ории
взвизгнуть - и сюда прибежит сторож. Довольно  мне  размахнуться  -  и  ты
неделю не встанешь!
     - Сторож спит, а его слуховой аппарат  мы  отключили.  Критики  тоже,
знаете ли, понимают в таких вещах! Отпусти меня, не то будет хуже!
     - Давай-давай! - Смит наматывал материю на кулак.
     - Суд! - с усмешкой повторил Кассий.
     - Он предавался современному искусству, - сказал один из сенаторов.
     - Следовательно, у него наклонности христианина, - заявил другой.
     - Христиан - ко львам! - заключил третий и хлопнул в ладоши.
     Смит увидел в темном углу зала нечто шевелящееся - ив ужасе отскочил.
Кассий оправил тогу.
     - Вы не имеете права! - закричала, закрывая лицо руками, Глория. - Мы
же из греческого периода!
     - Среди римлян поступай по-римски, - хихикнул Кассий.
     По залу прошел острый кошачий дух.
     - Как вы ухитрились? Откуда здесь лев? - полюбопытствовал Смит.
     - Одна из форм гипноза, необходимая в нашей профессии,  -  благодушно
пояснил Кассий. - Большую часть дня он у нас  спит.  Вы  не  задумывались,
почему из этого музея никогда ничего не крадут? А были попытки,  были!  Но
мы, хе-хе, блюдем свои интересы.
     Тощий лев-альбинос, по целым дням украшавший главный  вход,  неслышно
вышел из темноты и зарычал, - коротко,  но  громко.  Смит  заслонил  собой
Глорию. Когда лев приблизился, Смит оглянулся - но ни одного сенатора  уже
не было; лишь в отдалении еще слышался топот кожаных сандалий.
     - Мы одни! - встрепенулась Глория.
     - Бега! - приказал Смит. - Я задержу его. Постарайся спастись!
     - Покинуть тебя? Ни за что, любимый! Вместе - сейчас и до конца!
     - Глория!
     - Джей!
     В этот момент лев возымел намерение броситься на добычу - и  не  стал
тянуть с его осуществлением.
     - Прощай, возлюбленный!
     - Прощай! Прошу тебя - один поцелуй перед смертью.
     Лев прыгнул, испуская хриплый рык и сверкая зелеными глазами.
     - Согласна! Их уста слились.
     Лев навис над ними -  грозно,  неотвратимо,  надолго...  Потом  вдруг
завертелся, размахивая лапами в том пустом пространстве между  потолком  и
полем, для которого архитекторы не придумали специального названия.
     - М-мм... Еще?
     - Почему бы и нет? Жизнь так прекрасна! Минута пролетела незаметно...
За ней прошла вторая.
     - Слушай, а на чем там висит этот лев?
     - На мне, - отозвался мобайл. - Вы, люди, не  единственная  жизненная
форма, ищущая утешения среди реликвий своего прошлого!
     Голос был тоненький и хрупкий, как у чем-то озабоченной эоловой арфы.
     - Я бы не хотел показаться чрезмерно любопытным, - заговорил Смит,  -
но кто вы?
     - Пришелец, - прозвенел тот, доедая  льва.  -  Мой  корабль  попал  в
аварию на полпути к Арктуру. Я быстро уяснил, что  на  вашей  планете  моя
внешность не пользуется признанием - за исключением  музеев,  где  я  могу
сойти за экспонат. Принадлежа к  довольно  чувствительной  и,  я  бы  даже
сказал, несколько самовлюбленной расе, - тут он изящно рыгнул, - я  нахожу
свое нынешнее положение весьма привлекательным: меж ярких  звезд,  в  золе
былых желаний, - он опять музыкально рыгнул, - затерянный...
     - Ясно, - сказал Смит. - Спасибо, что скушали льва.
     - Не за что - хотя я бы не сказал, что это было слишком благоразумно.
Я, видите ли, теперь вынужден буду делиться. Нельзя ли второму мне пойти с
вами?
     - Пожалуйста! Вы спасли  нам  жизнь,  и  нам  все  равно  надо  будет
чем-нибудь украсить гостиную, когда мы ею обзаведемся.
     - Хорошо.
     Пришелец раздвоился, испустив поток мелодических трелей,  и  свалился
на пол.
     - До свиданья, я! - крикнул он наверх.
     - До свиданья, - донеслось оттуда.
     С достоинством и важностью  прошествовали  они  через  Современность,
миновав по дороге греческий и римский периоды. Бывшие Гладиатор, Гекуба  и
Пришелец стащили ключи у спящего сторожа, открыли двери и  зашагали  прочь
от музея веселыми ногами и псевдоподиями.


