меня!
   Сонный возница взмахнул кнутом. Я оглянулся, но девушка уже исчезла.
   - Vieux diable! - мечтательно проговорил шевалье.  -  Как  я  завидую
вам, дорогой де Гуаира! Эх, мне бы такую дуэль! Отвечать было нечего.  Я
отвернулся. Повозка тронулась.
   - Топоры-ножи-ножницы-сечки! - донеслось из-за спины, и  я  почему-то
вновь подумал о бессонном точильщике. Что случилось с его бородой?
   Да, жизнь действительно театр. И хорошо,  если  приходится  играть  в
комедии. Тычки, затрещины, любовник в сундуке. Глупо,  конечно,  но  это
все-таки лучше кровавой красоты шекспировских ужасов.
   Итак, играем!
 
*** 
 
   Декоратор постарался. Задник сцены в меру  мрачен  и  в  меру  нелеп.
Темные потрескавшиеся стены древней гробницы, грустные пинии вокруг -  и
белые ажурные зубцы поверху, словно могила Цецилии Метеллы надела чепец,
какой носят субретки. Предрассветное серое небо,  далекий  глухой  голос
колокола...
   - Ага, вот и они! Однако же прохладно,  дорогой  де  Гуаира!  На  эту
реплику можно не отвечать.  Я  -  Арлекин,  принявший  вызов  чванливого
Капитана  и  теперь,  дабы  посмешить  благородную  публику,   во   всем
подражающий своему врагу. Нос надменно вздернут, ботфорты гордо попирают
холодную твердь, покрытую влажными желтыми иголками.
   - Доброе утро, синьоры!
   Их снова трое - крепыш, толстяк и высокий. Три  Капитана  -  надутьге
щеки, брови - к переносице, носы, как и у меня, - к  зениту.  Играют  от
души.
   Почему их трое? Маркиз, синьор Монтечело и...
   "Хватайте ее, синьор Гримальди!"
   Да мы, оказывается, знакомы!
   Вся труппа в сборе. Приступим?
   -  Прежде  чем  мы  начнем,  синьоры,  хочу  исполнить  свой  долг  и
предложить вам принести взаимные извинения...
   Реплика звучит неубедительно, фальшиво, и сам шевалье  понимает  это.
Вновь можно не отвечать, достаточно покачать головой.
   Крепыш превосходно играет. Его лицо в меру мрачно, в меру  горделиво.
Разглядывать его я не собираюсь - не время.
   Играем!
   Плащ падает на землю. Поверх него - камзол. Холодный воздух заполняет
ворот рубахи.
   - Жребий, синьоры!
   Тяжелый дукат неохотно, медленно  взлетает  к  низкому  серому  небу.
Взлетает, замирает на миг, словно раздумывая.
   Орел?
   Решка?
   Вместо орла -  чей-то  заносчивый  профиль  в  окружении  полустертых
латинских букв.
   Вместо решки - рыцарь в доспехах с пучком стрел в левой руке.
   Рыцарь - это я. И стрелы  со  мной,  маленькие,  завернутые  в  белую
тряпицу.
   Дукат все  еще  падает.  Медленно,  медленно...  Публика  замирает  в
ожидании, начисто забыв, что это все  -  комедия,  где  бьют  и  убивают
понарошку.
   Орел!
   Лицо крепыша в этот миг становится похожим на  золотой  профиль.  Его
выстрел - первый.
   Сарбаканы!
   Краснодеревщик постарался: "дудочка" маркиза ничем не  отличается  от
моей, даже лучше - полированная, с затейливой змейкой орнамента.
   Колючки!
   Тряпица разворачивается медленно, дабы зрители успели  почувствовать,
ощутить весь ужас этих маленьких стрел,  готовых  вонзиться  в  руку,  в
горло, в лоб.
   Все?
   Нет, не все. Арлекин не был бы Арлекином, если бы упустил возможность
потянуть время. Скучным равнодушным голосом  поясняю,  как  лучше  брать
колючку, как вкладывать ее в "дудочку".
   Капитаны сердятся, супят брови.
   Смешно!
   Теперь веселая  игра:  у  кого  ноги  длиннее.  Вы  победили,  синьор
Гримальди, значит, вам и шаги отсчитывать!
   Раз... два... три...
   Один плащ - налево, второй - направо.
   По местам!
   Синьор Гримальди вкупе с синьором Монтечело успешно делают  вид,  что
им не по себе. Не отстает и  шевалье.  Маркиз  внешне  спокоен,  но  мне
почему-то никак не удается разглядеть его лицо.
   Новая игра: у кого руки длиннее. Так-так, дорогой дю Бартас,  значит,
вам и платком махать.
   Литавры, барабанная дробь, тихий вздох зала, белый всплеск слева...
 
