е Адам, пане Адам! То просыпайтесь, пане зацный! В  голосе  пана
значкового - тревога. С чего бы это?
   - То скорее!
   Будил он меня зря - за всю ночь я не спал и минуты.  Умереть  во  сне
никогда не поздно - но и спешить ни к чему.
   Я откинул плащ. Утреннее солнце резануло по глазам.  Среди  дымящейся
золы дотлевали угли.
   - Беда, пан Адам!
   Кажется, действительно беда. И дело даже не в том, что глаза  у  пана
значкового с венецианский цехин размером. К кому за  подмогой  прибежал?
Ко мне?
   - Клад-то ваш!.. Ой, нехороший тот клад! Утром,  как  солнце  встало,
просыпаюсь, а пана Мыколы и нет. Он последним в эту  ночь  сторожил,  от
утренней звезды до рассвета...
   ...Это я слышал. Сидел пан Мыкола,  вздыхал,  затем  прошелся,  нужду
справил, после вновь повздыхал. А потом тихо стало.
   - Мы-то с паном Пилипом на могилу поднялись, глядим!..  Ой,  недобрый
же ваш клад!
   Я молчал, хотя сказать было что. Даже  купец,  когда  от  разбойников
золото прячет, без верного слова клад не  оставит.  А  "панове  молодцы"
решили поживиться за счет Общества Иисуса Сладчайшего! Да я бы к  такому
кладу по своей воле и за милю не подошел!
   Роса на траве, на сапогах, на сером камне...
   - Вот, вот... О, Господи,  пане  Щур!  Пилипко!  Он  кинулся  вперед,
путаясь в высоком ковыле, но опоздал. Рука парня еще дрожала,  в  глазах
бессильно и беззвучно кричала боль, но Пилип  Щур  был  уже  в  объятиях
Черного Херувима. Как и Мыкола Горбатько. Как и третий, мне незнакомый.
   Камень был тот же, неровный, с еле различимой литерой "М"  на  темном
сколе. Изменилась земля. Там, где  вчера  ровно  стояла  трава,  чернела
глубокая  яма.  Среди  рыхлой  земли  ярко  светились  тяжелые   золотые
кругляши. Рядом - распавшийся ларец с остатками серебряного узора.
   Тот, кому это принадлежало, смотрел  пустыми  глазницами  в  глубокое
весеннее небо. Сквозь истлевшую  черную  кожу  светилась  желтая  кость.
Щербатый оскаленный рот смеялся, на  макушке  чудом  уцелел  клок  седых
волос.
   Он умер давно. Не сегодня, не месяц назад.
   Голова пана Мыколы  уткнулась  прямо  в  грудь  мертвеца,  скрюченные
пальцы  сжимали  черную  жирную  землю.  Пана  Пи-липа  смерть   уложила
навзничь, чуть в стороне от остальных. Возле левой  руки  парня  темнело
что-то большое, очень знакомое.
   Распятие?
   - Ничего не трогайте, пане значковый. Вы меня поняли?
   - Но... Пане Адам!..
   - Я сказал: не трогайте!
   Итак, поглядим! Осторожно, ничего не касаясь. Очень осторожно!
   ...На трупах - ни крови, ни синяков, ни дыр в  одеже.  Все  случилось