                              Роджер Желязны

                          СТРАСТЬ КОЛЛЕКЦИОНЕРА


                   Перевод с английского Ш. Куртишвили



     - Что ты тут делаешь, человече?
     - Долгая история.
     - Отлично, обожаю долгие истории. Садись, рассказывай. Эй, только  не
на меня.
     - Извини. Ну, если коротко, то все из-за моего  дядюшки,  баснословно
богатого...
     - Стоп. Что такое "богатый"?
     - Ну... как бы это... Состоятельный, что ли.
     - А что такое "состоятельный"?
     - Гм... Когда много денег.
     - "Деньги"?
     - Послушай, ты хочешь услышать мою историю или нет?!
     - Хочу, конечно, но я еще хочу, чтобы и понятно было.
     - Извини, Камень, честно говоря, я и сам не все понимаю.
     - Я не Камень, я Глыба.
     - Ну хорошо, Глыба. Мой дядюшка очень важная  персона.  И  он  просто
обязан был отдать меня в Космическую Академию. Но ему  взбрело  в  голову,
что гуманитарное образование гораздо более  привлекательная  штука,  и  он
отправил  меня  в  свою  старушку  альма-матер,   изучать   нечеловеческие
сообщества. Понимаешь, о чем я?
     - Нет, но  понимание  вовсе  не  обязательное  условие,  чтобы  иметь
возможность оценить что-либо по достоинству.
     - Да я о том  же!  Я  никогда  не  понимал  дядюшку  Сиднея,  но  его
шокирующие пристрастия, его инстинкт барахольщика и его  манеру  постоянно
совать нос не в свои дела я очень ценю. И не перестану  их  ценить,  пусть
даже меня воротит от этого. Но что мне остается делать?! В  семье  дядюшку
держат  за  фамильную  реликвию,  а  дядюшка  чрезвычайно  доволен  собой,
говорит, что у него свой  путь,  и  преспокойненько  держит  в  руках  все
семейное состояние. А раз у него деньги, то он прав. Это элементарно.  Как
ззн из ххт.
     - Эти деньги, должно быть, очень ценные штучки.
     - Во всяком случае, их ценности хватает на то, чтобы заслать меня  за
десять тысяч световых лет  в  безымянный  мир,  который  я  назвал,  из-за
случившейся со  мной  неприятности,  -  надеюсь,  ты  понимаешь  какой,  -
Навозной Кучей.
     - Да, эти затты жуткие обжоры, да и летают  низко.  Наверно,  оттого,
что много жрут.
     - Да уж... Но, по-моему, это все-таки торф, а?
     - Конечно.
     - Замечательно. Значит, с упаковкой проблем будет поменьше.
     - Что еще за "упаковка"?
     - Это когда что-нибудь кладут в ящик, чтобы куда-нибудь забрать.
     - Вроде переезда?
     - Ну да.
     - И что ты собираешься паковать?
     - Тебя, Глыба.
     - Но я не из породы голи перекатной...
     - Послушай, Глыба, мой дядюшка  собирает  камни,  понял?  Ваш  род  -
единственные разумные минералы во всей галактике. А  ты  -  самый  крупный
образец из всех обнаруженных мною. Поедешь со мной?
     - Да, но я не хочу.
     - Почему? Будешь богом его коллекции камней. Так сказать,  одноглазым
королем в государстве слепых, если мне позволительно осмелиться  на  такую
рискованную метафору...
     - Пожалуйста, не делай этого, что бы оно ни  значило.  Звучит  ужасно
неприятно. Скажи, как твой дядя узнал о нас?
     - Один из моих друзей прочел о вас  в  старом  бортовом  журнале.  Он
коллекционирует старые космические бортовые журналы, и ему попался  журнал
капитана Фейерхилла, который прилетел сюда несколько веков  назад  и  имел
продолжительные беседы с местным населением.
     - А-а, старая вонючка Фейерхилл! Как он там  поживает,  пьянь  такая?
Передай ему от меня привет...
     - Он умер.
     - Чего?
     - Умер. Капут. Отправился в мир иной. Расщепился.
     - О,  господи!  Когда  это  случилось?  Бьюсь  об   заклад,   что   в
эстетическом отношении это происшествие было чрезвычайной важ...
     - Ничего не могу сказать. Но я передал всю информацию дядюшке,  и  он
решил включить тебя в коллекцию. Вот почему я здесь - это он меня послал.