   ...И легкий, еле заметный ветерок у самого уха.
 
   Все правильно!  Злой  Капитан  не  может  поразить  доброго  веселого
Арлекина. На то и комедия!
   Теперь можно повертеть сарбакан в руке, поднять колючку,  поднести  к
глазам.
   Пауза - уже последняя. Публика это любит!
   Еще, немного еще...
   Пора!
 
*** 
 
   Опускаю сарбакан, вытираю платком губы и облегченно вздыхаю.
   Отыграл!
   Теперь очередь Капитана. Сейчас он  должен  поднести  руку  к  горлу,
нащупать иголку...
   Подносит, нащупывает.
   Падает.
   Падает?
   Хорошая  импровизация,  очень  хорошая!  Маркиз  оказался  прекрасным
актером. Но почему кричит синьор Монтечело? Почему синьор Гримальди...
   - Он... Он умер! Господа, он мертв!
   Что такое? Эта реплика -  лишняя,  совсем  лишняя!  Ведь  это  все  -
комедия! Зачем же...
   Холодный воздух - в лицо, теплое запястье -  под  пальцами.  Все  еще
теплое...
   Отпускаю его руку, встаю, хотя на плечах -  глыба  свинца,  словно  у
дантовских грешников.
   Слишком поздно!..
   Слишком  поздно  я  понимаю:  таких  комедий  ни  бывает.  Смерть   -
никудышный актер, у нее вес - взаправду.
   - Гадюка!
   - Я попросил бы вас, синьор Гримальди, выбирать выражения!..
   - Трусливая гадюка! Подлец!
   Занавес опустился, но ничего не кончилось.  Кажется,  секунданты  уже
готовы взяться за шпаги. Дабы все удвоить.
   - Все состоялось согласно уговору и правилам, принятым...
   - Гадюка!
   Открываю глаза. Лицо маркиза рядом, и я впервые могу рассмотреть его.
Лет  двадцать  -  не  больше.  Мальчишка.  Мертвый  мальчишка  с  широко
раскрытыми глазами, в которых навеки застыл ужас.
   Синьор Монтечело стоит рядом  и  странно  шморгает  носом.  А  синьор
Гримальди...
   - Это была не дуэль! Ты подлец, ядовитая  змея,  убийца!..  Гримальди
тоже молод, немногим старше маркиза. Высокий, крепкий, жилистый. Ему  бы
к отцу Хозе, тому нравились такие - длиннорукие, голенастые.
   Ничего уже не исправишь, не спасешь - кроме истины.
   Наклоняюсь над телом. Колючка легко выходит из ранки.
   - Извольте убедиться, синьоры!
   Легкая боль в запястье - и дружный вздох со всех сторон.
   - Моrt Dieu! - Это, конечно, шевалье.
   Минута, другая... Вынимаю колючку, отбрасываю, не глядя.
   - Там нет яда, синьоры. Можете убедиться. На меня смотрят, все еще не
веря. Синьор Гримальди подхватывает упавшее на покрытую желтыми иголками
землю черное жало, морщится, укалывает палец.
   И вновь мы ждем, время тянется, а в глазах мертвого маркиза - все тот
же ужас и холодная пустота.
   - Там нет яда, - повторяю я невесть зачем.
   - Но почему?! - В голосе синьора Монтечело - слезы, и на лице -  тоже
слезы. Он самый старший. Жаль, что тогда,  на  набережной,  он  не  смог
сдержать глупых мальчишек, решивших поиграть в ЬапсИПо.
   Объяснять не хочется, тем более объяснять очевидное.
   - Он умер от страха, синьоры. Просто от страха...
   Правда - но, конечно, не вся. Его убил я. Убил  -  хотя  и  не  желал
этого. Хотелось проучить, оставить с мокрыми штанами, чтобы  запомнил  и
закаялся навек... ! Дорога в Ад, я тоже тебя мощу!
   - В любом случае,  синьоры,  -  несколько  неуверенно  произносит  дю
Бартас, - дело кончено.
   - Вовсе нет!
   Синьор Гримальди дергает рукой.  Ножны  отлетают  в  сторону,  тускло
блещет серая сталь.
   - Защищайся, ублюдок!