очень быстро. От этого места до кострища минуты три ходу,  а  когда  пан
Васыль собрался меня будить, его товарищ был еше жив. И даже умирать  не
думал.
   Но все-таки умер!
   Сзади послышался тяжелый вздох.
   - Видать-таки, заговорили клятое  золото  на  головы!  Знать  бы,  на
сколько!
   У меня был ответ. На все - на все глупые головы, посмевшие покуситься
на Тайну.
   - Ларец стоял  сверху,  на  груди  покойника,  -  заметил  я.  -  Пан
Горбатько его открыл... Погодите, что это?
   Я склонился над остатками ларца. Дерево казалось еще  крепким,  ларец
просто разбили, вероятно, чтобы не подбирать ключ к замку.
   - Воск! Щели были залиты воском!
   - И что с того? - Пан Васыль присел рядом, протянул руку к золоту, но
тут же отдернул. - Воск - не гадючий яд!
   Я встал, на всякий случай отряхнул руки, на миг  закрыл  глаза.  Вот,
значит, какая она, Смерть! А я ждал ее от казацких сабель!
   Рядом послышалось бормотание - пан  значковый  читал  молитву.  Стало
стыдно - мне бы хоть лоб перекрестить!
   - Итак, утром вы не нашли своего товарища и отправили пана Пилипа  на
поиски...
   - Отож, - вздохнул он. - Да чего искать-то было? Следили мы за  вами,
пане зацный, и камень этот, понятно, приметили. Пошел Пилипко  шагом,  а
обратно - бегом. Слова не сказал, схватил за руку...
   - И вы тут ничего не трогали? Все так и было?
   Пан Васыль отошел в сторону, задумался, покрутил густой ус.
   - То... То вроде так и было. Мертвяк в могиле, на нем Мыкола,  вечная
ему память. Ну и золото, дидько б его взял! А! Крыж иначе лежал!
   Крыж? Ах да, распятие! Я уже успел разглядеть  его  -  серебряное,  с
чернью тонкой работы, по углам креста - граненые камни чистой воды.
   - Крыж этот возле Мыколы был, как раз под  рукой.  Знатный  крыж!  На
камни целый город купить можно.
   Страх исчез, в глазах вновь светилась знакомая алчность.
   - Ай, славный крыж!
   - Не трогай! Не трогай, дурак!
   Я кинулся вперед - и опоздал. Серебряный крест был уже  ж  его  руке.
Пальцы скользнули по острым граням алмазов...
   - Да что за бес! Никак колется! Да не  бойтесь,  пане  Адам,  ваш  же
крыж, латинский! Чего же его... 0-о-о-ох!..
   Он умер почти сразу. Только дернулись веки, только дрогнули судорогой
пальцы...
   Распятие я засыпал землей,  даже  не  пытаясь  узнать,  где  спрятана
отравленная игла. Скорее всего под одним из камней. Как не взять такое в
руку, не провести пальцем по живому огню бриллиантов!
   ...Затем и воск в щели лили. Яд не выдохнется, не отсыреет...
 