     - Я  очень  польщен,  но,  честное  слово,  не  могу  составить  тебе
компанию. Расщепление на носу...
     - Знаю, я все прочел в журнале Фейерхилла. А перед тем  как  передать
его дяде, все эти страницы про расщепление вырвал. Мне хочется,  чтобы  он
был неподалеку, когда ты будешь это делать. Тут-то я и унаследую  все  его
денежки. Не удалось поучиться в Космической Академии - хоть  душу  отведу.
Для начала стану алкоголиком, потом пойду по бабам... или нет, сделаю  еще
похлеще...
     - Но я хочу расщепиться здесь, среди вещей,  к  которым  я  привязан,
прикипел, можно сказать.
     - Ничего, отдерем. Видишь эту штуку? Называется "лом".
     - Если ты попытаешься это сделать, я начну делиться прямо сейчас.
     - Не начнешь.  Я  же  взвесил  тебя  перед  нашей  беседой.  Тебе  до
критической массы еще целых восемь земных месяцев расти.
     - Ладно-ладно,  я  блефовал.  Но  неужели  в  тебе  нет  хоть   капли
сострадания? Я покоюсь тут с незапамятных времен, еще малым камушком здесь
лежал. И все мои предки тут обитали. Я по атомам собирал  свою  коллекцию,
выстроил самую прекрасную молекулярную структуру во  всей  округе.  И  вот
теперь, перед самым распадом... срывать меня с места, куда-то везти -  это
не по-каменному с твоей стороны.
     - Все не так мрачно. Я тебе обещаю, что  ты  сможешь  пополнить  свою
коллекцию лучшими земными атомами. Побываешь в  местах,  где  до  тебя  не
бывал ни один из Камней.
     - Слабое утешение. Я хочу, чтобы распад видели мои друзья.
     - Боюсь, что это невозможно.
     - Жестокий ты и бессердечный человек. Как бы мне хотелось,  чтобы  ты
был радом, когда я буду расщепляться.
     - Вообще-то я намереваюсь в этот момент находиться подальше отсюда  и
предаваться грязным утехам.
     Уровень гравитации  на  Навозной  Куче  позволил  без  особых  усилий
перекатить Глыбу к  космическому  аппарату.  Его  упаковали  и  с  помощью
небольшой лебедки водрузили в багажник радом с ядерным реактором. Космолет
был небольшой, спортивного типа, к тому же  с  него  по  прихоти  хозяина,
пожелавшего  облегчить  аппарат,  сняли  защитные  экраны.  И  именно  это
обстоятельство явилось причиной  того,  что  у  Глыбы  вдруг  зашумело  "в
голове", и он, пребывая в состоянии вулканического опьянения, не сдержался
и быстренько хватанул несколько отборных частиц для своей коллекции. В  то
же самое мгновение Глыба расщепился.
     Он взметнулся  ввысь  громадным  грибом,  потом  прокатился  страшной
ударной волной по равнинам Навозной  Кучи,  и  с  пыльных  небес,  оглашая
воплями уважаемое общество, посыпались новорожденные булыжники.
     - Расщепился, -  поделился  со  своим  сородичем  кто-то  из  дальних
соседей. - И раньше, чем я ожидал. Как приятно потеплело-то, а?
     - Прелестный распад! - согласился второй. -  Ради  этого  стоит  быть
чудаком-коллекционером.



                              Роджер Желязны

                      ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ЛЮБИЛ ФАЙОЛИ


             Перевод с английского М. Денисова и С. Барышевой



     Эту историю я знаю лучше, чем кто бы то ни было.
     Выслушайте меня: я расскажу вам о Джоне Одене и Файоли...
     Случилось это тем вечером, когда он бродил (ибо не бродить  оснований
не было) по излюбленным местам своего мира и когда увидел  ее  сидящей  на
скале  рядом  с  Каньоном  Мертвых;  огненные  крылья   Файоли   сверкали,
трепетали, мерцали перед ним, а когда исчезли - появилась  она,  одетая  в
белое и плачущая, девушка с длинными черными  локонами,  опускающимися  до
самой талии.
     И, сквозь страшный свет умирающего,  уже  почти  мертвого  солнца,  в
котором человеческие глаза не смогли бы ни оценить расстояния, ни охватить
перспективу (но глаза Джона Одена, впрочем, могли), он  подошел  к  ней  и
положил на ее плечо руку, и сказал слова приветствия и утешения.
