могу
продвигаться без посторонней помощи.
     ... А ночью лифт, называемый  Время,  уносил  меня  на  самые  нижние
этажи...
     Мне вновь шесть лет, и я  изучаю  иврит,  древнегреческий,  латынь  и
арамейский. В десять лет украдкой читаю Илиаду. В те редкие моменты, когда
папенька не грозил прихожанам геенной огненной и не проповедовал  братскую
любовь, он учил меня выискивать Слово, соответствующее Оригиналу.
     Господи! У Тебя столько  оригиналов  и  так  много  слов!  Когда  мне
исполнилось двенадцать, я стал  замечать  некоторые  несоответствия  между
папиными проповедями и тем, что я читал.
     Проповеднический напор отцовских аргументов не  допускал  возражений.
Это было хуже, чем если бы он меня бил.  Тогда  я  стал  держать  язык  за
зубами и научился ценить поэзию Ветхого завета.
     - Прошу прощения, сэр! Папочка, мне очень жаль, но вот этого не может
быть...
     В тот день, когда мальчик окончил школу с поощрениями за французский,
немецкий,  латынь   и   испанский,   Гэллинджер-старший   сообщил   своему
долговязому, смахивающему на пугало четырнадцатилетнему сыну,  что  желает
видеть его священником. Я хорошо помню, насколько уклончив был ответ сына.
     - Сэр, - сказал он, - мне бы для начала - хотелось посвятить год  или
около того самостоятельным занятиям, а затем пройти  предварительный  курс
теологии в каком-нибудь гуманитарном университете.  Я  чувствую  себя  еще
слишком юным, чтобы, не продумав все окончательно, поступать в семинарию.
     Голос отца - глас Божий:
     -  Но  у  тебя  несомненный  дар  к  языкам,  сын  мой.   Ты   можешь
проповедовать  Евангелие  во  всех  землях  вавилонских.  Ты  прирожденный
миссионер. Ты говоришь, что юн, но время промчится вихрем. Рано начав,  ты
умножишь годы служения!
     Мне же лишние годы служения нужны были, как рыбке зонтик. Теперь я не
могу даже вспомнить его лица. Никогда не мог. Наверное потому,  что  после
того разговора я боялся смотреть ему в глаза.
     Спустя много лет, когда отец  умер  и  лежал  в  черном  среди  белых
цветов, скорбных прихожан, заплаканных лиц, носовых платков и  утешителей,
хлопающих меня по плечу... спустя  много  лет  я  смотрел  на  него  и  не
узнавал.
     Мы встретились за девять месяцев  до  моего  рождения,  -  я  и  этот
незнакомец. Он  никогда  не  был  бессердечным.  Суровым,  требовательным,
презирающим чужие слабости, - да, но никак не  бессердечным.  Он  был  для
меня матерью. И  братьями.  И  сестрами.  Хотя,  думаю,  он  вытерпел  мою
трехгодичную учебу в Сен-Джоне, заблуждаясь  насчет  этого  благочестивого
названия, и не представляя, насколько свободным и восхитительным  было  на
самом деле это место.
     Я так никогда и не узнал его, а теперь человек, лежащий на катафалке,
ничего больше не требовал. Его сын был волен не поучать мир. Но  теперь  я
сам хотел этого, хотя и несколько по-иному. Я хотел  что-то  сказать  тому
миру, о котором, пока отец был жив, я никогда не говорил вслух.
     Я не вернулся заканчивать последний  курс.  Мне  досталось  небольшое
наследство,  а  вместе  с  ним  и  кое-какие  проблемы,  связанные  с  его
получением,  -  мне  еще  не  исполнилось  восемнадцати.  Но  с   этим   я
благополучно справился.
     В конце концов я обосновался в Гринвич-Виллидж.
     Не сообщая своего адреса никому из  благожелательных  прихожан,  я  с
головой ушел в рутину  ежедневного  написания  стихов  и  самостоятельного
изучения японского и хинди. Отрастил огненную бороду, пил  кофе  и  учился
играть в шахматы. Кроме того, я попробовал и другие  столь  же  популярные
местные способы спасения души.
     Затем были два года в Индии со старым  добрым  Корпусом  Мира  -  это
навсегда отвратило меня от буддизма, зато  дало  мою  "Свирель  Кришны"  с
Пулитцеровской премией впридачу.
     Я опять вернулся в Штаты, защитил там диссертацию  по  лингвистике  и
получил еще несколько премий.
