очем, она не собиралась 
развращать Максимова, ей важно было застолбить, что он НЕ СЫН ей.
     А он ответил. Он, оказывается, прекрасно умел целоваться. Все наговаривают 
на современную молодежь, что она, мол, ленива и закомплексована.
     Лидка выгнулась дугой. Давно забытое ощущение;
     Господи... Нарвалась. Сама. Нарвалась.
     Она обняла его за плечи - поверх детского пальтишка.
     В окошко-бойницу заглядывала звезда. Уже и не одна; небо постепенно 
очищалось, снег перестал, но ветер усиливался.
     Он заболел бронхитом и месяц не показывался в школе. Для Лидки это был 
долгий, как жизнь, счастливый и тяжелый месяц.
     В крошечной квартирке, которую она снимала вот уже несколько лет, царили 
смятение и беспорядок.
     Упорядоченный беспорядок, узаконенный - ей просто не хотелось ничего 
менять, как будто предметы, сдвинутые со своих случайных мест, способны были 
разорвать установившийся ход вещей. И максимовский шарфик, забытый на письменном 
столе, остался лежать там, куда его бросили, - Лидке казалось, что это добрая 
примета. Пусть лежит.
     В ванной так и осталось висеть чистое махровое полотенце, которым 
пользовался гость. Полотенце давно высохло, но Лидка не спешила его убирать. 
Пусть висит.
     Иногда, просыпаясь с четыре утра, она покрывалась потом от мысли, что все 
кончено и Максимова не вернуть. Что, оклемавшись после болезни, он тихонько 
переведется в другую школу. Что ему мучительно стыдно вспоминать все случившееся 
с ним, что он в депрессии, что он ненавидит ее, старую дуру, стерву биологичку, 
что он смеется над ней и презирает себя...
     После часа-другого таких раздумий Лидка вставала, в темноте брела на кухню 
и глотала приготовленные с вечера таблетки. Иногда после этого удавалось снова 
заснуть.
     Возвращаясь в сумерках из школы, она задирала голову и смотрела на свое 
темное окно. Понимала всю глупость этого ритуала и все равно смотрела- ей 
казалось, что однажды окно окажется освещенным.
     - Я тороплюсь, - говорила она коллегам и знакомым. - Меня ждут.
     Коллеги и знакомые переглядывались, и Лидка в этот момент верила, что 
сказанное - правда, что ее действительно ждут. Она торопилась домой, поднималась 
на пятый этаж по узкой вонючей лестнице, входила к себе в комнату - и видела 
небрежно брошенный шарф, хранящий остатки мальчишечьего запаха, и две чашечки 
из-под кофе с засохшим узором гущи на дне.
     Тогда она садилась на край дивана, смотрела в потолок и счастливо 
улыбалась.
     Она выдумывала поводы, разрешавшие ей позвонить Максимову домой. Поводов 
находилось хоть отбавляй: близилась весна, а с ней и выпускные экзамены. 
Состояние максимовского здоровья должно было внушать педагогу серьезные 
опасения; Лидка несколько раз репетировала предстоящий разговор, прокручивала в 
уме разные его варианты. Можно позвонить из учительской, а можно из автомата. 
Можно позвонить вечером, когда дома будут максимовские мать и брат. А можно 
утром, и тогда есть шанс застать болящего в одиночестве.
     Она выучила на память номер его телефона.
     Но ни разу не позвонила.
     К концу зимы участились болезни и среди учителей, Лидке накидали 
дополнительную нагрузку. Уроки шли один за другим, классы - старшая и средняя 
группа - сменяли друг друга в Лидкином кабинете биологии. При этом мальчишка или 
девчонка, усевшиеся на священное место Максимова, вызывали у нее не совсем 
понятное раздражение. Ей приходилось делать усилие, чтобы скрыть его.
     Иногда ей приходилось сдерживать себя, чтобы без видимой причины не 
улыбаться во весь рот. Она чаще обычного ходила по классу, вдоль рядов, потому 
что скрипучий стул отзывался звуком на каждое движение и усидеть на нем бывало 
невмоготу.
     На нее смотрели. Оглядывались на улице совершенно незнакомые мужчины. 
Таращили глаза старшеклассники. Как будто от нее исходило тепло. Или запах. Или 
невидимые волны, колебания, круги по воде.
     Однажды - Максимов болел уже двадцать дней - она решилась заговорить с 
математичкой, обремененной классным руководством.