     Но она как будто не заметила его. Она  плакала  и  серебристые  капли
слез сливались в блестящие дорожки на бледных как снег или  мертвая  кость
щеках. Ее миндалевидные  глаза  смотрели  сквозь  него,  а  длинные  ногти
вонзались в ладони. Но крови не было...
     И в это мгновение он понял,  что  легенды  о  Файоли  -  истина.  Они
действительно  существуют  -  создания,  принимающие  облик  прекраснейших
женщин во вселенной, видящие живых и не замечающие мертвых. И Оден, будучи
мертвым, обдумывал сейчас последствия того, что может произойти,  если  он
временно вернет себе жизнь.
     Он знал, что Файоли приходят к человеку за месяц  до  его  смерти,  -
приходят к тем избранным ими немногим людям, которые еще умирают,  -  и  в
этот последний месяц жизни  они  даруют  ему  все  то  наслаждение,  какое
человеческого существа, и когда наконец  наступает  пора  поцелуя  смерти,
выпивающего последнюю каплю жизни из умирающего тела,  человек  не  просто
принимает его - нет, он видит в нем собственное стремление. Такова  власть
Файоли, ибо познав такое, нечего больше желать я не к чему стремиться.
     Джон Оден мысленно положил на одну чашу весов свою  жизнь  и  смерть,
существование в этом мире, свои обязанности и свое проклятие, а на  другую
- Файоли - самое прекрасное из увиденного им за все четыреста  тысяч  дней
своего бытия - и дотронулся до соответствующей точки под  мышкой,  включив
механизм, возвращающий его к жизни.
     Существо замерло под его ладонью, так как теперь неожиданно  были:  и
его плоть, его прикосновение и ее тело,  теплое  и  женское,  которого  он
касался теперь, когда ощущения жизни вернулись к нему. Он  знал,  что  его
прикосновение снова стало прикосновением человека.
     - Я сказал тебе "привет", и еще "не плачь", - произнес он, и лицо  ее
было изменчиво, подобно ветеркам, которые он  уже  забыл,  в  кронах  всех
деревьев, которые он позабыл тоже, со всей их утренней росой, их  запахами
я красками, вернувшимися к нему теперь.
     - Человек, откуда пришли вы? Вас не было здесь.
     - Из Каньона Мертвых, - ответил он.
     - Позвольте мне коснуться  вашего  лица,  -  и  он  позволил,  и  она
дотронулась до него.
     - Я не заметила, как вы подошли. Не странно ли?
     - Это вообще странный мир, - сказал он.
     И она согласилась с ним. Но затем добавила: - Вы - единственное живое
существо здесь.
     Тогда он спросил ее: - Как твое имя?
     И она ответила: - Называйте меня Ситией, - и он назвал ее так.
     - Я - Джон, - сказал он ей, - Джон Оден.
     - Я пришла, чтобы быть с вами,  даря  вам  наслаждение  и  утешая,  -
произнесла она... И он понял, что ритуал, предназначенный на этот раз ему,
начался.
     - Ты плакала, когда я яашел тебя. Почему?
     - Этот мир был пуст и одинок, а я так устала от странствий, - сказала
она. - Вы правда живете здесь?
     - Недалеко отсюда, - ответил он. - Совсем недалеко.
     - И вы возьмете меня с собой? В место, где вы живете?
     - Да.
     И тогда она поднялась и встала рядом, а затем пошла за ним  в  Каньон
Мертвых, туда, где было его жилище.
     Они спускались и спускались, и путь, по которому они шли,  был  тлен,
прах и останки когда-то живших.  Но  она,  шла  следом  за  ним  в  Каньон
Мертвых, туда, где было казалось, не  видела  их,  а  только  не  отрывала
взгляда от лица Джона и не отнимала от него своей руки.
     - Почему вы называете это место Каньоном Мертвых? - спросила она его.
     - В мире, что окружает нас, все мертвы, - ответил он.
     - Но я не вижу ничего этого.
     - Я знаю.
     Они миновали Долину Костей, где на дороге, что вела вперед, покоились
миллионы мертвых всех рас и галактик, и она не замечала их. Она, возникшая
случайно на кладбище всех миров, не знала этого.  Она  встретилась  с  его
смотрителем и хранителем, не подозревая, кто он, а он  шел  рядом  с  ней,
покачиваясь, словно пьяный.
