а тяжело упала на груду
мелочи. Ответом был изумленный взгляд.
   - Синьор! Вы, кажется, ошиблись! Вы кинули цехин...
   Я пожал  плечами  и  повернулся,  решив,  что  комедия  действительно
кончилась. Пора! Я и так задержался, позволив себе вспомнить  прошлое  и
прогуляться по этим тихим улочкам и  маленьким  площадям.  До  монастыря
Санта Мария сопра Минерва, где меня ждут, еще идти и идти.
   Крик  я  услыхал  уже  за  углом.  Площадь  осталась  позади,  теперь
следовало повернуть  налево,  к  Форуму,  к  старым  разбитым  колоннам,
призраками встающим из серой земли...
   И снова крик - громкий, отчаянный вопль десятков глоток.
   Я нерешительно остановился, повернулся. Кричали сзади, там, где  была
площадь. Похоже,  представление  все  же  не  кончилось.  Не  только  не
кончилось, но  и  актеров  явно  стало  больше.  Сквозь  громкую  ругань
слышалось лошадиное ржание, звон металла. На  этот  раз  шпаги  были  не
деревянными.
   Не зная, что делать, я нерешительно поглядел на  солнце,  цеплявшееся
за красную черепицу. Восьмой час, в монастыре уже ждут. Впрочем...
   Впрочем, те, кто ждет, никуда не денутся.  А  ягуары,  как  известно,
очень любопытны.
   Толпа на площади поредела. Навстречу мне  спешили  зрители,  стараясь
уйти подальше от помоста. Кое-кто не утерпел - пустился в бег.  Какой-то
бородач в сером плаще  чуть  не  сшиб  меня  с  ног,  обернулся,  что-то
прокричал.
   Я не расслышал, но этого и не требовалось. Лошадей я  заметил  сразу,
как  и  всадников.  Неяркое  зимнее  солнце  нехотя,   словно   стыдясь,
отражалось в остроконечных шлемах. Коричневые камзолы, такие  же  плащи,
широкие кожаные ремни, длинные пики с крючьями...
   Новые зрители - сбиры Его Святейшества  -  чуть  припоздали.  Комедия
закончилась, что, впрочем, никак не могло помешать новому спектаклю,  на
этот раз - драме.
   Кажется, без  драки  не  обошлось.  Во  всяком  случае,  у  Кардинала
появился новый синяк - уже настоящий, Испанца держали трое, четвертый же
деловито доставал из-за пояса толстую веревку с  узлами.  Другие  актеры
были тут же, прижатые к помосту остриями направленных прямо в лицо  пик.
Они были уже без грима, и я не мог узнать, кто из этих бедняг  Тарталья,
кто Леандро, а кто Пульчинелле.
   Коломбину я все же узнал - по малиновой блузке. Она стояла спиной  ко
мне, двое  сбиров  держали  девушку  за  руки,  темные  волосы,  уже  не
сдерживаемые лентой, рассыпались по плечам.
   - - Чего стоишь? А ну проходь! Неча!
   Пахнуло луком. Но это оказался не мой сосед в меховой накидке. Сбир -
краснорожий, усатый, толстый. Как только в кирасу влез?
   - Проходь, говорю!
   Ягуар не медлит. Трудно заметить, как дрогнут мускулы, как взметнется
в ударе когтистая лапа...
   Сбир моргнул, не понимая, откуда в его  ладони  появилось  серебряное
скудо. Толстые губы беззвучно раскрылись, дернулся кадык.
   Я улыбнулся.
   Ладонь дрогнула. Наконец в  глазах  появилось  некое  подобие  мысли.
Послышалось неуверенное "гм-м". Толстяк вздохнул.
   - И все-таки вы  бы  проходили  отсюда,  синьор.  Сами  видите,  чего
происходит!
   - А что такое? - самым невинным тоном  поинтересовался  я,  не  забыв
подбавить акцента - испанского,  дабы  не  нарушить  общего  настроения.
