етер. Он был с  запада,  со  стороны
сгинувшего во тьме королевского табора.  Мне  показалось,  что  я  слышу
знакомый напев. Да, "Те Deum laudatum" - "Тебя, Боже, хвалим". Они  тоже
не спят.
   Мне не повезло. Самое время скользнуть в  темноту,  неслышно,  словно
настоящий ягуар, обойти посты и...
   Нунций Торрес, посланник Святого Престола  в  Короне  Польской,  ждет
меня. Он единственный знает о том, зачем я здесь. Но меня все нет, и Его
Преосвященство наверняка решил, что я уже присоединился к братьям Поджио
и Александру.
   Я жив, но мне не повезло.
   Вавилон не отпускал беднягу Илочечонка.
 
*** 
 
   - Pax vobiscum, дети мои! Да благословит Господь яства и питие, равно
как пошлет нам удачу на поле бранном...
   Слава Богу!
   Я вернулся к костру, возле которого -  наконец-то!  -  собралась  моя
маленькая армия. Поп, еретик и мятежник. Хороша компания!
   Сразу? Или лучше объяснить? Нет, сразу!
   - Синьоры! Этой ночью, прямо  сейчас,  вы  должны  покинуть  казацкий
табор. Королевский лагерь рядом, вас примут.
   Мертвое молчание было мне ответом. Шевалье и брат Азиний  смотрели  с
изумлением. Во взгляде сьера Гарсиласио светилась ненависть.
   - Вы меня поняли? Уходите немедленно! Сейчас же!
   Тишина. Переглядываются. Думают. Не понимают.
   - Дорогой друг, а вы?
   - Отчего же, монсеньор?
   - И не надейтесь! Прорвало!
   Я подождал, пока они выговорятся.  Время  еще  было  -  до  рассвета.
Наконец все трое умолкли. Итак, придется объясняться.
   - Завтра будет бой. Почти наверняка  ребелианты  потерпят  поражение.
Более того, уйти им не дадут. Король не сможет сдержать шляхту, а  когда
начнется резня, никто не будет просить вас показать  нательный  крестик.
Не хотел бы напоминать вам, синьоры, но еще в Риме  вы  обещали  мне  во
всем повиноваться!..
   ...Десять  дней  назад  нунций  Торрес  опоясал  Яна-Казимира  мечом,
присланным из Рима. Говорят, его тоже освятили на Гробе Господнем.
   Меч - приказ, простой и понятный. Не щадить, не миловать!
   Гроб Господень, ты все терпишь!
   - Но,  мой  друг!  Черкасы  почтили  меня  доверием,  и  было  бы  не
по-рыцарски сие доверие обмануть. Ма  fbi!  Надо  же  всыпать  проклятым
татарам! Да и без вас, дорогой Гуаира, я никуда не пойду!..
   - Мон... Синьор де Гуаира! Обнаружил я в  таборе  немало  страждущих,
исцеления чающих, и не по-христиански было бы оставить их!  Кроме  того,
не встретил я до сего дня должного примера святости, среди сих  лесов  и
болот воссиявшего...
   - А я, знаете, решил  сменить  оружие  критики  на  критику  оружием.
Наконец-то я смогу поспорить с вами на равных!
 
*** 
 
   Они  не  понимали.  Не  видели.  Не  чувствовали.  Ночь   ва-ль-Кадар
наступила, и ангелы Господни уже собрались, дабы вынести  приговор.  Над
тихим полем, над пирующим Вавилоном, над всеми - виновными и невинными -
неслышно развернулся Свиток Суда.
   Я молча встал и пошел прочь. И никто не последовал за мной.
 