*** 
 
   Трупы усачей я оттащил в сторону -  одного  за  другим,  стараясь  не
заглядывать  в  остекленевшие  глаза.   Дойдет   ли   моя   молитва   до
Православного Бога? Слишком долго строили стены - и слишком высоко.
   До самых Небес...
   Теперь я был один - вместе  с  тем,  кто  глядел  на  солнце  пустыми
глазницами. Вспомнилась байка, слышанная этой ночью. Кто-то,  уже  и  не
упомню, долго объяснял, как "отворять" заклятый клад.
   - Брат Алессо Порчелли!  -  негромко  проговорил  я.  -  Брат  Алессо
Порчелли! Брат Алессо...
   Трижды повторенное имя мертвеца - щит от неупокоенной  души.  Прости,
брат, не по своей воле тебя тревожу!
   Золото - в сторону.  Истлевшее  тело  -  тоже.  Маленький  серебряный
крестик, черный полусгнивший кошель с несколькими талярами...
   Главное лежало под трупом. Ящик - или ларец, покрытый  толстым  слоем
чего-то черного, хрупкого. Яд? Едва ли, тут яд не нужен. Скорее топленый
жир или смалец, давно превратившийся в камень. То, что лежало внутри, не
должно было пропасть. Ни через месяц, ни через год...
   Под черной крышкой - тоже чернота. Камень? Странный камень -  ровный,
с острыми углами. Сверху - знакомая корка, значит, заливали два  раза  -
для верности. Неужели?..
   Обложка распалась под рукой, первые страницы сгнили, почернели  края.
Но вот под  ветхой  бесформенной  бумагой  проступил  странный  неровный
узор...
   ...Арабские буквы! Элиф, джим, гайн, каф... Нет, больше не знаки
   "Вопрос: Сын мой, не приходилось ли вам слыхать также об Ибн Арабы по
прозвищу Ибн Афлатун, что означает Сын Платона?.."
   Кажется, сын башмачника все-таки выучил наречие Пророка...
 