   У меня нет шпаги. Сарбакан - в левой руке, колючки - настоящие  -  за
поясом, но я не хочу никого убивать!
   - Защищайся, трус! Дайте ему шпагу! Шпагу! Сарбакан с  легким  стуком
падает на землю. В моей ладони -  теплая  рукоять.  Я  даже  не  успеваю
понять, чья это шпага.
   - Вот тебе, каналья!
   Его шпага взлетает вверх, затем устремляется  вперед,  и  я  даже  не
замечаю, как вновь превращаюсь в маленькую лохматую обезьяну...
   ...которая растерянно глядит на длинную тяжелую железяку, не понимая,
зачем странные люди всучили ей это диво. Надо быть очень  глупым,  чтобы
пускать подобное в ход, забивая голову бесконечными квинтами,  терциями,
рипостами и флаконадами ан корте. Зачем такая тяжесть? В крайнем  случае
хватит обломка бритвы или маленького ножичка, который так удобно  зажать
в пальцах ноги.
   Ай! Страшный человек делает  шаг  вперед,  зачем-то  тычет  сталью  в
бедную маленькую обезьяну.
   Ай!
   Обезьяньи пальцы не могут удержать тяжелый эфес. Злой человек цепляет
железяку полосой сверкающей стали, крутит, вертит...
   Железяка летит в сторону, ударяется о  покрытый  темной  корой  ствол
пинии, катится, замирает. А злой человек, радостно  ухмыляясь,  подается
вперед, вновь тычет сталью прямо в покрытую шерстью обезьянью грудь.
   Дерево далеко, не запрыгнешь! Бедная обезьяна в ужасе, остается  одно
- упасть, зарыться лицом в холодную землю.
   Скорей!
   Вниз, упор на передние лапы, замереть,  прижаться  к  влажным  желтым
иголкам. Глупый злой человек решит, что бедная обезьянка  мертва.  Тогда
он уйдет. Ведь люди - не ягуары, они не едят обезьян!
   Но что это с человеком? Почему он падает? Ах да,  он  слишком  сильно
подался вперед  и  теперь  вместе  со  сверкающей  сталью  нависает  над
бедной...
   Ай-яй!
   Надо убрать задние лапы, скорее убрать задние!..
   Извини, человек, я не хотела!
   Так получилось, случайно! Случайно! Наши задние лапы столкнулись,  но
бедная обезьяна не виновата, что ты все-таки упал!  Ты  кричишь,  бедный
человек? Жаль, что ты не умеешь падать, что  ты  упал  прямо  на  правую
лапу, в которой сжимал эту нелепую серую полосу! Тебе  больно,  с  твоей
лапой что-то не так?
   Извини!
   Извини, я уже убегаю, вот только заберу свою железяку, чтобы она тебя
не раздражала, вот она в моей лапе, кувырок, уже встаю...
   Какой же ты глупый, человек!
   Зачем же ты поднимался мне навстречу, поднимался,  не  глядя?  Бедная
глупая обезьяна  не  виновата,  что  ты  наткнулся  на  железяку!  Зачем
обезьяне вообще железяка?
   Что с тобой, человек? Обезьянке страшно! Почему ты не  встаешь?  Тебе
больно?
   - Вы же убили его, Гуаира!
   Пожимаю плечами и принимаюсь отряхивать мокрые  иголки,  налипшие  на
рубаху. Шпага так и осталась в теле - дотрагиваться до теплого эфеса нет
ни желания, ни сил.
   В глазах шевалье - ужас, такой же, как у мертвого маркиза.
   - Знаете, когда вы упали, я уже подумал было... Черт, дьявол! Где  вы
научились такому?
   До каменной стены мавзолея  -  всего  несколько  шагов.  Не  понимая,
зачем, подхожу ближе, прикасаюсь лбом к холодным влажным камням.
   Ужас, таившийся где-то глубоко, под  сердцем,  проступает,  заполняет
душу.
   Священник не должен убивать! Даже такой, как я. Простишь ли. Господи?
Хотя бы за это?
   Поднимаю взгляд. На сером камне -  еле  заметные  буквы,  сыпавшиеся,
полустертые.
 