     И  вот  однажды  на  Марс  был  послан  космический  корабль.  Когда,
возвратившись, он приземлился на космодроме в Нью-Мексико,  то  оказалось,
что этот огненный ковчег привез новый язык - фантастический, необычайный и
неотразимо прекрасный. После того, как я узнал о  нем  все,  что  смог,  и
написал книгу, научные круги распахнули мне свои объятья:
     - Ступай туда, Гэллинджер. Зачерпни  из  незамутненного  марсианского
родника и дай напиться нам, познай другой мир, но останься бесстрастным, и
принеси нам душу этого мира, воплощенную в рифмах.
     И я отправился в те края, где солнце похоже  на  потускневшую  медную
монету, где свищет ветер и две луны играют в пятнашки, а  от  одного  вида
песка возникает нестерпимый зуд.
     Я встал с койки в своей полутемной каюте и  подошел  к  иллюминатору.
Пустыня лежала  бесконечным  оранжевым  ковром,  беременная  мусором  всех
прошлых столетий.
     - Я бесстрашный чужестранец в сей стране,  и  под  силу  этот  подвиг
только мне! - усмехнулся я.
     К этому дню я уже добрался до основания Высокого Языка,  или  до  его
корня, если вам нравится анатомический оттенок моего каламбура.
     Высокий и разговорный языки различаются не столь  сильно,  как  может
показаться на первый взгляд. Я  достаточно  знал  один,  чтобы  преодолеть
туманные места другого. У меня в запасе была грамматика и все неправильные
глаголы, принятые в  просторечии.  Мой  словарь  рос  день  ото  дня,  как
весенний тюльпан, и вскоре должен был распуститься. Каждый  раз,  когда  я
прокручивал магнитофонные записи, бутон этого цветка набирал силу.
     Настало время проверить свое искусстве. Я  не  спешил  погружаться  в
главные тексты до тех пор, пока  не  мог  воздать  им  должного.  Я  читал
второстепенные комментарии, отрывки стихов и исторических  сведений  -  не
более. Но меня потрясло то, что объединяло их.
     Всюду говорилось о простых вещах - о камне, песке, воде и ветрах,  но
картина, складывавшаяся из  этих  изначальных  символов,  казалась  весьма
мрачной. Все это напоминало мне некоторые буддийские тексты, но еще больше
походило на главы Ветхого завета, особенно на книгу Экклезиаста.
     Что ж, так тому и быть. И настроение и язык были настолько схожи, что
было бы неплохо  попытаться  сделать  подобный  перевод.  Все  равно,  что
переводить По на французский. Я никогда не ступлю на Путь Малана, но очень
хотел бы  доказать  марсианам,  что  хотя  бы  однажды  землянин  думал  и
чувствовал сходным образом.
     Я зажег настольную лампу и поискал среди книг карманную библию.
     "Суета сует, говорит Проповедник, суета сует, - все суета! Что пользы
человеку..."
     Мои успехи, казалось, сильно удивили М'Квайе. Она взирала на  меня  с
противоположной стороны стола, как сартровский Иной. Я бегло  читал  главу
из книги Локара и, не поднимая глаз, чувствовал плотную сеть, сотканную ее
взглядом вокруг моей головы, плеч и пальцев, листающих страницы.
     Возможно, она оценивала прочность сети и размер попавшей в нее  рыбы?
Но зачем? Книги умалчивали о марсианских рыболовах. Особенно о мужчинах. В
них говорилось, что однажды некий бог по имени  Малан  плюнул  или  сделал
нечто неприличное (в зависимости от версии), и после этого жизнь,  подобно
болезни, зародилась в неорганической материи. В них  говорилось  еще,  что
движение было первым законом жизни, первым ее танцем,  и  этот  танец  был
единственным  разумным  ответом  неорганическому...  танец  есть  средство
оправдания жизни, ее становление... а любовь -  это  болезнь  органической
субстанции - и, значит, субстанция неорганическая?..
     Я тряхнул головой, - засыпая, - и резко поднялся.
     - М'нарра.
     Теперь  ее  глаза  внимательно  изучали  меня.  Когда  наши   взгляды
встретились, она опустила веки.
     - Я устал и хотел бы ненадолго прервать занятия. Я не спал уже  много
ночей.
     М'Квайе кивнула - земному жесту согласия она научилась у меня.
     - Хочешь ли ты отдохнуть и увидеть истину учения Локара  во  всей  ее
полноте?
     - Простите...
     - Хочешь ли ты увидеть Танец Локара?
     Этот чертов  язык  витиеват  почище  корейского:  сплошные  намеки  и
иносказания.