*** 
 
   Черный ствол мушкета вынырнул из камышей, дрогнул, качнулся.
   - Слезай с коня, разбойник!
   -  Дорогой  шевалье!  -  вздохнул  я.  -  Эти  синьоры  не   понимают
по-итальянски. По-французски, впрочем, тоже.
   - Гуаира! Бог мой, это вы! - Из-за зеленой стены  вынырнула  знакомая
шляпа. - Прошу простить, мой дорогой друг, но эти сумерки...
   - Верно, - улыбнулся я. - Пришлось слегка задержаться.
   - Не беда! - Бородка победно вздернулась. -  Признаться,  тут  у  нас
некоторые перемены... Это я уже понял.
 
*** 
 
   Доски парома весело трещали в костре, Грязная Сорочка,  связанный  по
рукам и ногам,  тоскливо  глядел  на  кипящий  котелок,  возле  которого
возилась панна Ружинска, брат Азиний листал молитвенник, а  сьер  де  ла
Риверо...
   - Рад вас видеть, сьер Гарсиласио! Вы  не  помните,  у  брата  Алессо
Порчелли с зубами было все в порядке? Если он и удивился, то и  виду  не
подал.
   - Кажется... Да, точно!  У  профессора  Порчелли  не  было  :передних
зубов, из-за этого он пришепетывал...
   Я вспомнил обтянутый кожей череп. Да, все верно.
   - Но какое отношение?..
   Отвечать я не стал. Хотя бы  потому,  что  с  этой  минуты  приговор,
вынесенный Трибуналом,  вступал  в  силу.  Злостный  еретик  не  пожелал
искренне раскаяться перед Церковью, а посему...
 
   "...А посему отпустить упомянутого сьера Гарсиласио  дела  Риверо  на
волю и предать властям светским,  дабы  те  наказали  его  по  заслугам,
однако же по возможности милосердно и без пролития крови..."
 
   КОММЕНТАРИИ ГАРСИЛАСИО ДЕ ЛА РИВЕРО, РИМСКОГО ДОКТОРА БОГОСЛОВИЯ
 
   История с "кладом" не нуждается в толкованиях. Отец Гуаира  выступает
в знакомом обличье - в обличье хладнокровного убийцы,  при  этом  весьма
неуклюже пытаясь найти себе какие-то оправдания.
   Между прочим,  отец  Гуаира  ничего  не  говорит  о  судьбе  пленного
черкаса, которого он именует  Грязной  Сорочкой.  И  неспроста!  По  его
приказу мы бросили несчастного связанным на берегу Борисфена. Какими  бы
ни были его грехи, такой  смерти  -  от  голода,  холода  и  кровожадных
комаров - он не заслужил.
 
*** 
 
   О синьоре Ружинской следует сказать особо. Здесь автор, как  никогда,
необъективен. Не  имея  возможности  открыто  солгать,  он  прибегает  к
насмешке и тонкому (как ему кажется) издевательству над ее внешностью  и
манерами.
   А между тем она была  прекрасна.  Не  боюсь  написать  об  этом  даже
сейчас, через полвека. Кто осудит меня? Мне  было  тогда  двадцать  пять
лет!
   Страшно вспоминать ее рассказ о том, что довелось испытать несчастной
в татарской неволе. Ядвига выдержала, не сломалась, не  пала  духом.  Ее
побег - пример истинного мужества.
   Как мог, я помогал ей.
   Естественно, и речи быть  не  могло  о  том,  чтобы  рассказать  отцу
Гуаире, кто прячется в моей повозке.  Он  бы  выдал  ее-в  этом  нет  ни
малейших сомнений. И в дальнейшем он признается, что спасал не ее и даже
не  меня,  а  свои  "глаза".  Такая   откровенность   не   нуждается   в
комментариях.
   На пароме отец Гуаира не просто "толкнул" меня. Он меня избил. Избил,
а после предложил сбросить Ядвигу в воду. И сбросил бы, но тут уж мы все
не выдержали.
   Тогда он поступил еще подлее. Догадавшись о наших с Ядвигой  взаимных
чувствах, он поспешил сообщить ей, что я не дворянин.
   Ядвига -  замечательная  девушка.  Но  ее  воспитание,  ее  сословные
предрассудки,  впитанные  еще  с  материнским  молоком,   к   сожалению,
оказались слишком сильны.
   Как  смеялся  этот  негодяй!  Более  того,   он   выступил   в   роли
отвратительной сводни, всячески способствуя своему  дружку  дю  Бартасу,
посмевшему ухаживать за девушкой. Надо ли говорить,  что  чувства  этого
наглого француза, в отличие от  моих,  были  низкими  и  по  сути  своей
омерзительными.
 