   L...I...В...Е...N..?...I...S
   М...Е...R...I...Т...А
   Libentis merita - по заслугам жертвуя. Это ли Твой ответ?
 
   КОММЕНТАРИИ ГАРСИЛАСИО ДЕ ЛА РИВЕРО.
   РИМСКОГО ДОКТОРА БОГОСЛОВИЯ
 
   Синьор дю Бартас, о котором с такой  теплотой  повествует  автор,  на
самом деле безграмотный грубиян, ландскнехт,  привыкший  продавать  свою
шпагу кому угодно.  Кстати,  стихи,  которые  шевалье  дю  Бартас  якобы
цитирует, - полнейшая выдумка автора. Во  всяком  случае,  мне  ни  разу
слышать  их  не  доводилось.  Насколько  мне  известно,  они  вообще  не
французские, а написаны и изданы где-то в Полонии или Валахии.
   История с дуэлью чрезвычайно  показательна.  Здесь  автор  сбрасывает
привычную  маску  и  предстает  в  истинном  обличье   -   холодного   и
расчетливого убийцы. Я почти уверен, что во время поединка  отец  Гуаира
использовал не обычный, а отравленный шип, затем попросту подменив  его.
Не исключено, что и  синьор  Гримальди  был  убит  подобным  же  подлым,
обманным образом - Именно так и поступают иезуиты.
   О его "раскаянии" и говорить смешно. На следующий день он  допрашивал
меня с особенным сладострастием. Его обезьянье лицо прямо-таки светилось
довольством.
 
Глава VI 
 
   Об откровениях еретиков и мумий, пагубности любострастия, а  также  о
безумном астрологе, возжелавшем не  токмо  предвидеть,  но  и  исправить
Грядущее
   Монах-доминиканец: Не будь скаредным, сын мой! Ибо  искупить  грех  -
это значит купить.
   Илочечонк: Купить? Но что?
   Монах-доминиканец: Как. что, деревенщина ? Ясное дело,  индульгенцию?
Гляди - вот подпись, а  вот  и  печать.  Убийство  -  двадцать  золотых,
прелюбодеяние - пятнадцать, грабеж на большой дороге - пять.
   Илочечонк: Отец мой! Неужели я стану таким образом безгрешен ?
   Монах-доминиканец:  Вот  темнота/Ясное  дело,  только  денежки  гони!
Заплатишь - и гуляй себе, аки ангел!
   Илочечонк: Странно... Но раз так, вот тебе пять золотых.
   Монах-доминиканец: Молодец! А вот тебе индульгенция по всей  форме  с
подписью и... Ай! Ты что делаешь?
   Илочечонк: Забираю твое золото, поп! Ведь мы с тобой оба  на  большой
дороге!
   Действо об Илочечонке, явление шестое.
 