     - Этот, Максимов... Что он себе думает, на второй год оставаться?
     - Говорила с матерью,- нехотя отозвалась замученная, неухоженная женщина. - 
Скоро должен выйти... Вы уж, Лидия Анатольевна, дайте ему возможность догнать 
программу. Обидно - отличник был...
     Лидка поджала губы, и сама поразилась, как удачно, как естественно 
сложилась на лице стервозная гримаска. Вот ведь привычка. Прирастает.
     А через неделю Максимов появился в классе. Она увидела его мельком, на 
перемене, и долго сидела в учительской, успокаивая бьющееся сердце, удерживая 
разъезжающиеся к ушам губы. Дура, дура, старая дура!
     Она вошла в класс минут через пять после звонка- ученики уже почти 
уверились, что биологичка наконец-то заболела.
     Она вошла, вызвав всеобщее разочарование; она умышленно не смотрела на 
максимовскую парту и, только утвердившись за столом, позволила себе "заметить" 
новоприбывшего:
     - А-а, Максимов! Ну наконец-то! Как ты себя чувствуешь?
     Она сразу же пожалела об этом вопросе. Потому что теперь придется 
выслушивать ответ.
     Максимов поднялся, и она увидела, что он похудел. И он изменился: остатки 
детства, неуклюжая фигура в мешковатом костюмчике, круглые щеки- все осталось в 
прошлом.
     - Спасибо, хорошо, - сказал он тихо. - ПОЧТИ СОВСЕМ хорошо.
     От этого "почти совсем" вспыхнули Лидкины уши, прикрытые, по счастью, 
распущенными волосами. Она нервно поправила прическу; ей казалось, что весь 
класс, от проницательной Антонины Дрозд до туповатого тихони Харченко, наблюдает 
за ней и прекрасно понимает, что происходит.
     - Тебе придется догонять программу, - сказала Лидка, глядя в журнал.- 
Садись... У нас сегодня новая тема. Государственные заповедники и их роль в 
биологическом ритме живой природы...
     Максимов сидел, низко опустив голову.
     На перемене она то и дело выходила из учительской. Шла по коридору, то в 
туалет, то в библиотеку, то еще куда-то.
     Он стоял перед огромным стендом и делал вид, что изучает правила 
внутреннего распорядка. Он стоял, не сходя с места, все двадцать минут, пока 
длилась перемена.
     Он тоже боялся.
     Он боялся, выслеживая ее после уроков. Только потом она поняла, как страшно 
ему было сделать этот первый шаг, а вдруг она засмеется и прогонит? Или, что 
вероятнее, посмотрит холодно, непонимающе:' "Максимов? В чем дело?"
     Она увидела его и быстро отвела взгляд. Отойдя на десяток метров, замедлила 
шаг.
     Он двинулся следом. Как хвост.
     Так они прошли несколько кварталов.
     Потом Лидка ни с того ни с сего завернула в незнакомый, высокий, пропахший 
котами подъезд.
     И долгие десять минут, пока наверху не хлопнула чья-то дверь, они стояли 
обнявшись, беззвучно и неподвижно.
     Ее жизнь обрела смысл. Снова и, как ей казалось, теперь уже навсегда.
     Очень скоро выяснилось, что Максимов фатально отстал от программы. Это при 
том, что у него и раньше были тройки. Лидка прекрасно знала, что думают о ней 
коллеги-учителя: "низвела" мальчика, чтобы срубить денежку на репетиторстве; 
родителям Максимова не стоило идти у стервы на поводу. А-а, у мальчика только 
мать...
     Она возвращалась из школы, ставила чайник на плиту, принимала душ и 
доставала из шкафчика флакон дорогих, безумно дорогих для скромной учительницы 
духов.
     И ждала - обычно не дольше получаса.
     Сперва в коридоре раздавались шаги, но она сдерживала себя, не бежала, 
сломя голову, навстречу, а дожидалась, пока в прихожей вежливо тренькнет звонок.
     ...Невозможно встречаться каждый день. Тут и еж заподозрит неладное. 
Максимов приходил к ней по понедельникам, средам и пятницам, но она ждала его 
каждый день, и очень часто не зря ждала, потому что то и дело оказывалось, что 
он забыл тетрадь, или не понял задания, или еще что-нибудь.
     И у нее почти никогда не хватало сил его выгнать.
     - ...Ты считаешь, что так и должно быть? Выработка условного рефлекса на 
прохождение Ворот? Что ради этого надо было превратить страну в дрессированное 
стадо?
