- Они сволочи, Стась, сволочи!
   - То понятно, Адам! Ты пей, пей!
   - Сволочи! Они и меня заставили стать сволочью! А  теперь  волокут  в
свой поганый рай! Мне нечего там  делать!  Нечего!  Из-за  меня  погибли
люди! Из-за меня - и из-за них! Слышишь, Стась?
   - Холера! Конечно, слышу! И весь табор слышит! Пей, Адам! Сто лят!
   - Сто лят! Сволочи, сволочи, сволочи, сволочи! Странно,  я,  кажется,
трезвею. Или Стась налил в чарки воды вместо пейсаховки? А может,  я  не
был пьян, просто надо выкричаться, поорать, чтобы сердце не разорвалось.
Хорошо, что Арцишевский никогда ни о чем не спрашивает!
   - Как думаешь, Стась, мне стоит ехать на встречу с призраком?
   - Хм-м... Во, пся крев! А какого он пола?
   - Ну-у...
   - Тогда стоит! Сто лят!
   - Сто лят, друже!
   Да, я уже почти трезвый. Во всяком случае, помню все,  что  рассказал
мне  Арцишевский.  Король   распускает   кварцяное   войско,   и   Стась
возвращается домой, в Замостье. Он и меня приглашал, и я  поехал  бы,  с
радостью поехал бы. Но сначала...
   - А я еще думал,  Стась,  почему  она  подарила  мне  гитару?  Теперь
понимаю! Она - просто призрак, суккуб! А меня она не тронула, потому что
я - святой! Понял, Стась? Я - святой! Я уже в раю, ясно?
   - Дзябл! И я сейчас  там  буду!  Вот  только  допью...  Внезапно  мне
начинает казаться, что за столом появился кто-то третий. Очень  знакомый
кто-то. Свиная рожа ухмыляется, скалятся желтые  клыки.  Черный  Херувим
доволен. Нет, он счастлив!
   - Ты видишь его, Стась?  Видишь?  Это  он  все  придумал!  Ему  нужен
святой! А еще ему нужны клещи и тараканы! Он  их  очень  любит!  Знаешь,
почему людям не больно, когда кусает клещ? Он вводит в рану яд! Об  этом
написал один очень умный, очень умный...
   Черный Херувим смеется, протягивает когтистую лапу. Я смеюсь в ответ,
тычу пальцем прямо в свиную рожу:
   - Нет, нет! Не выйдет! Он опоздал, Стась!  Нарушить  Устав  Общества,
равно как нарушить приказ, - это хуже, чем  смертный  грех,  правда?  Но
приказ должны выполнять живые, а я умер! Я умер, но меня нельзя  послать
в ад, потому что я - святой!..
   Краем  глаза  мне  показалось,  что  Арцишевский  пытается  сотворить
крестное знамение. Это еще больше развеселило.
   - А ко  всему  -  я  завтра  же  утром  пойду  к  первому  ксендзу  и
исповедаюсь, а значит - сниму с души грехи. Все! Не поймали! Не поймали!
   И поймать не могли! Никто так не умеет оправдываться, как мы, сыновья
Общества.  Великий  грех  делится  на  несколько  малых,  малые  тут  же
превращаются в проступки, а потом выясняется, что  и  они  совершены  не
тобой, а кем-то другим.
   "А ты не думал, что я логик тоже?"
   И  вновь  почудилось:  рука  Стася,  разливавшая   темное   рейнское,
почему-то дрожит.
   Стареет, пся крев!
 