Правда, на испанца я походил менее всего. Амстердамский плащ -  это  еще
куда ни шло, а вот  шляпа,  модная  шляпа  "цукеркомпф"  (по-простому  -
"сахарная  башка")  -  это  последнее,  что  можно  увидеть  на   гордой
кастильской  голове.  Ничего,  сойдет!  Скудо,  которое  я  ему  всучил,
полновесное, хорошей пробы и даже с необрезанными краями.
   - Так что, синьор, лицедеев вяжем! Охальников,  стало  быть.  Которые
это... ну... глумятся. Вот сейчас повяжем и прямиком к Святой Минерве.
   Я невольно вздрогнул. Грех, конечно, лупить палкой кардинала вкупе  с
представителем  вооруженных  сил  Его   Католического   Величества.   Но
"охальников" поведут не к городскому подесте и даже не в тюрьму!..
   Тот, что стоял лицом к лицу  с  Коломбиной,  лениво,  словно  нехотя,
поднял руку. Голова девушки дернулась. Один из актеров - молодой высокий
парень - что-то крикнул, его оттолкнули, ударили древком пики...
   Святая Минерва. Именно так в Вечном городе зовут обитель Санта  Мария
сопра Минерва. Когда-то на том месте, возле невысокого тибрского берега,
стоял храм Минервы. На руинах языческого капища был возведен  монастырь,
но древнее имя осталось, приобретя нежданную святость.  Выходит,  мне  с
"охальниками" по пути!
   - Старшего!  -  бросил  я  таким  тоном,  что  сбир  даже  не  посмел
возразить.
   Далеко идти не пришлось. Главным среди этой своры оказался  тот,  кто
ударил девушку, - такой же толстый, краснорожий и  губастый.  И  тоже  с
кадыком.
   Меня  смерили  недоверчивым  взглядом,  вслед  за   чем   последовало
недоуменное ворчание. Слов решили не тратить.
   ...Илочечонк, сын ягуара, знал, что в мире людей плохо. Там  глумятся
над кардиналами. Там  бьют  девушек.  Там  неудачно  пошутивших  актеров
отправляют к Святой Минерве. И ничего нельзя сделать.  Виноваты  не  эти
краснорожие големы и даже не нелепые и  жестокие  законы.  Виноват  мир,
который нельзя улучшить ударом когтистой лапы.
   - Добрый день, мессер дженерале!
   Я вновь улыбнулся. Клюнет? Должен, ведь на самом деле  это  чучело  в
кирасе даже не сотник.
   И вновь ворчание, на этот раз чуть более миролюбивое. Заплывшие жиром
глазки поглядели на меня уже внимательнее. Интересно,  кого  он  увидел?
Плащ дорогой, по последней моде, но шпаги при поясе нет. Нет и  кинжала,
значит, не дворянин, не моряк и скорее всего даже не купец.
   - Чего вам угодно, синьор?
   "Дженерале" был помянут недаром. Уже второй раз кряду меня титуловали
синьором.
   - Вы, кажется, иностранец?
   Это он угадал. Впрочем, отвечать я не  собирался,  тем  более  и  сам
"дженерале" никак не римлянин.  От  его  выговора  за  пять  миль  несет
Калабрией. Выслуживается, деревенщина!
   - Надеюсь, этих... охальников примерно накажут? - бросил я,  даже  не
поглядев в сторону несчастных актеров. Рожа калабрийца расцвела улыбкой:
   - Вы уж не сомневайтесь, синьор!  И  дома  у  себя  расскажите,  чтоб
знали! Мы над персонами, которые духовные, изгаляться не позволим.  Ишь,
безбожники, над кардиналами смеяться вздумали! Сейчас мы этих прохвостов
прямиком к Минерве...
   Про Испанца "дженерале" промолчал. Оно и  понятно.  В  данном  случае
мордач был вполне согласен с бедолагами-комедиантами. Калабрийцам не  за
что любить "донов".