     - Не знаю... А какой может быть другой путь?
     - Но ведь выживали и так! Много лет выживали! Твои родители, ты сама, мои 
родители, брат, да все...
     - Все... Те, кого ты видишь, действительно выжили. А тех, кто остался ТАМ, 
ты не видишь. Мою сестру Яну, например...
     - Извини...
     - Артемка, дело даже не в том, сколько НАС останется лежать на подступах к 
Воротам. Дело в том, что если раздавят даже кого-то одного... затопчут, смешают 
с землей...
     - Понимаю. Не продолжай. Но ведь нас топчут уже сейчас! Мы УЖЕ затоптанные, 
Лида. Еще не настал апокалипсис, а мы - уже...
     Они лежали, обнявшись. В комнате стояла темнота, только время от времени по 
потолку проплывали отсветы далеких фар.
     - Нет. Мы не растоптанные. И никому не дадим себя топтать. Мы только 
сделаем вид...
     Он усмехнулся холодно, как умудренный жизнью человек лет сорока. Она не 
видела его улыбки, но почуяла ее и притихла.
     - Так не получится, Лида. Ни у кого. Мой отец... Я не хотел говорить тебе, 
но он не просто умер. Его отправили на общественно-полезные... оттуда забрали в 
клинику... и прислали справку, что он... скончался от инсульта. И тот человек из 
его газеты, которого забрали одновременно с ним... его жене тоже пришло... от 
инсульта... Они их убили. Они убивают. Они будут убивать больше. Потому что 
иначе не удержишь, одних заверений в том, что это надо, одних экскурсий в 
морг... мало. Уже мало. Мы думаем, что мы самые умные... Что мы прикинемся 
покорными, и ничего. Но у меня уже сил нету. Таких, как Тонька Дрозд и ее 
папаша... Им нравится, когда мы - грязь. Лида, я не могу больше. Я не могу...
     По серому потолку снова прошло белое сияние. Свет отразился в глазах 
лежащего рядом юноши, широко открытых и влажных.
     Она обняла его. Накрыла собой.
     - Артемка... У меня никого нет, кроме тебя. Послушай... Держись. Все 
пройдет. Пройдет мрыга, все образуется, успокоится эта истерия... И я вернусь в 
науку. И ты будешь со мной. Поступишь в универ... Летом мы будем ездить в 
экспедиции. Зимой и осенью - обрабатывать данные, писать статьи... Я раздобуду 
допуск. Я смогу. Я просто струсила тогда, отказалась... а мы поймем.
     - Природу Ворот? - спросил он шепотом.
     - Да! - согласилась она радостно. - Мы... мы наладим промышленное 
изготовление этих самых Ворот, люди будут ставить их сами, как сейчас ставят 
муляжи. Мы не будем зависеть ни от чего...
     - Это не решение задачи, - тихо сказал Максимов.- Это все равно, что в 
лабиринте для крысы сделать сто дополнительных выходов.
     По стеклу медленно, деликатно застучал дождь. Потом все быстрее и быстрее. 
Потом забарабанил.
     - Артем... Обними меня.
     Прикосновение. Еще. Спокойствие. Безмятежное счастье.
     Ей снилась та давняя экспедиция, безмолвный зеленоватый мир и затопленные 
морем, не убранные вовремя Ворота. Во сне вместо Славки с ней был Максимов.
     Ей снился Андрей Зарудный, молодой, моложе самой Лидки. Почему-то с 
зелеными глазами, и из глаз Андрея Игоревича улыбался мальчик Артем.
     Ей снились университетские коридоры, и красные ковры на ступенях гэошной 
конторы, и красные поля бесконечных маков. И вместо множества непонятных, 
необязательных в ее жизни людей там появлялся Максимов. Она не видела его, но 
ощущала его присутствие.
     Весь прежний мир, вся ее прежняя жизнь были подернуты пыльной такой 
занавесочкой. Порой прозрачной, порой почти неразличимой. И только теперь, 
сдернув пелену, Лидка понимала, что жить под ней невыносимо. Под этой серенькой, 
всепроницающей пленкой нелюбви.
     Она потеряла полжизни.
     А могла бы потерять всю, без остатка. И так и не понять, чего лишилась.
     
     "...вопящих о нарушении прав человека. Уместно спросить этих господ: о 
каких правах речь? О праве любого из нас быть затоптанным на пороге Ворот? О 
праве быть погребенным под лавой, или смытым волной, или убитым глефой? Почему 
меры по спасению населения во время кризиса кажутся кому-то то антигуманными, то 
излишними, то несвоевременными?