     - Да, конечно. Я был бы просто счастлив посмотреть его в любое время.
     Затем добавил:
     -  Но  до  этого  я  попросил   бы   разрешения   сделать   несколько
фотографий...
     - Время настало. Оставайся здесь. Я позову музыкантов.
     Она вышла в дверь, за которой я еще никогда не был.
     Неплохо. Если верить Локару, не говоря уже о Хэвлоке Эллисе, танец  -
высочайшее искусство. Что ж, прямо сейчас я увижу,  что  подразумевал  под
высочайшим искусством умерший сотни лет назад философ. Я  протер  глаза  и
несколько раз наклонился, касаясь пальцами пола. Кровь застучала у меня  в
висках, и тогда я сделал пару глубоких  вдохов.  Снова  наклонился  и  тут
услышал какое-то движение за дверью.
     Для трех женщин, вошедших с М'Квайе я, наверное, выглядел так, словно
собирал на полу шарики, которых мне явно недостает.
     Я кисло улыбнулся и выпрямился, мое лицо порозовело, и не  только  от
физических усилий. Я не ожидал их так скоро.
     И вновь вспомнил Хэвлока Эллиса с его небывалой популярностью.
     Маленькая  огненноволосая  куколка,  завернутая,  как   в   сари,   в
прозрачный кусок  марсианского  неба,  смотрела  на  меня  удивленно,  как
ребенок при виде незнакомого яркого флага на мачте.
     - Привет, - сказал я ей, или что-то в этом роде. Прежде чем ответить,
она поклонилась. Очевидно, мой статус несколько возрос.
     - Я буду танцевать, - ее губы казались окрашенными в  цвет  крови  на
бледном как камея лице. Глаза оттенка  мечты  и  небосвода  смотрели  мимо
меня. Она медленно проплыла к центру  комнаты.  Застыв  там,  как  изящная
фигурка на фризе этрусков, она то ли  была  полностью  погружена  в  самое
себя, то ли внимательно рассматривала орнамент на полу.
     Может, в этой мозаике заключен какой-то символ? Но если  там  и  было
что-то скрыто, оно от меня ускользнуло, хотя, должен признать,  эти  узоры
пришлись бы весьма кстати в ванной или скромном маленьком патио.
     Две другие женщины походили  на  воробьев,  забрызганных  краской,  и
очень напоминали М'Квайе, только помоложе.  Одна  из  них  с  трехструнным
музыкальным инструментом, отдаленно смахивающим на сямисэн, уселась  прямо
на пол. Вторая держала в руках обычную деревянную колоду  и  две  палочки,
вызвавшие во мне воспоминания о барабане. М'Квайе  тоже  предпочла  вместо
своего инкрустированного стульчика сесть на пол. Я последовал ее примеру.
     Женщина с сямисэном все еще настраивала инструмент, и я Наклонился  к
М'Квайе.
     - Как зовут эту танцовщицу?
     - Бракса, - не оборачиваясь, ответила она и плавно  взмахнула  рукой,
что на любом языке означает разрешение начинать.
     Сямисэн запульсировал, как зубная боль, а деревянная  колода  тикала,
словно призраки всех часов, так и не изобретенных на Марсе.
     Бракса застыла, как статуя, закрыв лицо руками и разведя локти.
     Музыка начала биться пламенем.
     Шорохи, воркование, звук невидимых кастаньет...
     Шквал огня сменился ласковым плеском и - ритм  замедлился.  Это  была
вода - величайшая драгоценность в мире, струящаяся и текущая  среди  скал,
укутанных мхом.
     Но Бракса по-прежнему оставалась неподвижной.
     Один звук мягко сменил другой. Пауза.
     Затем едва различимо возник шелест ветра.  Тающе,  нежно,  вздыхая  и
замирая вновь.  Молчание,  всхлип  и  повторение  прежнего,  но  чуть-чуть
громче.
     То ли у меня от бесконечного чтения рябило в глазах, то  ли  в  самом
деле тело Браксы дрожало в такт этой странной музыке?
     Действительно...
     Она едва заметно покачивалась, чередуя дюйм вправо с дюймом влево. Ее
пальцы разжались, как лепестки цветка, я видел, что глаза у нее закрыты.
     Вдруг веки дрогнули, но ее отрешенный безжизненный взгляд  пронизывал
стены. Ритм покачивания стал заметнее,  -  теперь  он  сливался  с  ритмом
музыки.
     Ветер дул из пустыни, обрушивая на Тиреллиан тучи песка, как волны на
берег, и пальцы ее воплотили порывы этого ветра, а неподвижные руки  стали
подобны медленным маятникам.