   - Под суд их, мерзавцев!  Попервах  бичевать,  чтоб  клочка  кожи  на
задницах целого не осталось, потом - на галеры. Ну, а баб, само собой, в
монастырскую тюрьму...
   ...Откуда   скорее   всего   они   никогда   не   выйдут.    Впрочем,
деревенщина-калабриец все-таки не столь зол, как  могло  бы  показаться.
Галеры и тюрьма - наказание,  так  сказать,  светское.  Попав  к  Святой
Минерве, "охальники" попросту сгинут. Без следа.
   Сыну  ягуара  никак  не  понять  людских  законов.   Суть   наказания
заключается в исправлении преступника. Там, где он жил прежде,  смертную
казнь отменили еще до его рождения...
   - А вас отставят от должности, - как  можно  беззаботнее  заметил  я,
поглядев  вверх,  на  легкие  тучки,  неторопливо  затягивавшие  бледное
февральское небо.
   - Чего?! - начал было калабриец, но я не дал ему говорить.
   - Одно из двух. Или эти "охальники" - просто нарушители общественного
спокойствия, которым нечего делать в Святейшем Трибунале, или -  еретики
и преступники.  Но  в  этом  случае  арест,  как  вам  известно,  должен
производиться  тайно,  дабы   не   вызвать   общественных   беспорядков.
Представляете, какие пойдут разговоры по  городу?  То  есть  уже  пошли.
Сбиры Его Святейшества хватают актеров, всего лишь неудачно  пошутивших,
и отправляют их к Святой Минерве. Разговоры - ладно, а уж когда об  этом
напечатают в Голландии и Гамбурге...
   В  ответ  я  услыхал  нечто  напоминающее  рычание.  Запахло   родным
Прохладным Лесом. Я снова улыбнулся, и на этот раз вполне искренне.
   -  Ваша  задача  -  не  устраивать  скандалы  на  всю  Европу,  а  их
предотвращать. Вы не смогли помешать представлению и вдобавок обеспечили
вашим "охальникам" славу, которую  они  никак  не  заслужили.  В  лучшем
случае вас посчитают опасным дураком. В худшем - соучастником...
   Рычание стихло, сменившись мертвой тишиной. Я мог  бы  упомянуть  для
верности соответствующее распоряжение, изданное Трибуналом еще  двадцать
лет назад, но делать этого не стал. Он понял. Краешком глаза я  заметил,
что бравые стражи порядка начали переглядываться, опустив пики. Они  еще
не поняли - но почуяли.
   - Вы меня того...  не  пугайте,  синьор!  -  без  всякой  уверенности
проговорил "дженерале" и вздохнул.
   Я ждал. Если он догадается, Илочечонк не будет добивать врага. А если
нет...
   - Вы меня не пугайте! - Калабриец прокашлялся  и,  хмыкнув,  поправил
усы. - Потому как налицо явное нарушение общественного порядка,  которое
подлежит рассмотрению в городском суде...
   Догадался! Все-таки он не так и глуп! Я поглядел  на  солнце.  Восемь
часов! Уже опоздал.
   - Суд приговорит их к штрафу, -  кивнул  я.  -  Десять  нидерландских
дукатов.
   - Двадцать, - тут же отозвался он.  Наглость,  как  известно,  второе
счастье. Но не чрезмерная. Я отвязал от пояса кошель, чуть подбросил  на
ладони.
   - Шестнадцать. И чтоб через минуту я вас здесь не видел! Кошель исчез
мгновенно. Если этот олух с такой же резвостью рубит врагов, то я им  не
завидую.
 
*** 
 
   - Синьор! Синьор!
   Мне опять мешали уйти. Площадь Цветов явно не хотела меня  отпускать.
Не иначе - соскучилась. Все-таки двадцать лег не виделись!
   Синьор!
   Я обернулся. Правая щека Коломбины пылала как маков  цвет  -  ударили
ее, похоже, от  всей  души.  В  темных  глазах  -  слезы,  но  губы  уже
улыбались.
   - Синьор, я должна...