     А вот почему. Во все времена на апокалипсисе кормилась целая стая 
кровососов - от продажных государственных чиновников, пропускавших в Условленное 
время армию своих родственников, до сомнительных фирм, отпочковавшихся от 
старого ГО, за колоссальные деньги обещавших безопасные "эскорт, 
транспортировку, эвакуацию". Теперь они лишены этой возможности, теперь им не 
нравится, что каждый гражданин имеет равную возможность гарантированно и 
бесплатно эвакуироваться в Ворота. Теперь они орут о "нарушении прав человека", 
существующем только в их воспаленном воображении..."
     Из речи министра ГО по поводу Апрельских праздников, 23 апреля 18 года 54 
цикла.
     
     ...Она ждала его дольше обычного. Он пришел запыхавшийся, огорченный- мать, 
по его словам, что-то давно подозревает и вот-вот даст подозрениям ход. Пряча 
глаза, он предположил, что, возможно, придется изменить порядок встреч или 
вообще некоторое время не встречаться. Через минуту, увидев ее лицо, он обнял ее 
и сказал, что бросит ради нее и школу и семью. Что сбежит с ней в лес.
     Нервно смеясь, они помогали друг другу раздеться, когда за окном взвыла 
сирена. Был ясный апрельский вечер; в соседней квартире упал и загрохотал по 
полу
     оцинкованный таз.
     - Граждане, учебная тревога. Граждане, зачет
     времени пошел. Внимание... Учебная тревога... Сто семь, сто шесть, сто 
пять, сто четыре...
     Лидка медленно выпустила руки Максимова. Остановившимися глазами посмотрела 
ему в лицо.
     - Не пойду.
     Он переступал с ноги на ногу, то просовывая руку в рукав рубашки, то снова 
выдергивая ее обратно.
     - Что?
     - Не пойду! - шепотом выкрикнула Лидка. - Нет! Ненавижу! Не хочу! Запру 
дверь, всех к черту! Моя квартира... Не пойду! Не желаю!
     - Девяносто два, девяносто один, девяносто, восемьдесят девять, - бубнил 
металлический голос во дворе. По лестнице гулко топали чьи-то ноги.
     - Успокойся, Лидочка...
     - Я спокойна. С меня хватит. Я не крыса, я не желаю! Я не поддаюсь 
дрессировке. Я имею право сдохнуть! Я... имею право... любить тебя, когда хочу! 
Я свободный человек!
     - Лида...
     Она улеглась на диван и закинула ногу на ватную спинку.
     - Все. Иди. Ты - иди. А мне уже плевать.
     - Шестьдесят восемь, шестьдесят семь, шестьдесят шесть...
     - Лида, - глухо сказал Максимов. - Мой отец... Теперь ты. Я не хочу.
     - Ничего мне не сделают, - сказала она зло.
     - Сделают, - тихо сказал Максимов. - Это сабостаж. Для начала выгонят из 
школы... Все... станет... труднее.
     - Пятьдесят два, пятьдесят один, пятьдесят, сорок девять...
     - Лида,- шепотом сказал Максимов,- я тебя очень-очень прошу. Пожалуйста. Ну 
пересиль себя...
     Она отвернулась лицом к диванной подушке и зарыдала.
     По счету "ноль" они вышли из подъезда-бледный мальчик со школьным портфелем 
и его нервная, красная, возмущенная репетиторша. Еще бы, так грубо прервали 
учебный процесс...
     Соседи косились.
     Они косились бы еще больше, если бы увидели, что у мальчика под курткой нет 
ни рубашки, ни майки. А возмущенная дама надела плащ прямо поверх эротичной 
кружевной комбинации.
     На выпускном вечере Лидка впервые увидела Максимову - мать. Прежде они 
почему-то не встречались ни на родительских собраниях, ни на общешкольных 
праздниках, даже в те далекие времена, когда Артему еще грозила тройка в 
аттестат, Максимова - вопреки советам - не пришла в школу, чтобы поговорить с 
вредной биологичкой.
     И вот теперь они встретились, хотя Лидка весь вечер стремилась держаться 
подальше.
     Максимова была Лидкиного поколения, но выглядела скверно, лет на десять 
старше. Плохая жизнь не добавляет молодости. Тревога за сына - тем более.