     И -  пришел  шторм!  Бракса  кружилась,  теперь  ее  руки  подхватили
движение тела и плечи распахнулись, как два крыла.
     Ветер! Это был тот самый ветер! Дикий  и  загадочный...  Божественная
муза Сен-Жон Перса!..
     Смерч бушевал вокруг ее глаз,  но  они  оставались  спокойны.  Бракса
запрокинула голову, и я  знал,  что  не  было  теперь  преграды  между  ее
отрешенным, как у Будды, взглядом и вечными небесами Марса. Лишь две  луны
могли потревожить ее сон в этой первозданной нирване необитаемой бирюзы...
     Несколько лет назад в Индии мне приходилось видеть девадаси - уличных
танцовщиц, завлекающих мужчин ярким кружением паутины своих одежд.  Бракса
владела гораздо большим - она была рамадьяни, священной танцовщицей Рамы -
седьмой аватары Вишну, - дарующей человеку священный танец.  Теперь  дробь
приобрела  монотонность,  жалобный   плач   струн   вызывал   в   сознании
воспоминание о жгучих  солнечных  лучах  -  их  тепло  уносилось  дыханием
ветров, и голубое было неповторимо, как Мария, Сарасвати и Лаура. Внезапно
послышались звуки цитры, и я увидел, как статуя  медленно  возвращается  к
жизни и вдыхает божественное откровение.
     Я был Рембо с его гашишем, Бодлером с настойкой опия, Эдгаром По,  Де
Куинси, Уайльдом, Малларме и Элистером Кроули одновременно. В эту  секунду
я стал моим отцом в его темной сутане, сливавшейся с темнотой  кафедры,  а
звучание вздохов органа переросло в бешеный вой ветра.
     Она была крутящимся флюгером, крылатым распятием, парящим в  воздухе,
тонкой бечевкой, на  которой  развевается  яркий  шелк...  Плечи  ее  были
обнажены, а правая грудь поднималась и опускалась,  подобно  полной  луне,
взошедшей на небосклоне, и розовый бутон соска то появлялся на  мгновение,
то исчезал вновь. Эта музыка была возвышенной, как речь  Иова  в  споре  с
Богом. И танец ее был божественным ответом в споре.
     Мелодия стихла и растаяла - она вознеслась, была принята  и  получила
отклик.
     Бракса опустилась  на  пол,  уронив  голову  на  колени  и  застыв  в
неподвижности.
     А вокруг нее звучала тишина.
     Только по боли в плечах я понял, в каком  напряжении  находился.  Что
делал сейчас Он? Аплодировал?
     Краем глаза я видел, как М'Квайе подняла вверх ладонь.
     Словно повинуясь неслышному приказу, танцовщица  вздернула  голову  и
встала. Музыканты встали вслед за ней, а за ними и М'Квайе.
     Я приподнялся, чувствуя боль в затекшей ноге. И сказал то,  что  было
лишним: - Это прекрасно.
     И  получил  в  ответ  то,   что   заслуживал:   три   Высоких   Формы
благодарности.
     Разноцветное мелькание платьев, а потом я  вновь  остался  наедине  с
М'Квайе.
     - Ты видел сто семнадцатый из двух  тысяч  двухсот  двадцати  четырех
танцев Локара. Я глянул на нее сверху вниз:
     - Прав был Локар или нет, но он нашел превосходный ответ неживому.
     Она только чуть улыбнулась.
     - Похожи ли танцы вашего мира на тот, что ты увидел сейчас?
     - Некоторые - да. Я вспоминал их, когда смотрел на Браксу, но  именно
такого я не видел никогда.
     - Бракса посвящена, - сказала М'Квайе. - Она знает все танцы.
     И вновь на ее лице  появилось  то  странное  выражение...  появилось,
чтобы исчезнуть через мгновение.
     - А теперь я должна вернуться к своим делам. Она подошла  к  столу  и
осторожно закрыла книги, сказав "М'нарра".
     - До свидания.
     Я натянул ботинки.
     - До свидания, Гэллинджер.
     Я вышел наружу, забрался в  джипстер,  и  шум  мотора  разбил  ночную
тишину, а облачка потревоженного песка медленно опустились за моей спиной.


                                    2


     Стоило мне выпроводить Бетти после очередного урока грамматики, как в
холле раздались голоса. Дверь была слегка  приоткрыта,  и  я,  разумеется,
стал подслушивать.
     Мелодичный дискант Мортона: - Представьте себе,  недавно  он  изволил
сказать мне "привет".