   - Мне? - как можно суше  перебил  я.  -  Мне  вы  ничего  не  должны,
синьорина. А  ваше  глумление  над  духовным  саном  я  нахожу  попросту
глупым!..
   - Я заметила, - поспешно кивнула девушка. - Вы  же  стояли  в  первом
ряду и ни разу не улыбнулись.  Да,  это  было  очень  глупо,  и  я,  как
капокомико, виновата в первую очередь...
   - Вы? - поразился я. - Вы руководите труппой? Она  развела  руками  и
вновь улыбнулась - на этот раз виновато.
   - Да, синьор. И, к сожалению,  я  не  смогла  отговорить  Лючано.  Он
уверял, что это поднимет сборы. Мы давно не были в Риме...
   Теперь понятно. Где-нибудь во Флоренции или в  Марселе  такое  вполне
могло сойти с рук. Но не здесь.
   - Надеюсь, в следующий раз сьер Лючано поведет себя умнее.  Извините,
синьорина капокомико,  я  спешу.  Она  быстро  кивнула,  маленькие  губы
сжались.
   - Мы должны вам деньги,  синьор  Неулыбчивый.  Сколько  вы  заплатили
этому мерзавцу?
   Проще всего было не  отвечать.  Илочечонк,  сын  ягуара,  никогда  не
считал золотые кругляши.  Но  последние  слова  Коломбины  меня  изрядно
задели.
   - Мерзавец? Этот человек не мерзавец,  синьорина.  Он  лишь  выполнял
свой долг - в меру собственного разумения.  А  ваша  труппа  должна  мне
шестнадцать дукатов.
   - Всего? - удивилась она. - Я думала...
   Она думала - и напрасно. У нее "синьор дженерале" не взял бы и сотню.
Точнее, взял бы - и отправил всю их компанию  в  монастырь  Санта  Мария
сопра Минерва вместе с половиной денег. И все остались бы довольны.
   - Сейчас мы не можем вам отдать эту сумму. Приходите сегодня  вечером
на постоялый двор у ворот Святого Лаврентия. Договорились?
   - Хорошо.
   Спорить я не собирался - как и приходить за деньгами.  К  тому  же  я
спешил, а к Святой Минерве не принято опаздывать.
 
*** 
 
   От капюшона  несло  гнилью,  и  я  уже  успел  трижды  пожалеть,  что
согласился напялить на себя эту хламиду. Впрочем, в чужой  монастырь  со
своим уставом не  ходят,  а  обитель  Святой  Минервы  не  из  тех,  что
позволяет нарушать порядки. Капюшон скрывает лицо, особенно если  вокруг
полутьма, а единственная масляная лампа поставлена так,  чтобы  освещать
собеседника, но отнюдь не меня.
   Я оглянулся. Низкий потолок, осклизлые,  влажные  стены,  ни  единого
окошка.  А  в  придачу  -  плащ  с  капюшоном,  в  котором  я  сразу  же
почувствовал себя мортусом. И сходство было не только внешним...
   Маленький человечек в таком  же  плаще  нерешительно  остановился  на
пороге.
   - Давайте второго, - кивнул я и  пододвинул  лампу  поближе,  пытаясь
разглядеть изощренную писарскую вязь. Итак, номер два. Гарсиласио де  ла
Риверо, двадцати пяти лет, уроженец славного города Толедо, магистр семи
свободных искусств, римский доктор богословия.
   Авось повезет. Номер первый меня совершенно не  устраивал,  а  номера
третьего найти не удалось. Ни в Риме,  ни  во  всей  честной  Италии.  А
искать где-нибудь еще попросту не было времени.
   Когда я наконец дочитал абзац, касавшийся  упомянутого  сьера  де  ла
Риверо, он уже стоял в дверях. Лица я не разглядел, а что касаемо  всего
остального...
   ...Невысок, худощав, узок в плечах, слегка сутулится. Если рост -  от
Бога и от родителей, то все остальное наглядно свидетельствовало о  том,
что  сьеру  магистру  не  приходилось  особо  утруждать   себя   трудами
телесными. И еще вдобавок - сутулость. Значит, зрение уже пошаливает - и
это в двадцать пять лет! Ох уж эти  книги!  Не  иначе  на  свечи  деньги
жалел!