     - Добрый вечер, Лидия Анатольевна... Как жаль, что раньше нам не доводилось 
встречаться.
     Максимова говорила, а глаза ее быстро и внимательно изучали сперва Лидкино 
лицо, включая макияж и прическу, потом Лидкину фигуру, включая фасон костюма, и 
даже туфли, как показалось Лидке, собеседница успела рассмотреть - вплоть до 
состояния подметок. Лидка ждала, что в следующую секунду она, усмехнувшись, 
добавит: "А не кажется ли вам, что в НАШИ годы навязывать семнадцатилетнему 
мальчику свои несвежие ласки непристойно?"
     - Поздравляю, поздравляю, - затараторила Лидка, надеясь потоком 
поздравлений сбить Максимову с толку. - Такой день сегодня, выпускной вечер, это 
такое счастье, когда сын заканчивает школу, а он же у вас отличник, поздравляю, 
он вступает во взрослую жизнь, перед ним широкая дорога, пусть ему везет...
     Готовые сочетания слов привычно ложились на язык. Лидка говорила, а 
Максимова смотрела ей в глаза; гремел школьный оркестр, самодеятельный, зато 
громкий.
     Она обо всем догадывалась, эта Максимова. Или не обо всем, но тем 
мучительнее была догадка. Сын, прежде не имевший от нее тайн, теперь ушел к 
другой женщине, и то, что эта другая годилась ему в матери, вызывало у 
Максимовой не то чтобы возмущение, не то чтобы отторжение, а совершенно 
беспомощную, растерянную, почти детскую обиду.
     Она, Максимова, боялась этого вечера так же, как боялась его Лидка. Она 
спровоцировала разговор, которого Лидка избегала. Она надеялась что-то понять и 
что-то для себя прояснить, но вместо этого запуталась еще сильнее, потому что 
сухая моложавая женщина с жестким лицом не должна была, по мнению Максимовой, 
вызывать у нормального юноши никаких чувств, кроме страха перед двойкой.
     Артем наблюдал за встречей издали. У него была на этом вечере своя роль; 
расфуфыренная блондинка Вика не отходила от него ни на шаг, в то время как Тоня 
Дрозд разыгрывала, будто по нотам, бурный роман с мальчиком из параллельного 
класса. Молодежь казалась чуть пьяной, хотя алкоголь был строго-настрого 
запрещен на этом грандиозном, затопившем весь город празднике; Лидка сто раз 
предупредила Артема насчет возможных провокаций. Не брать в рот ничего, кроме 
лимонада, не брать в руки никаких бутылок вообще. И постоянно быть у всех на 
виду.
     Она видела, как он подошел к матери сразу после их с Лидкой разговора. И о 
чем-то спросил, нарочито беспечно, но Лидка прекрасно видела, как он напряжен.
     Она не слышала, что ответила мать, и не видела ее лица. Максимова прошла в 
раздевалку, а Артем остался на месте, улыбаясь, но не очень естественно, а рядом 
уже прыгала блондинка Вика, предлагая пойти в вестибюль, где давно уже начались 
танцы...
     Лидка подумала, что так одиноко, как сейчас, ему еще никогда не было. Что 
весь этот вечер, в меру официозный, в меру раскованный, оказался вдруг точной 
моделью бестолкового мира, в котором они с Лидкой чуют друг друга за версту, но 
не имеют права перекинуться словечком, чтобы не вызвать кривотолков. И мать, 
измученная подозрениями, но не имеющая доказательств. И прыгучая Вика, 
демонстрирующая всем свое право обнимать его за плечи. И Тоня Дрозд, полагающая, 
что буйные танцы с верзилой из параллельного класса дают ей преимущество в 
чьих-либо глазах.
     Он улыбался, по мере сил притормаживая раззадорившуюся Вику, но улыбка была 
все более жалкой.
     Ему было одиноко- и страшно. Обычный страх перед будущим, охватывающий 
невесту на пороге церкви или выпускника на сцене актового зала, был тут 
совершенно ни при чем.
     Лидка стиснула зубы. Нежность стояла в ней, сочувствие и нежность - по 
ноздри. Почти материнское, как ни крути, чувство.
     Она шагнула вперед, и весь этот зал, расфуфыренные девчонки, приодевшиеся 
учителя и взбудораженные родители, столы с бутербродами и лимонадом, сипящие 
микрофоны, желтый под слоем мастики паркет, надувные шарики и цветные флажочки - 
весь этот зал двинулся сперва на н