Глава XI 
 
   О тайне Синей Бороды, хитростях астрологии, а также о местожительстве
и занятиях днепровских Черкасов, именуемых еще запорожцами
   Вербовщик: Не сомневайся, парень! Макай палец в чернила да  тычь  его
сюда. Раз - и ты уже  солдат!  Сыт-одет  будешь,  мир  повидаешь,  а  за
королем служба не пропадет. Армия  наша  -  самая  сильная,  сильней  не
бывает! А если подстрелят или чего в бою оторвет - не беда -  Король  за
то заплатит, и заплатит щедро. Ухо - три золотых, нос  -  пять,  рука  -
десять, нога - опять  же  десять,  а  ежели  то,  что  повыше,  -  целых
двадцать!
   Илочечонк: А если голову?
   Вербовщик: Ну-у-у! Тогда, считай, тебе и вовсе повезло! Сто  золотых!
Гуляй - не хочу!
   Действо об Илочечонке, явление одиннадцатое
   Последнюю тыквочку мате мы  честно  распили  вместе  с  дю  Бартасом.
Пикардийцу досталось даже больше - бедняга с утра жаловался на  жару.  И
вправду, солнце припекало, обещая горячий день. Почти  как  в  степях  у
подножия Кордильер в самом начале декабрьского пекла.
   - Дорогой друг, - вздохнул я, выбрасывая столь славно послужившую нам
тыкву, - а не слыхали ли вы сказку о Синей Бороде?
   Шевалье удивленно моргнул.
   - О Синей... А-а! Вспомнил! Конечно же, дорогой де Гуаира, слыхал,  и
даже неоднократно. Более того...
   Он быстро обернулся и перешел на шепот, словно в ближайших кустах мог
сидеть сам Мазарини в компании с Торкве-мадой.
   - Более того, поговаривают, что сия страшная история и вправду  имела
место быть с неким маршалом, имя коего я,  признаться,  запамятовал.  Но
отчего вы спросили, друг мой?
   Я привстал и без всякой охоты выглянул из густой тени на свет  Божий.
Скоро полдень,  а  мы  никуда  не  едем,  прочно  окопавшись  в  глубине
небольшой рощицы. И лошадям хорошо, и  ослику  брата  Азиния,  и  самому
брату  Азинию.  Вон  сидит,   молитвенник   листает,   носом   пятнистым
подергивает!..
   - Спросил я это, дорогой шевалье, в связи с ключиком. Не забыли?
   Глубокие морщины - спутники тяжких раздумий -  рассекли  его  гладкий
лоб.
   - Не тот ли ключ вы имеете в виду, что доверен  был  молодой  супруге
сего злодея? Ключ от комнаты, которую не ведено открывать! Однако,  друг
мой, сегодня вы говорите загадками!
   Я говорил загадками, я валялся в тени вместо того,  чтобы  рысить  по
горячей степи, я умудрился  пересолить  похлебку,  заслужив  недоуменный
взгляд панны Ружинской. А! Вот и она!
   - Адамка! Переведи-ка пану мечнику, да побыстрее! Спроси его,  почему
не едем? И ежели есть на то причина, отчего не изволит мне сообщить?
   Панна зацная гневалась. Будь на ней  шитое  золотом  платье  вкупе  с
красными  сапожками  и  шапочкой-вилоной,  дочь  каштеляна   гомельского
смотрелась  бы  грозно.  Но  в  рубашке  дю  Бартаса,  моих  штанах,   в
растоптанных постолах, взятых из казачьей сумы, и в  казачьей  же  шапке
сердитая панна выглядела совершенно иначе.
   Я вздохнул. Переводить было лень, ругаться - тоже.
   - Адамка! - Яркие губы  сжались,  синие  глаза  недобро  блеснули.  -
Плетей отведаешь!
   - Дорогой де Гуаира, - осторожно прошептал шевалье, испуганно  косясь
на грозную девицу, - вам не кажется, что синьора  Ружинска  воспринимает
вас как-то... не правильно?
   Спросить у нее самой бедняга не мог. Панна  Ядвига,  как  выяснилось,
сносно  изъяснялась  по-немецки  (не  считая,  само  собой,  русинского,
польского и школьной латыни в цитатах), но из  всех  богатств  немецкого
славный пикардиец знал только "Тertofel!!". .
   - Пан мечник изволит сказать,  что  намерен  думать  тяжкую  думу,  -
отрезал я. - А кто ему в том деле  помешает,  на  того  гнев  его  лютый
сугубо падет. В гневе же пан дю Бартас истинно страшен и подобен злобной
фурии! Шевалье, нахмурьте брови!
   Последнюю фразу я произнес, само собой, шепотом и по-итальянски.
   Пикардиец ничего не понял, но брови нахмурил.
   Она  уходила  словно  королева.  Оскорбленная  маленькая  королева  в
нелепых широких штанах.
   - Да чего это с вами, Гуаира? - не на шутку взволновался  шевалье.  -
Vieux diable! Вас словно подменили!
   - Ключик, дорогой дю Бартас, - вздохнул я. - Ключик...
 