   - Садитесь.
   Он дернул плечами и присел на прикрепленный к полу табурет.  Так-так,
а мы, кажется, с характером! Неудивительно, ведь  его  даже  не  пытали.
Рискуя испортить зрение, я покосился на лежавший передо  мной  документ.
Что    там?    "Увещевание,    предъявление    известных    орудий     и
принадлежностей..." Не пытали. Тому, кто был здесь  перед  ним,  повезло
меньше.
   Оставалось взглянуть на сьера де  ла  Риверо  поближе.  Я  пододвинул
лампу.
   - Не надо!
   Он привстал, закрываясь ладонью. Вначале я удивился - свет был совсем
неярок. Но тут же понял. В здешнем узилище нет окон. Нескольких  дней  в
темноте хватит, чтобы даже огонек лучины резал глаза.
   Наконец он опустил руку и вновь присел на стул, растерянно  мигая.  В
этот миг  лицо  сьера  Гарсиласио  показалось  мне  совсем  юным,  почти
детским. Длинный нос с горбинкой, большие  темные  глаза,  тонкие  яркие
губы. Красивый мальчишка, из тех, кто  бешено  нравится  пожилым  дамам.
Впрочем, не только пожилым. И занесло же этого красавчика сюда!
   - Мне сказали, что я  должен  ответить  на  ваши  вопросы.  Но  я  не
понимаю... Я уже сказал все. Все, что мог.
   Голос тоже был совсем мальчишеский, высокий, срывающийся на петушиный
крик. Петушиный крик с явственным испанским акцентом. Везет мне  сегодня
на испанцев!
   -  Этого  недостаточно,  сьер  де  ла  Риверо,  -  заметил  я   самым
невозмутимым тоном. - Вы должны сказать не то, что  можете,  а  то,  что
знаете.
   - Знаю? - Он попытался рассмеяться, и вновь мне почудилось,  что  под
этими  мрачными  сводами  прокричал  молодой  петух.   -   С   вашими-то
соглядатаями, святой отец! Да вы знаете больше, чем я!
   Это была правда. Трибунал узнал более чем достаточно  еще  до  ареста
этого горе-еретика. В деле, экстракт  из  которого  лежал  передо  мной,
имелось все. И записи бесед с друзьями - такими  же  болтунами,  как  он
сам, и рукопись его нелепой книги, именовавшейся "Ущемление Истины".  Он
что, спутал истину с грыжей?
   - Я сказал следователю все, что мог и что  знал,  святой  отец!  И  я
раскаялся! Слышите! Я раскаялся!
   Он даже привстал с табурета.  Узкая  худая  ладонь  поднялась  вверх,
словно сьер Гарсиласио пытался принести присягу.  Отвечать  я  не  стал,
хотя сказать было что. Он, конечно, и  не  думал  о  раскаянии.  Обычный
прием, чтобы избежать суровой кары, особенно когда попадаешь в  Трибунал
в первый раз. Джулио Ванини каялся  три  раза.  А  нас  еще  обвиняют  в
жестокости и непримиримости!
   Я вновь поглядел на неровные строчки документа. Не мое дело  выводить
на чистую воду этого болтуна. Но он мне нужен.
   И не только мне.
   - Во-первых, не зовите меня святым отцом. Обращение "сьер" нас  обоих
вполне устроит. А во-вторых... Год назад, сьер Гарсиласио,  вы  защитили
диссертацию  и  получили  степень  римского  доктора  богословия.   Ваша
диссертация, посвященная вопросу о свободе воли, была написана полностью
в духе догматов Святой Католической Церкви...
   Он попытался что-то сказать, но я предостерегающе поднял руку:
   - Не спешите! Итак, вы пишете  вполне  ортодоксальную  диссертацию  и
одновременно работаете над книгой, отрицающей основные  догматы  Церкви.