   "...Письма же из Амстердама и иных городов Соединенных  Провинций,  а
также из Стокгольма и Виттенберга получал  я  через  негоцианта  Джакомо
Беллини. Оный  же  негоциант,  как  мне  достоверно  ведомо,  будучи  по
торговым делам в Королевстве Шведском, прельстился  Лютеровой  ересью  и
публично отрекся от Святой Католической Церкви. И это может  подтвердить
брат его, Луиджи, при сем пребывавший.  А  в  доме  означенного  Джакомо
Беллини, что расположен у ворот Святого Себастьяна, хоть и  наличествуют
Иконы и Распятие, однако же перед ними лампад не  возжигают,  молитв  не
творят, но возводят хулу и чинят насмешки, яко же над идолами..."
   Писец в черном балахоне склонился над бумагой так низко, словно писал
не пером,  а  носом.  Маленькие  очки  с  толстыми  стеклышками  азартно
поблескивали в свете лампы. Я заглянул через плечо и оценил стиль.
   - Продолжайте, сьер Гарсиласио!
   - Я... Я уже все. Вы обещали!..
   - Разве? Боюсь, вы сейчас не в том положении, чтобы ставить  условия.
Итак, с письмами ясно. А кто  был  посредником  в  ваших  переговорах  с
типографом?
 