*** 
 
   Толкнули, чья-то ладонь прикоснулась к плечу.
   - Стась! - простонал я. - С ума сошел, холера тяжкая! До дзябла!  Дай
поспать! Снова толкнули...
   - Стась!!!
   И вдруг я почувствовал холод. Такой неожиданный,  невероятный  в  это
жаркое утро. Почему-то очень не захотелось открывать глаза.
   - Aufstehen! Schnelle! Schnelle!..
   Трое в знакомых темных кирасах и  остроконечных  шлемах.  За  ними  -
четвертый, тоже знакомый.
   - Именем Иисуса Сладчайшего и Святого Игнатия, брат Адам!
   Ну и скверная латынь у служки мессера Торреса!
   - Aufstehen! Встаю.
   -  По  приказу  Его  Королевской  Милости  вы   арестованы!   Говорят
по-прежнему на немецком, но я вполне  понимаю.  Неясно  лишь  одно.  Где
Стась? Неужели его тоже? Ага, вот и он!
   - Извини, Адам! Я-на службе... Извинить? За что?
   Холод все сильнее сковывает руки, поднимается к горлу, острыми иглами
бьет в мозг.
   - Вы исполнили свой долг, господин Арцишевский. Нунций позаботится  о
награде!
   Я превращаюсь в обломок льда.
   Откуда-то из несусветной дали по-прежнему доносятся  голоса,  меня  о
чем-то  спрашивают,  Стась  бормочет  что-то  о  долге,  о  приказе  Его
Королевской Милости докладывать о всех подозрительных в лагере...
   ...Кажется, он уже заработал свой Рай!
   - ...Надеюсь, все скоро выяснится, Адам! До дзябла, мне так жаль!
   Лед исчез. С бледного  летнего  неба  обрушилась  жара.  Шатер,  трое
ландскнехтов в  темных  кирасах,  мордатый  служка  уже  крутит  в  руке
веревку...
   - Ты прав, Стась. Ты прав...
   Я не могу обижаться. Когда-то  я  тоже  исполнил  свой  долг.  Служка
нетерпеливо переступает с ноги на ногу, ландскнехты переглядываются.
   - Там, в шатре, - гитара. Это тебе мой подарок - на память. Это очень
хорошая гитара, Стась!
   Арцишевский кивает, стараясь не  смотреть  мне  в  глаза.  Седые  усы
повисли, весь он как-то сгорбился, постарел.
   Бедняга!
   Я пожалел его - и тут же забыл навеки.
   Веревки сжали запястья, тяжелые ручищи легли на плечи. А мне внезапно
стало смешно.
   Нет, не мне!
   Обезьяне!
   Ягуара можно обмануть, заманить в  ловушку,  скрутить  веревками.  Но
разве можно схватить обезьяну? Для нее  это  просто  игра.  Глупые  люди
суетятся, пыхтят, мешают друг другу.
   Их придется убить - всех. Но мне было уже все равно.
   Играем?
   Играем!
 
*** 
 
   ...Мимо  мертвого  поля,  заваленного   трупами.   Мимо   разоренного
Вавилона, где еще  суетятся  мародеры.  Мимо  болота,  мимо  разрушенных
гатей, мимо деревянного креста, под которым упокоился брат Азиний,  мимо
черной  топи,  где  до  последнего  сражался  Огюстен  дю  Бартас,  мимо
неведомой могилы, в которой  лежит  Гарсиласио  де  ла  Риверо,  римский
доктор и еретик. Мимо, мимо, мимо...
 
*** 
 
   Я шел, оставляя позади  чужую  жизнь,  которая  уже  не  принадлежала
одинокому беглецу в рваном голландском плаще. Слово Церкви неотменимо, и
теперь Адам Горностай, исповедник четырех  обетов,  коадъюктор  Общества
Иисуса  Сладчайшего,  бывший  монитор  Гуаиры,  креститель  язычников  и
великомученик, не  имеет  ко  мне  никакого  отношения.  Нунций  Торрес,
конечно, все понял,  и  в  Риме  тоже  поймут,  но  слово  сказано,  оно
неотменимо, и скоро они все вознесут молитвы новому Святому, воссиявшему
в полесских болотах в страшный Anno Domini 1651.
   Я - живой им уже не нужен. Я и  не  был  нужен,  как  и  отец  Пинто.
Наверно, его тоже сделают святым...
   Мимо, мимо, мимо...
   Я не вернусь в Рим, я не вернусь в Гуаиру, я - тень, нелепый призрак,
которого  скоро  прогонит  ослепительный  блеск  золоченых  риз   нового
Святого. Только сейчас я понял, сколь удачен их  выбор.  Русин  древнего
княжьего  рода,  католик  по  рождению,  миссионер  в  далеких   Индиях,
замученный за дело Христово бунтовщиками-схизматами.  Зачем  им  бедняга
Азиний, лысый мужеложец, так и не  успевший  понять,  кто  он  на  самом
деле?
   И никто уже не поймет. Даже я. Неужели святость не  зависит  от  нас?
Настоящая  святость,   которую   не   надо   подтверждать   буллой   Его
Святейшества? Кровь ангелов, делающая нас "кевалями" - проводниками  Его
воли.
   Кто знает?
   Мимо, мимо, мимо...
 
*** 
 
   Лесная дорога, неверная гать под ногами,  снова  лес,  снова  болото,
село, сожженное дотла, снова лес. Мимо...
   Через Дубно и Межирич, через Городницу и Вильск. По незнакомой земле,
уже не чужой, но еще не родной. Не сын - пасынок чужой веры, чужой речи.
   - То все татары, пане зацный! И хаты попалили, и люд, почитай, весь в
полон забрали... Ох, привел их батысо Хмель на нашу погибель!
   - А говорят, пан добродий, что под  Берестечком  всех  наших  побили?
Неужто правда?
   - Гетьман в полоне... он в Чигирине... в Каневе... в Белой
   Церкви...
 