Вас арестовывают, и вы тут же каетесь. Поясните мне, в каком  случае  вы
были искренни: в первом, втором или третьем?
   Он молчал, да я и не ждал ответа.
   - К тому же вы каетесь, обращаясь к Церкви, к ее власти и авторитету.
А в книге, напротив, отрицаете и то и другое.  Значит,  с  этих  позиций
ваше раскаяние не имеет никакого веса, ведь нельзя  каяться  перед  тем,
чего не признаешь!
   Он чуть подался вперед, темные глаза блеснули вызовом:
 
   Не каясь, он прощенным быть не мог,
   А каяться, грешить желая все же,
   Нельзя: в таком сужденье есть порок.
 
 
   - А ты не думал, что я логик тоже?  -  невозмутимо  согласился  я.  -
Итак?
   - Что вы хотите, сьер Черный Херувим? - усмехнулся  он.  -  Следствие
уже закончено, я все подписал...
   - Не закончено, сьер римский доктор. Я приказал продолжить его.
   Он осекся, замолчал, а я все ждал, не зная, на  что  решиться.  Лучше
всего поговорить с этим парнем по-хорошему. Лучше - но не правильней. Он
нас ненавидит. Ненавидит - и предаст,  как  только  покинет  эти  стены.
Ненавидят сильные, значит, этому мальчику кажется, что он сильнее нас.
   - Вы знаете, что ваш отец арестован?
   Он вздрогнул. Отвернулся. Плечи дернулись, опустились.
   - Если знаете, то, наверное, имеете представление о предъявленных ему
обвинениях.
   Я ждал, что он снова вспыхнет, но ответ прозвучал глухо, словно  сьер
Гарсиласио за миг постарел сразу на двадцать лег.
   - Это недоразумение. Мой отец не разделял моих взглядов.  И  даже  не
знал о них.
   - Верно, - подхватил я. - Не знал и не разделял. Однако двадцать семь
лет назад ему пришлось бежать из Толедо. Вы знаете почему?
   Теперь я ждал ответа.  Не  исключено,  что  не  знал.  Ведь  все  это
случилось слишком давно, еще до рождения этого парня.
   - Он марран. Но разве это преступление?
   Выходит, знал! Ну что ж, так даже проще.
   - Быть  марраном  не  преступление,  сьер  Гарсиласио.  А  вот  тайно
исповедовать иудаизм, перейдя в католичество, - дело совсем иное.  Когда
вас арестовали. Трибунал решил узнать все о вашей семье. В Толедо вашего
отца давно ждут...
   - Сволочь!
   Я перехватил его руку, рванул, завернул за спину,  отбросил  обмякшее
тело.
   - Сидеть!
   Кажется, я слегка перестарался. Пришлось ждать,  пока  он  перестанет
стонать и вновь поднимет голову. Смотреть на парня было неприятно.
   - О вашем отце мы еще переговорим -  попозже.  Сначала  о  вас,  сьер
Гарсиласио. Мне нужна от вас прежде всего искренность. Но пока еще вы не
готовы к разговору.
   - Не дождетесь!
   В его глазах вновь горел вызов. Да, по-хорошему не выйдет. Зря!
   -  Не  нужно  много  смелости,  чтобы  за  бочонком   кьянти   ругать
инквизицию, отправившую на костер Бруно Ноланца  и  затравившую  мессера
Галилея. А вот чтобы отвечать за это, смелость как раз требуется.
   - Вы произносите приговор с большим страхом, чем я его выслушиваю!
   Я едва удержался, чтобы не поморщиться. Петушиный фальцет резал уши.
   - Не сравнивайте себя с Ноланцем, юноша.  Вы  не  выдержите  то,  что
выдержал он. И дело не только в этом. Бруно был гений, а вот вы...
   - Гений?!
   Его изумление мне понравилось.
   - А разве вы думаете иначе?  Я  ведь  читал  вашу  книгу.  Не  читал,
конечно. Но