*** 
 
   Ипполит Марселино, первым применивший Великую  Вегилию,  считал,  что
для раскаяния душегуба и вора достаточно двух  бессонных  ночей.  Еретик
начинал видеть Ад после  трех.  А  вот  еретик  злокозненный,  чье  тело
укрепляет сам Нечистый, уже завладевший проклятой душой, сдается  только
на пятые сутки - или сходит с ума.
   Нечистый не решился заглянуть под  низкие  своды  Санта  Мария  сопра
Минерва. Сьер Гарсиласио де ла Риверо, римский  доктор  и  враг  Церкви,
начал каяться после третьей ночи.
   - Итак, вашим посредником в переговорах с типографом...
   - Манасия бен-Иаков! Он! Этот иудей! Он,  меняла  из  Венеции,  часто
бывает в Риме у своего тестя Аарона бен-Имме-ра... Это все?  Вы  же  мне
обещали! Я не могу! Не могу!
   Будильников было уже  двое  -  оба  крепкие,  плечистые,  безмолвные,
словно големы. Тут же стояло ведро мутной тибрской воды. Короткие темные
волосы парня слиплись, вода текла по лицу, падала на стол.
   - Что вы еще можете сказать об этом иудее?
   - Он... Он хулит Христа! Он говорит, что Мессия -  это  не  Иисус,  а
какой-то иудей из Турции по имени... по имени...
   Будильники начеку - глаза парня вновь раскрылись. В них было  безумие
- и странный нездешний отблеск. Отблеск адского пламени.
   - Шабтай Цеви. Его зовут Шабтай Цеви! У сьера Манасии есть книга, там
об этом написано...
   Иудей Манасия бен-Иаков, верящий в Мессию из Турции, был уже седьмым,
кого вспомнил  сьер  Гарсиласио.  Пробелы  в  следственном  деле  быстро
заполнялись. Но что-то меня смущало. Парень видел  Ад,  но  даже  сейчас
пытался юлить, говорить о мелочах. Будь я просто следователем,  желающим
вывести на процесс  Трибунала  лишний  десяток  врагов  Церкви,  Вегилия
продолжалась бы и дальше. Но мне требовалось иное.
   - Теперь о вашем старшем брате, сьер Гарсиласио.
   - Нет!
   На  миг  безумие  исчезло,  глаза  сверкнули  огнем  -  живым   огнем
неубиенной ненависти.
   - Мой брат... Мой старший брат никогда  не  разделял  моих  взглядов.
Слышите! Слышишь, ты, проклятый палач? Он ничего не знал о  моей  книге,
не был знаком...
   - Отчего же? - Я забрал  у  писца  знакомую  толстую  тетрадь,  нашел
нужную страницу. - Ваш брат всего на два  года  вас  старше,  вы  вместе
учились. Кроме того, вы показали на следствии,  что  были  очень  с  ним
дружны.
   Сьер де Риверо прикрыл глаза - всего на миг, на малое  мгновение,  но
мне уже все стало ясно. Он думает. Все еще может думать.
   Уж не Сатана ли скрывается в темном углу сырого подземелья?  Все-таки
четвертые сутки!
   - Мой брат... - Тонкие бесцветные губы сжались. -  Мой  старший  брат
Диего де ла Риверо - человек глубоко  религиозный.  Поэтому  я  не  стал
делиться с ним...
   - Как же так? - усмехнулся я. - Вместе росли, вместе учились!
   - Он... Он... Его воспитывал отец. Отец очень любит его, ведь Диего -
старший, наследник...
   Наши глаза на мгновение встретились, и мне стало не по себе. Мы оба с
ним - младшие сыновья, оба выросли  и  учились  в  Риме,  хотя  родились
далеко отсюда.
   И кто ведает, если бы в Генеральный Коллегиум Общества отдали его,  а
не меня...
   - Итак, вы утверждаете, что религиозные убеждения вашего брата  Диего
сформировались в семье прежде всего под влиянием отца?
   - Да...  Да.  Да!  Оставьте  моего  брата  в  покое!  Оставьте!..  Мы
переглянулись с писцом, и Я  заметил,  как  победно  блеснули  стеклышки
очков в тонкой медной оправе. Все! Капкан захлопнулся -  с  грохотом,  с
лязгом, с брызгами крови. Намертво!
   Все эти дни его ни разу не  спрашивали  об  отце.  Он  просто  забыл.
Точнее, у него уже не оставалось сил, чтобы думать обо всем сразу.
   Я заглянул в  протокол:  "...религиозные  же  убеждения  брата  моего
старшего, Диего, сформировались под влиянием отца нашего..."
   Такое признание еще не означает, что Диего  де  ла  Риверо  -  тайный
иудей. Но теперь Толедо вправе требовать выдачи не только маррана Мигеля
де ла Риверо, но и его старшего сына. А уж Супрема сама разберется,  кто
иудей, кто католик. Разберется - или отправит обоих в Высшую  Инстанцию,
дабы именно там внесли окончательную ясность.
   К Святому Петру - в дыме горящей мокрой соломы.  Это  парень  еще  не
понял. Поймет! И очень скоро.
   - Хорошо, оставим  это.  Пять  лет  назад  вы  поехали  в  Краковский
университет и проучились там два года. Почему? Разве Римский хуже?
   Вздох облегчения, легкая, еле заметная улыбка на  помертвевшем  лице.
Он победил! "Проклятый палач" стал спрашивать о какой-то ерунде.
   - Я узнал... Там были хорошие профессора... Сьер, можно я посплю?  Вы
же обещали!
   - Отвечайте, сьер Гарсиласио, отвечайте...
   Ответ я уже знал - от одного из его приятелей - Сьер Гарсиласио ездил
в Краков, дабы прослушать курс алхимии. Краков -  единственное  место  в
Европе, где алхимию преподавали с кафедр.
   - Там... Там хорошо  читали  догматическое  богословие.  Я  учился...
слушал курс у профессора Иоганна Дельбрюка. И вновь я  не  удержался  от
улыбки. Молодец!
   - Назовите всех профессоров,  чьи  курсы  вы  прослушали  в  Кракове.
Быстро, не думая!
   Список лежал у меня в кармане. Сьер  Гарсиласио  не  оплошал  и  тут,
перечислив всех, кроме  профессора  Германа  Зиммельгаузена,  который  и
читал курс алхимии. Профессору это не поможет - и  не  повредит,  ибо  в
Кракове уже наведен порядок и герру  Зиммельгаузену  довелось  бежать  в
Страсбург.
   Но мне не нужен этот немец. Пусть себе превращает  в  золото  кошачью
мочу! Бедняга де Риверо понял, что в моем вопросе ловушка.
   Понял - но все же попался.
   - Итак, астрономию вам читал...
   - Профессор Алессо Порчелли. Он монах.. Иезуит.
   - Правда? И как он выглядит?
   Описание совпадало. Да, это он! Сьер Гарсиласио  де  ла  Риверо,  сам
того не зная, вытащил счастливый  билетик.  Очень  счастливый!  Тот,  на
котором написано: "Жизнь".
   Брата Алессо Порчелли, сгинувшего где-то в  рутенийских  степях,  уже
забыли в Италии.  А  тем,