     Джон Оден привел  ее  в  свой  дом  -  не  в  то  место,  где  жил  в
действительности, но ставшее таким сейчас - и подчиняясь  ему,  проснулась
древняя память машины, встроенной в  стены  жилища  внутри  горы,  и  свет
рванулся из стен, свет, совершенно не  нужный  ему  прежде  и  необходимый
теперь. Дверь, закрываясь, скользнула за ними, и появилось  тепло.  Воздух
стал свежим и чистым, и Джон Оден набрал его  в  свои  легкие  и  с  силой
выдохнул, упиваясь забытым ощущением. В груди его  вовсю  стучало  сердце,
красная теплая штука, напомнившая ему о боли и наслаждении. В  первый  раз
за все века он приготовил пищу и  достал  бутылку  вина,  вскрыв  один  из
запечатанных контейнеров. Кто еще мог пройти  через  то,  что  прошел  он?
Наверное, никто.
     Она обедала с ним, забавляясь пищей, как игрушкой, пробуя на  вкус  и
откладывая в сторону, съедая чуть-чуть, а он никак не  мог  насытиться  до
конца, и они лили вино и были счастливы.
     - Это место такое странное, - сказала она. - Где же  вы  спите,  Джон
Оден?
     - Я сплю здесь, - ответил он, показывая комнату, которую почти забыл;
и они вошли, а она поманила его к кровати и к ласкам своего тела.
     В эту ночь он любил ее множество раз, с безумством, убившим  алкоголь
и давшим цель его жизни, подобным голоду, но чем-то большим, чем голод.
     И следующий день, в  каплях  бледного  умирающего  солнца,  пришел  в
Долину Костей. Он проснулся и увидел, что она не спит, но она, положив его
голову себе на грудь, спросила: - Что движет вами, Джон Оден? Вы не похожи
ни на одного из смертных и живущих,  а  берете  жизнь  почти  как  Файоли,
выжимая из нее все, что можете, и торопя ее так, как возможно для  имеющих
чувство времени, но не для человека. Кто вы?
     - Я  -  познавший,  -  сказал  он.  -  Я  тот,  кто  понял,  что  дни
человеческие сочтены  и  кратки,  тот,  кто  жаждет  наполнить  их,  когда
чувствует, что время идет к концу.
     - Вы не похожи на других, - произнесла Сития. -  Я  сумела  дать  вам
наслаждение?
     - Да. Большее, чем то, что я когда-либо знал, - ответил он.
     Но она вздохнула, и тогда он вновь отыскал ее губы. Они  позавтракали
и в тот день бродили по Долине Костей. И он, Джон Оден, не мог ни  оценить
расстояний, ни охватить перспективу, а ей, Файоли, не дано было видеть  то
живущее, что в настоящем было мертво. Поэтому, когда  они  сидели  там  на
скале (его руки - вокруг ее плеч) и он указал ей на ракету, идущую с неба,
она смотрела лишь вслед его жесту. Он показывал ей роботов, которые начали
выгружать из трюма останки мертвых с многих миров, а она склонила голову и
как будто смотрела вперед, но в действительности не могла видеть то, о чем
он рассказывал.
     И даже когда один из роботов прогромыхал к нему и Джон  Оден  получил
квитанцию и перо, когда он расписался за доставленные тела, она все  равно
не увидела и не поняла того, что происходит.
     И начались дни,  где  жизнь  его  стала  подобна  грезе,  заполненной
наслаждением  и  пронзаемой  неизбежной  болью.  Файоли  по  имени  Сития,
замечая, как изменяется его лицо, спрашивала о причине этого.
     А он все смеялся и говорил: - Наслаждение и боль слишком близки  друг
другу, - или что-нибудь подобное этому.
     А дни тянулись, и она готовила еду для их стола и ласково  терлась  о
его плечо, делала питье и читала ему стихи, любимые им когда-то.
     Месяц. Месяц - и это все, что ему отпущено. Кем бы ни были Файоли, их
цена за наслаждения плоти была одна - отбираемая жизнь. Они  всегда  знали
заранее, когда смерть человека близка, и всегда давали больше,  чем  брали
взамен. Ибо жизнь все равно уходила, а они наполняли ее до предела, прежде
чем забрать с собой: они, вероятно, жили, лишь питаясь чужой жизнью.
     Но Джон Оден знал, что не было ни у кого из Файоли во всей  вселенной
человека, подобного ему.
     Тело Ситии отливало перламутром,  и  было  попеременно  прохладным  и
жарким  под  его  ласками,  и  губы  ее   казались   крошечным   пламенем,
загорающимся, когда бы его ни касались, с зубами как шипы цветка и  языком
как его сердцевина. И он  узнал  то,  что  называется  любовью,  благодаря
Файоли по имени Сития.
     И не было больше ничего, кроме этой любви. Он знал, что  она  жаждала
его,  чтобы  воспользоваться  им  полност