*** 
 
   "Те Deum" отзвучал, и над полем повисла тишина - сырая, мертвая.  Так
тихо бывает в зале суда перед вынесением приговора.
   Ночь ва-ль-Кадар - Ночь Предопределения. Почему-то думалось, что  это
- очередная богословская заумь. А все оказалось просто, слишком просто!
   Сырой ветер ударил в лицо, и на миг мне почудилось, что  я  снова  на
болотистых берегах Парагвая. Сзади - асунсьонская переправа,  впереди  -
Тринидад, слева - дорога на Каакупе, где Бирюзовая Дева обещает прощение
всем - кроме меня. Тучи закрыли Южный Крест, но они скоро уйдут...
   ...Тебе  не  вернуться,  Илочечонк!  Для  тебя  тоже  наступила  Ночь
Предопределения - Ночь ва-ль-Кадар.
   Мы все свободны.
   В это не всегда веришь, не всегда понимаешь, но мы - свободны.
   Тысячи дорог, тысячи поворотов - и за каждым Будущее.  Его  еще  нет,
оно не наступило, оно зависит только от нас.
   Мы - свободны!
   Моя маленькая армия - поп,  еретик  и  мятежник  -  могла  вообще  не
встретиться со мной. Они могли разбежаться еще в Бахчисарае или позже, в
Чигирине, пока я отвозил непокорную королеву  в  ее  Гомель.  Они  могли
повернуть назад позавчера, вчера, сегодня утром, минуту назад.
   Но сейчас - порог.  Перекресток,  переправа,  вход  в  пещеру.  Мене,
такел,  упарсин  -  исчислено,  взвешено,  поделено.   Сейчас   -   Ночь
ва-ль-Кадар, после которой остается лишь один путь, одна дорога.
   Будущее  уже  есть,  оно  маячит  впереди,  его  можно   рассмотреть,
потрогать руками. И ничто уже  не  изменит  приговора,  начертанного  на
Свитке Суда.
   Свобода Воли - и Предопределение.
   Ночь ва-ль-Кадар...
   Поп, еретик, мятежник... Мне не нужен Нострадамус, чтобы увидеть ваше
Будущее. И брат Алессо Порчелли может спокойно спать в своей  могиле.  Я
знаю, что вас ждет. И я не виноват, что вы все слепы!
 
*** 
 
   - Не огорчайтесь, мой друг!
   Сочувственный вздох. Тяжелая ладонь опустилась мне на плечо.
   - Мы все  верим,  что  вы  желаете  нам  добра...  Вот  как?  И  сьер
Гарсиласио тоже?
   - ...но бывают обстоятельства, которые сильнее нас.  Вы  же  сами  не
можете покинуть сей табор! Не спрашиваю о причине, но...
   Нет, он спрашивал. Впервые за все наше знакомство.
   - Простите меня, дорогой шевалье, но я действительно... действительно
должен остаться.
   - Вот видите! Тогда вы поймете и нас. Vieux diable!  Завтра  разобьем
проклятых нехристей, а там - в Киев, а затем... Вы и в самом деле знаете
дорогу в этот... Гомель?
   - Знаю, дорогой дю Бартас.
   - Тогда, надеюсь, вы... Впрочем, нет! Потом - после боя.
 
*** 
 
   Гомель...  Маленький   тихий   городишко,   острые   шпили   костела,
полузнакомый польский говор... Что там поделывает панна Ружинска? Черный
платок, суровая речь исповедника, запертые комнаты.  Судьба  грешницы...
Насиловали, били плетьми, держали за решеткой, снова  насиловали,  снова
били...
   Вырвалась - и теперь виновна во  всем.  Недоумковатый  ксендз  так  и
порывался допросить ее по поводу верности  римско-католической  вере.  Я
оказался рядом - очень вовремя. Но я уехал, она осталась...
 
*** 
 
   - Полно, дорогой де Гуаира! Вот увидите, все образуется!
   - Конечно, шевалье! А как же иначе! Обрадовался,  улыбнулся,  огладил
бородку.
   - Vieux diable! Чувствую, завтра тут будет  жарко!  Да,  жарко.  Надо
сходить за гитарой. Черная Книга - в надежном месте, а все  остальное  -
пропадай оно пропадом!
   - Дорогой дю Бартас! А не прочитаете ли вы мне какой-нибудь сонет?
   Пикардиец на миг растерялся, бородка недоуменно вздернулась.
   - Но... Вы уже все слыхали, Гуаира! Впрочем... Ага, вот!  Признаться,
несколько высокопарно...
   Прокашлялся, помолчал,  вспоминая.  Я  не  торопил.  Странно,  иногда
начинало казаться, что не забытый поэт, умерший много лет назад,  а  сам
дю Бартас написал эти неуклюжие четырнадцатистрочники.
 