*** 
 
   "...И да направит вас слепой  инстинкт  безо  всякого  мудрствования,
как. Авраама, повеление от Господа получившего, дабы Исаака, сына своего
единственного, в жертву принести. Ибо старший ваш  -  это  сам  Христос.
Ежели даже начальником поставят над вами животное, лишенное разума, то и
его вы должны слушаться беспрекословно!.."
   Так учил Святой Игнатий. По этому правилу живем мы, воины Иисусовы.
   Я - мягкий воск. Я - топор дровосека. Я - труп.
   "...Миссия же ваша, сын мой, и проста, и трудна. Должно  узнать  вам,
что сталось с братьями Алессо и Паоло, равно как с плодами трудов их..."
   Его Высокопреосвященство  Джованни  Бассо  Аквавива,  Генерал  Ордена
клириков Общества Иисуса Сладчайшего, говорил негромко, но каждое  слово
горячим железом отпечаталось в моей памяти.  Именно  это  мне  приказано
сделать. Не больше - но и не меньше.
   И что же?
 
*** 
 
   Я оглянулся - шевалье куда-то исчез. Зато появился сьер Гарсиласио, с
которым  мы  по-прежнему  не  торопимся  общаться.  Еще  и  эта  забота!
Доставлять его обратно в Рим нет никакой  нужды.  Там  ждет  его  мокрая
солома, в лучшем случае - вечная сырость подземелья башни Ноли или замка
Святого Ангела. Отпустить? Одного, в степь?
   Сьер де ла Риверо прошествовал мимо, не изволив удостоить  меня  даже
взглядом. Бедняга! Панна  Ружинска  наотрез  отказывается  беседовать  с
"письменным мугырем", а  с  остальными  римский  доктор  сам  не  желает
разговаривать.
   Гордыня, гордыня! Смертный грех, да и только!
   Впрочем, этот мальчишка не виноват.
   Ключик! Молодой глупой синьоре вручили ключик от запертой комнаты!
   ...Книга лежала рядом, на расстеленном поверх травы плаще. Так  лучше
- солнце искорежит страницы,  убьет  затейливую  арабскую  вязь.  "Плоды
трудов" брата Алессо Порчелли, Нострадамуса из Флоренции...
   Открыть?
   Мне не приказывали этого делать. Но и не запретили. "...Что сталось с
братьями Алессо и Паоло, равно как с плодами трудов  их..."  Знаю  ли  я
ответ? Если знаю, то следует немедленно поворачивать  назад,  спешить  в
Гезлев или Кафу, садиться на первый же корабль...
   ...Так-так! Синьора королева и сьер еретик!  Спасенная  и  спаситель!
Тут бы целый роман написать можно, а вместо этого...
   Даже не ответила! Нос - вверх, чуть бы подлиннее - до облаков  достал
бы. Говорят, у таких, как  ее  батюшка,  за  обеденным  креслом  шляхтич
урожденный стоять должен,  иначе  ему  кусок  в  горло  не  полезет.  Не
серебром платят - золотом!
   А если бы она и в самом деле на меня плетью замахнулась?
   ...на первый же корабль,  итальянские  по  Понту  не  ходят,  значит,
турецкий, галера или баштарда, из Кафы - в  Истанбул,  а  оттуда  уже  -
прямиком в Остию. Черная, покрытая закаменевшим жиром книга  у  меня,  и
листок из тетради предателя Паоло Полегини тоже у меня, я  видел  могилу
первого и знаю, что поделывает второй.
   Но ведь Франческа будет ждать меня в Киеве!
   - Синьор де Гуаира! Не позволено ли мне будет приготовить  обед,  ибо
считаю постыдным прозябание в праздности...
   Брат Азиний! Еще и он! Этого лысого осла надо дотащить поближе к  его
праведникам, которых он намерен исследовать, как брат Паоло -  тараканов
вкупе с клещами.
   Посадить одного осла на другого и показать, где север?  Доедет  -  до
первого казачьего разъезда.
   Франческа не будет ждать меня в Киеве. И никто не будет ждать. Сейчас
там война, ландскнехты князя Радзивилла уже прошли Минск, а  в  Киеве  у
сарitano Хмельницкого всего два полка...
   Ей просто было одиноко. Одиноко, страшно, синьор в голландском  плаще
и немецкой шляпе случайно оказался рядом, к тому же я - поп,  а  она  не
любит попов...
   Незачем ехать в Киев. Незачем сидеть здесь, на краю горячей степи,  и
ждать, пока брат Азиний накормит нас рыбьим клеем...
   И незачем трогать ключик! На нем обязательно проступит кровь,  ее  не
отмоешь, а мессер Синяя Борода  обязательно  вернется,  и  некому  будет
позвать на подмогу братьев.
   К тому же брат Алессо писал по-арабски! Я все равно ничего не пойму!
   - Дорогой друг! Раз уж мы устроили дневку, то не сыграете  ли  вы  на
гитаре?
   - Нет, шевалье. Не сыграю...
   "Плоды трудов их"... Но ведь их труды - не просто записи,  это  дела!
Нострадамус служил в Киеве много  лет,  к  его  советам  прислушивались,
значит, то, что случилось, - тоже "плод"!
   До  черкасского  бунта  оставался  всего  месяц,  а  миссия  в  Киеве
сообщала, что никакой опасности нет.  И  даже  потом,  после  Корсуня  и
Желтых Вод, брат Сфорца считал, что все утрясется за пару недель.
   Почти век мы работали в Республике, почти полвека - в  Киеве.  И  то,
чем все кончилось, - это и есть истинный "плод". И  предательство  брата
Полегини, и трупы, выкинутые из склепов!
   "По плодам познаете их"...
   На что же ты замахнулся, Илочечонк? Кого вздумал судить?
   ...Полдень, тени уползают, беспощадный солнечный луч  вот-вот  лизнет
черную обложку Книги-Ключа...
   - Я могу поговорить с вами, сьер де Гуаира?
   - Можете, сьер Гарсиласио, можете...
   Объявился! Этот синяк на лбу его очень красит! И опухшая губа - тоже.
Теперь у