     - Хм! - прогрохотала слоновья глотка Эмори. - Либо  он  не  проснулся
окончательно, либо ты стоял у него на дороге, а он просто хотел, чтобы  ты
посторонился!
     - По-моему, он даже не узнал меня.  Не  думаю,  что  Гэллинджер  стал
более сонным, чем обычно, но теперь у него  новая  игрушка  -  марсианский
язык. Всю прошлую неделю я дежурил по ночам и каждый раз, когда в три часа
проходил мимо его двери, в комнате бубнил магнитофон. В пять,  возвращаясь
к себе, я заставал ту же картину.
     - Парень много работает, - неохотно согласился  Эмори.  -  Думаю,  он
глотает что-то возбуждающее. Все эти дни взгляд у него остекленевший. Хотя
кто знает, может у поэтов глаза всегда такие.
     Здесь в разговор вмешалась Бетти:
     - Что бы вы о нем ни  думали,  мне  понадобится  минимум  год,  чтобы
просто вникнуть в то, что он разыскал за три недели. А ведь я лингвист,  а
не сочинитель.
     Думаю, тяжеловесные чары Бетти так покорили Мортона,  что  он  сложил
оружие.
     - В университете нам читали курс современной поэзии, -  начал  он.  -
Всего шесть авторов: Йитс, Паунд, Элиот, Крейн,  Стивенс  и  Гэллинжер.  В
последний день семестра профессор в негаданном  порыве  вдохновения  выдал
нам: "Шесть, только шесть имен высечены на скрижалях столетия, и все врата
хулы и ада не одолеют их!" ("Я создал Церковь мою, и врата ада не  одолеют
ее" (Матф., 16 18)). Сам я, - продолжил  Мортон,  -  считаю  его  "Свирель
Кришны" и "Мадригалы" настоящими  шедеврами  и  почел  за  огромную  честь
попасть в одну экспедицию с ним. Ну а с тех пор, как мы с ним встретились,
он даже перекинулся со мной целой дюжиной слов!
     Подоспела защита в лице верной Бетти: - Тебе когда-нибудь приходило в
голову, что, быть может, в детстве он страшно стеснялся  своей  внешности?
Может, он был вундеркиндом, и у  него,  скорее  всего,  даже  в  школе  не
нашлось друзей. Он просто очень чувствительный и слишком погружен в себя.
     - Погружен? Чувствителен?! - поперхнулся Эмори. - Да этот  тип  горд,
как Люцифер, это какой-то ходячий агрегат для  оскорблений.  Вы  нажимаете
какую-нибудь кнопку, вроде "привет" или "добрый день", а в  ответ  тут  же
получаете кукиш. Это у него на уровне рефлекса!
     Они еще немного позлословили на мой счет и разошлись.
     Ну спасибо, мальчишка Мортон, маленький прыщавый знаток! Я никогда не
изучал собственную поэзию, но рад, что кто-то так о ней  отозвался.  Врата
ада... Хорошо! Может, молитвы моего отца  все-таки  услышаны  и  я,  кроме
всего прочего, еще и миссионер?
     Вот только...
     ...Только что миссионер без  веры,  в  которую  он  мог  бы  обращать
людей?.. У меня есть собственная этическая система и, надо полагать,  хоть
какой-то побочный этический продукт она порождает. Но если мне и есть, что
проповедовать, - хотя бы в своих стихах, я никогда не стал бы  делать  это
перед  такими  пошляками,  как  все  вы.  Можете  считать  меня   образцом
непорядочности, но я к тому же еще и сноб, и для вас не найдется  места  в
моих Небесах - это частное владение, и сюда приглашаются  к  обеду  Свифт,
Шоу и Петроний Арбитр.
     Как славно мы пируем вместе!  Истинный  пир  Трималхиона!  И  главное
блюдо - Эмори. А тобой, Мортон, мы в лучшем случае заедаем суп!
     Я повернулся и присел на  стол.  У  меня  возникло  желание  написать
нечто. Экклезиаст мог один отнять всю ночь. И я решил написать поэму о сто
семнадцатом танце Локара-о розе, летящей за лучом света, овеваемой ветром,
и увядающей, как роза романтика Блейка...
     Я взял карандаш и начал.
     Когда я положил его на место, я уже любил свою поэму. Она  получилась
небольшой, во всяком случае, не больше, чем нужно  -  Высокий  Марсианский
пока не был моим сильным местом. Помучившись немного, я переложил поэму на
английский и благополучно зарифмовал. Возможно, она появится в моей  но