   Четыре слова я запомнил с детства,
   К ним рифмы первые искал свои,
   О них мне ветер пел и соловьи -
   Мне их дала моя Гасконь в наследство.
   Любимой их шептал я как признанье,
   Как вызов - их бросал в лицо врагам.
   За них я шел в Бастилию, в изгнанье,
   Их, как молитву, шлю родным брегам.
   В скитаниях, без родины и крова,
   Как Дон Кихот, смешон и одинок,
   Пера сломив иззубренный клинок,
   В свой гордый герб впишу четыре слова.
   На смертном ложе повторю их вновь:
   Свобода. Франция. Вино. Любовь.
 
   - Король! Король убит!
   Еще ничего не понимая, я дернулся, привстал, рука привычно скользнула
к сарбакану...
   Сарбакана нет, лишь мешок да гитара в чехле.
   - Короля убили! Насмерть! Слава!
   - Слава! Слава! Сла-а-ава!
   Я протер глаза. Выходит, я все проспал? Кажется, бой уже  начался!  И
не просто начался!
   - Ядром! Он впереди гусарии своей ехал! Наповал! Наповал!
 
*** 
 
   Тучи сгинули. Яркое солнце заливало неровное  поле.  Дым,  маленькие,
словно игрушечные, фигурки...
   Ни черта не понять!
   Черные реестровцы, забыв о  привычной  сдержанности,  выстроились  на
краю вала. Кто-то кричал, кто-то размахивал саблей.
   - Победа! Победа!
   Белые свитки держались  поодаль,  но  в  их  глазах  я  тоже  заметил
радость.
   Неужели правда?
   Хохот за левым ухом. Перекреститься? Нет, не пoможет! Плохой из  меня
получился пророк!
   - Бегут! Бегут!
   Я поглядел туда, где клубился черный дым. Сквозь прорехи  можно  было
заметить неровный отступающий строй. Чей? Шевалье! Где шевалье, черт его
побери?!
 
*** 
 
   Дю Бартаса я нашел на  самом  краю  вала.  Грозный  пикардиец  стоял,
скрестив руки на груди и надвинув мохнатую шапку на самые брови.
   Тоже мне, принц Бурбон нашелся!
   - А-а, Гуаира! Ну и спите же вы, мой  друг!  А  баталия,  признаться,
преизрядная!
   Я еле сдержался, чтобы не сбить с  пана  полковника  шапку.  Стратег,
parbleu!
   -  Пока  вы  спали,  нас,  как   видите,   изволили   атаковать.   Но
фельдмаршал-лейтенант Богун вовремя развернул пушки. Vieux diable! Ну  и
молодец!
   - Король! - не сдержался я. - Что с королем?
   - Гм-м... - Пикардиец нахмурился. - Признаться, я  не  совсем  понял.
Тут все толкуют о каком-то короле. Но ведь мы воюем с татарами!  Правда,
татар я отчего-то не видел, нас атаковала латная конница...
   Дьявол!
 
