски
вспыхивали  и  меркли,  предметы  гримасничали.  Перстков  не  выдержал  и
зажмурился. Шагов пять Григорий тащил его за руку, потом  бросил.  Николай
открыл глаза. Пейзаж был устойчив. Они находились в эпицентре.
     Посреди идиллической, в меру искаженной полянки за  мольбертом  стоял
вполне  узнаваемый  Федор  Сидоров.  Хищное  пронзительное  око  художника
стремилось то к изображаемому объекту, то к холсту, увлекая за собой скулу
и надбровье. Другое - голубенькое, наивное - было едва намечено и  как  бы
необязательно.
     Поражала также рука, держащая кисть,  -  сухая,  мощная,  похожая  на
крепкий старый корень.
     В остальном же Федор почти не изменился, разве что полнота его слегка
увеличилась, а рост слегка уменьшился. Пожалуй, это было  эффектно:  нечто
мягкое, округлое, из чего грубо и властно проросли Рука и Глаз.
     Сидоров вдохновенно переносил на холст  часть  тропинки,  скрупулезно
заменяя камушки глазами и не замечая даже, что в траве и впрямь  рассыпаны
не камушки, а глаза и что сам он, наверное, впервые в жизни не творит,  но
рабски копирует натуру.
     Актер и поэт подошли, храня  угрожающее  молчание.  Федор  -  весь  в
работе - рассеянно глянул на них.
     - Привет, мужики! Меня ищете?
     - Тебя! - многообещающе пробасил Григорий.
     Художник удивился, опустил кисть и уставился на соседей  по  турбазе.
Пауза тянулась и тянулась. Линзообразно поблескивающее  синее  око  Федора
отражало то сдвоенный профиль Чуского, то зоб Персткова.
     - Мужики! - обретя дар речи, проговорил художник. - Что это с вами?
     - Он спрашивает! - загремел Григорий, но Федор уже ничего не  слышал.
Незначительный левый глаз его увеличился  до  размеров  правого.  Художник
завороженно  оглядывался:  розовый  березняк,  тысячеокий,  словно  Аргус,
кустарник, черное небо над светлым прудом...
     - Не прикидывайся! - закричал Перстков. - Твоя работа, твоя!
     Рука с кисточкой, взмыв на  уровень  синего  ока,  заслонила  сначала
верхнюю часть лица Персткова, затем нижнюю.
     - Ай, как найдено!.. - еле слышно выдохнул  художник.  -  Характер-то
как схвачен, а?.. Гриша, ты не поверишь, но я его видел именно так!
     - Так?! - страшно вскрикнул Перстков, тыча себя пальцем  в  кадык.  -
Вот так, да?!
     Он угодил в яремную ямку и закашлялся.
     Григорий, не тратя больше слов, двинулся на Федора,  и  тонкое  чутье
художника подсказало тому, что сейчас его будут бить.
     - Мужики, вы сошли с ума! - вскричал он, прячась за  мольберт.  -  Вы
что же, думаете, что это я? Что мне такое под силу?
     Григорий остановился. Стало слышно, как Перстков  сипит:  "...плевать
мне, как ты там меня видел!..  Мне  главное,  чтобы  другие  меня  так  не
видели!.."
     Григорий  задумался.  Они  стояли  на  поляне,   подобной   огромному
солнечному зайчику, над ними прозрачно зеленел зенит, а с тропинки на  них
с интересом смотрел праздно лежащий глаз, из-за обилия ресниц  похожий  на
ежика.
     Так что был резон в словах Сидорова, был.
     - Хотя... - ошеломленно сказал художник. - Почему, собственно, не под
силу?
     - Ты что сделал с миром, шизофреник? - просипел Перстков, держась  за
горло.
     Синее око Федора мистически вспыхнуло.
     - Мужики, - сказал он. - Есть гипотеза.
     И далее - с трепетом:
     - Что, если видение мира - условность? А, мужики? Простая условность!
Принято  видеть  мир  таким  и  только  таким.  Принято,   понимаете?   Но
художник...  Художник  все  видит  по-своему!  И  он  влияет  на   людское
восприятие своими картинами. Мало-помалу, капля по капле...
     Праздно лежащий посреди тропинки глаз давно уже  усиленно  подмигивал
Чускому и Персткову: слушайте, мол, слушайте - мудрые вещи мужик говорит.
     - ...И вот в один прекрасный  миг,  мужики,  происходит  качественный
скачок! Все начинают видеть мир таким, каким его раньше  видел  один  лишь
художник!.. Творец!..
     Перстков растерянно оглянулся на Чуского и  ороб