*** 
 
   Клубы дыма сгустились, скрывая  поле  боя.  Но  вот  откуда-то  слева
послышался знакомый визг.  Сначала  еле  слышный,  затем  все  громче  и
громче. Земля задрожала от ударов тысяч копыт.
   - Кху-у-у-у! Ху-у-у-у-у! Алла-а-а!
   Татары! Ну и тяжелый язык у шевалье!
   Я растерянно оглянулся. Неужели так и делается история?  Сейчас  орда
сметет остатки  разбитых  гусарских  хоругвей,  ворвется  в  королевский
лагерь...
   И  все?  Полумесяц  над  Варшавой,  полумесяц  над  Краковом?  Вместо
Республики - Лехистан?
   - Слава! Сла-а-ва!
   Вот они! Огромная серая туча, стелющаяся над самой травой. Ни  людей,
ни коней - одно неровное грязное пятно. Наползает, затопляет поле...
   А я понадеялся на польские пушки! У  capitano  Хмельницкого  их  тоже
оказалось преизрядно.
   Арцишевский, пся крев, где тебя черти носят?
   Наконец громыхнуло - далеко, возле самого польского лагеря. Негромко,
неуверенно. Громыхнуло, стихло...
   Я махнул рукой и стал спускаться вниз. Sit ut sunt aut non sint! Если
Ян-Казимир все-таки жив, еще есть надежда. А если  нет,  то  уже  сейчас
паны шляхта разбегаются по ста разным  дорогам  и  тропкам.  В  атаке  -
волки, в бегстве - зайцы...
   То-то радость сьеру римскому доктору! И не  ему  одному.  Захочет  ли
теперь Паоло Полегини даже разговаривать с  посланцем  Конгрегации?  Vae
victis!
   Крики не стихали, пушки у королевского лагеря продолжали  огрызаться,
но я уже не обращал внимания на весь этот шум. Забавно читать  в  книгах
про войну о том, как с высокого холма некий очевидец наблюдает за  ходом
баталии. Полк налево, хоругвь направо... То, что это ерунда, я понял лет
в шестнадцать, когда отец Мигель разрешил мне садиться на коня.  Сельва,
свист стрел у самого уха, резкий запах пороха, ветки, бьющие по  глазам,
- и чье-то окровавленное тело под копытами хрипящей лошади.  Лишь  потом
узнаешь, кто, собственно, победил. Но и тут, на огромном поле, ничего не
понять. Дым, фигурки мечутся, даже неясно -  отступают  ли,  атакуют.  И
пушки гремят - непонятно чьи...
   Кстати, кажется, они гремят уже громче! Куда громче - и ближе!
   Кажется?!
   - Тикают! Тикают!
   "Цукеркомпф" упал с головы, но я даже не  обратил  на  это  внимания.
Почудилось, что вал внезапно вырос, стал выше тт-рамид, выше  Кельнского
собора.
   - Тика-а-аю-ют! Татары тикают!
   Ноздри вдохнули острый пороховой запах  -  ветер  бил  в  лицо.  Там,
впереди...
   ...Там, впереди, не было ничего - кроме надоевшего черного  дыма.  Но
вот мелькнуло что-то серое, за ним еще, еще...
   - То что ж они творят,  тололобые?  Ах,  сучьи  дети!  Наконец  ветер
смилостивился, ударил по черной пелене,  разорвал,  погнал  клочьями.  И
сразу же стало видно все - далекие бастионы,  сверкающий  белым  железом
конный строй - и огромное серое пятно, уползающее с поля.
   Татары бежали. Но не влево, где на холме ветер развевал  многохвостый
ханский бунчук, а направо, к голубой ленте Стыра. А за ними, медленно  и
ровно, словно на королевском  параде,  разворачивалась  латная  конница.
Часть хоругвей поворачивала вправо, готовясь идти вдогон за убегающей  с
поля  битвы  ордой,  остальные  же  строились  фронтом  к  замершему  от
неожиданности Вавилону. Неужели?.
   - Ма foi! Пушки  готовьить!  Бистро!  Бистро!  Резкий  голос  шевалье
заставил очнуться. Дю Бартас тоже увидел. Увидел - и понял раньше  меня.
Что же случилось?  Татары  уходят  к  Стыру.  Хитрость?  Засада?  Сейчас
коронные полки ударят в лоб, их левый фланг почти открыт,  на  правом  -
турки...
   - Заряжай! Бистро!
   - То первый готовый, пане пулковнику!
   - Второй готовый!
   - Третий...
   А земля уже дрожала  -  мерно,  грозно.  Гусарские  сотни  мчались  к
табору, солнце горело на острых стальных  крыльях  и  наконечниках  пик.
Среди белых хоругвей высоко поднимался  огромный  штандарт  со  знакомым
орлом.
   - Король! То король!
   Растерянный крик прокатился, замер, отозвался дальним эхом.
   - Король!!!
   Его Милость Ян-Казимир вел гусар на мятежный табор.
   Впрочем,  растерянность  прошла  быстро.  Короткие   команды,   дымки
фитилей,  негромкое  лязганье  затворов.  Черные  реестровцы  молча,  не
суетясь, строились вдоль вала. Три шеренги -  задняя  заряжает,  средняя
ждет, первая бьет по врагу...
   Топот все ближе, уже слышен лошадиный храп,  видны  усатые  лица  под
стальными шлемами. Глаз зацепился за что-то странное, желтое,  в  черных
пятнах. Леопард! Огромная шкура, распластанная  поверх  стальной  брони!
Еще одна, еще...
   Встречай, Илочечонк, родичей!
   - Ля редют! Атансьо-о-он! Пали!
   - Первая пали! Вторая!.. Третья!..
   Грохот ударил по ушам. Кажется, и без меня нашлись встречающие!
   - Пали!..
 
*** 
 
   Земля исчезла, остался лишь  страшный  водоворот,  орущий,  кричащий,
воющий. Всадники падали, лошади катались по земле, королевский  штандарт
накренился, исчез, снова взвился вверх.
   - Первая!.. Вторая!.. Пали!
   Били со всех сторон. Только сейчас я понял  смысл  простой  затеи  дю
Бартаса. Недостроенный редут огромным мысом выдавался  вперед,  рассекая
атакующих, расстреливая их с флангов.
   Черт, дьявол! Почему я не отправил шевалье в Гомель?
   - Пали! Пали! Слава!
   Они вновь радовались, вновь размахивали мушкетами.
   Рано!
   Неровный конный строй  дрогнул,  распался,  уступая  место  невысоким
коренастым пехотинцам в темных латах  и  остроконечных  касках.  Дружный
яростный крик сменился громом - мушкеты ударили в упор, сметая все живое
с вершины вала. Из глубины строя показались длинные лестницы, потянулись
вперед, ткнулись в истоптанную насыпь.
   - Немцы! Хлопцы, то немцы!
   Я замер. Вот они, бойцы Валленштейна! Ужас Германии, кошмар  Богемии,
страшный сон Австрии.
   - До бою, Панове! До бою!
   Поздно! Острые каски уже на лестницах, на валу, за  валом,  у  первых
шатров...
   - Гу-р-ра-а!
   Навстречу стальной волне ударила другая - в ярких жупанах и шароварах
из красной китайки. Запорожцы вступили в бой.
   - Робы грязь, хлопцы! За Матинку Богородицу  да  за  Святую  Покрову!
Гур-р-р-а-а-а!
   И словно в ответ под самым ухом:
   - А бош, миз анфан, а бош! Вперьед! Страшный бог  Марс  с  обнаженной
шпагой на миг замер на краю вала, махнул рукой, исчез среди  калганов  и
свиток.
   Шевалье ни черта не понимал в политике - зато хорошо знал, кто  такие
немцы!
   Время  остановилось,  отступило,  съежилось,  спряталось  за  блеском
железа,  за  предсмертными  стонами,  за  пороховой   гарью.   Медленно,
медленно, словно сама себе не веря,  стальная  волна  начала  отступать,
пятиться, распадаясь на маленькие темные брызги...
   Я  отвернулся.  Смотреть  не  было  сил.  Неужели  все  зря?  Неужели
проклятый Вавилон непобедим? Тогда почему  я...  Рад?  Нет,  мне  нельзя
радоваться! Ведь это мятежники, ребелианты, клятвопреступники,  турецкие
наймиты!..
   ...С немецкой пехотой врукопашную, без доспехов  и  пик!  А  шевалье,
шевалье-то каков!
   Марс!
 
*** 
 
   На этот раз уже не кричали о победе. И вообще  не  кричали.  Говорили
негромко,  больше  стонали  и  ругались.  Над  огромным   табором,   над
измученными окровавленными людьми медленно, неспешно  начало  проступать
Непоправимое. Новые пленные, новые хоругви, брошенные  у  митрополичьего
шатра, - все это уже не имело значения перед лицом  случившегося.  Снова
перекличка, но уже другая, тихая, полная отчаяния.
   - Амурат-султана арканами повязали!..
   - Эх, справный татарин был! Как он под Збаражем ляхов гонял!
   - Уже не погоняет! Молчание, долгое, тяжелое.
   - А хан-то уже за Стыром!
   - За Стыром! Телеги бросил, пленных порезал...
   Татары ушли - все, разом, бросая обозы, добычу, даже коней. На  холме
возле опустевшего ханского  шатра  развевалась  хоругвь  с  коронованным
орлом.
   Пушки все же оказались сильнее.
   Странно, я не чувствовал радости. Волки в малахаях  бежали,  они  уже
далеко, им не страшны немецкие мортиры и  польские  клинки.  Сейчас  они
пойдут в свое крымское логово, сжигая, убивая, утоняя в полон.
   Бог не простит тебе, capitano Хмельницкий!
 
*** 
 
   Брата Азиния я вначале даже  не  узнал.  Попик  съежился,  стал  ниже
ростом, лысина - я та потухла. Маленький, сгорбленный, постаревший...
   - Монсеньор! Вы не знаете, где можно добыть некое количество  корпии,
равно как и жгутов? Ибо полотно, что в наличии имеется, отнюдь для  сего
не подходит.
   - Много раненых? - понял я.
   Брат  Азиний  только  вздохнул.   Здесь,   неподалеку   от   красного
гетьманского шатра, лежали те, кому сегодня не повезло.
   - Обидно также, что не озаботились сии ребелианты  не  токмо  о  том,
дабы позвать лекарей, столь сейчас необходимых, но  даже  о  милосердных
братьях, опыт хождения за больными имеющих.  Способы  же  лечения,  сими
варварами применяемые, суть зверство и естества людского поругание...
   Я посочувствовал. Затем все-таки удивился.
   - Вы лечите мятежников, брат Азиний! Схизматиков! Врагов нашей веры!
   Он испуганно моргнул, попятился.
   - Но, монсеньор, разве милосердие  Божье  не  распространяется  и  на
них?
   Запахло чем-то знакомым. Уж не подземельем ли Святой Минервы?
   - Да и не лекарь я вовсе! Но порой  и  доброе  слово,  в  миг  нужный
сказанное...
   Я кивнул, соглашаясь, и только  затем  начал  что-то  понимать.  Я  и
раньше чувствовал какую-то странность, еще в Крыму, когда наш попик  так
лихо объяснялся со всеми встречными отроками.
   - Брат Азиний! А на каком языке вы с ними общаетесь? Спросил - и  тут
же пожалел. Маленькие глазки моргнули, подернулись страхом.
   - М-монсеньор! А разве сии ребелианты не говорят по-итальянски?  Я...
Я думал...
   И тут уж стало страшно мне самому. Пустая лысая башка вообразила, что
все вокруг говорят по-итальянски. Вообразила-и?..
   - Пане Озимов! Пане лекарю! Допоможить!  Я  оглянулся.  Окровавленные
ноши, чья-то рука, бессильно свисающая вниз...
   - Идите, брат Азиний!
   Он быстро кивнул, повернулся и засеменил к раненому. Какой-то  парень
в темной свитке и окулярах подскочил, что-то спросил, указывая на  ноши.
Бывший регент принялся объяснять, указывая, куда перенести, что сделать.
   Я перекрестился.
   Не помогло.
 
*** 
 
   - Шевалье, а что вы думаете о чудесах?
   - Гм-м...
   Иного ответа я, признаться, и  не  ожидал.  Да  и  едва  ли  славному
полковнику Бартасенко было сейчас до  тонкостей  догматики.  Редут  рос,
белые свитки суетились возле вала, черные каптаны возились у пушек.  Сам
бог войны восседал на огромном  полосатом  барабане.  За  неимением  его
подобия я устроился прямо на истоптанной траве.
   - Чудеса? Вы знаете, у меня  однажды  была  золотуха...  Оказывается,
славный пикардиец н