*** 
 
   Через  Черняхов  и  Житомир,  через  Радомысль  и  Коросты-шев.  Мимо
запертых городских ворот, мимо ворот, распахнутых настежь, за которыми -
гарь и трупный тлен...
   - Ой, пане зацный, что же теперь будет?
   - Ой, не тот я хмель зеленый - по тычце не вьюся;
   Ой, не тот казак Хмельницкий - с ляхами не быося!
   - А где ж твои, Хмельниченко, вороные кони?
   - У гетьмана Потоцкого стоят на прыпони.
   - А где ж твои, Хмельниченко, кованые возы?
   - У местечка Берестечка заточены в лозы. Как я с вами,  вражьи  ляхи,
не по правде бился, Пустил коня вороного - мост и провалился...
   Через Вышгород и Борщаговку к высоким днепровским склонам, к золотому
блеску лаврских куполов.
   Я возвращался домой - к дому, которого у меня никогда не было.
   Нерадостно встречала родина последнего кнежа Горностая.
   Странного чужака  в  немецкой  одеже,  зачем-то  спешившего  в  Киев.
Сбившегося с пути Илочечонка, сына ягуара,  для  которого  мир  оказался
слишком широким.
 
*** 
 
   По Крещатику шли  литовцы.  Крепкие  парни  в  покрытых  пылью  серых
камзолах, с мушкетами на плече, в одинаковых стальных шлемах. Стоптанные
сапоги врезались в стертый булыжник.
   Шли.
   Время остановилось, покатилось назад, словно не было этих трех веков,
не реяли иноземные штандарты  над  полуразрушенной  крепостью,  не  пили
чужие кони днепровскую воду.
   Но так только казалось. Время не повернешь вспять, и Януш  Радзивилл,
великий гетьман литовский, не жевал крепкими зубами хлеб,  поданный  ему
на золотом блюде. Ветер нес знакомый запах гари - догорал Подол, начисто
сожженный в многодневных боях. Невысокие приземистые дома  на  Крещатике
зияли пустыми окнами, с улиц еще убирали трупы.
   Киевский  полк  дрался  до  последнего,  чтобы   не   пустить   чужих
ландскнехтов в древний город, когда-то преданный такими, как мой предок,
великий  боярин  Васыль  Волчко.  И  теперь  победители   старались   не
расходиться, не покидать строй, не  заходить  в  темные  переулки.  Януш
Радзивилл напрасно взывал к киевлянам, обещая порядок и милость.
   Война не кончилась. Война громыхала совсем рядом,  под  городом,  где
все еще дрались остатки киевского ополчения. Война гремела  пушками  под
Белой Церковью,  где  capitano  Хмельницкий  все-таки  сумел  остановить
коронное войско.
 
*** 
 
   За Почтовой площадью было  безлюдно.  Я  медленно  пошел  наверх,  по
крутому склону, застроенному неказистыми мазанками. Люди еще  прятались,
не решаясь выглянуть наружу. Ворота Лавры, где я только что  был,  никак
не хотели открываться. Пришлось долго  упрашивать,  объясняться,  искать
того, кто смог бы ответить на мой вопрос.
   Мне все-таки ответили - удивленно, с пожатием плеч.  Француз-паломник
не появлялся под лаврскими куполами.  Ни  француз,  ни  немец,  ни  иной
латинщик.
   Я это знал, но все-таки почему-то надеялся. Славный пи-кардиец  верен
слову, и если все-таки случилось чудо...
   Оно не случилось, и лаврские  ворота  с  глухим  стуком  захлопнулись
передо мной.
 
*** 
 
   Я ждал тишины, но на большой круглой  площади  перед,  Софией  шумела
толпа. Высокий помост, вокруг него - зрители...
   Не может быть!
   Здесь, сейчас, в полусожженном, разоренном войной городе!
   Они играли. На миг вновь почудилось, что время остановилось и  сейчас
на дощатый помост гордо  выступит  Кардинал,  чтобы  получить  пинка  от
неунывающей Коломбины. Затем настанет черед Испанца в черном камзоле  со
шпагой при пупе...
   Я протолкался ближе, к самому помосту. Чуда  не  случилось  и  здесь.
Актеры были другие, и роли иные, и все шло совсем не так...
   Хотя почему не так?
   Испанца не было, зато на помосте подкручивал  огромные  рыжие  усищи.
Поляк в желтом жупане до пят и  шапочке  с  красным  пером.  На  лице  -
презрительная гримаса, сапог с огромной шпорой топает о помост.
   А цо тут за галаце? Hex дзембло  везме  пшеклентых  козацс!  Идзьите,
хлопи, несить вудки свому пану, А я тут краковьяку вытанцовывать стану!
   Дружный рев был ответом, и я вновь вспомнил площадь  Цветов.  Ох,  не
досталось бы актеру! А поляк хмурит брови,  высокомерно  поглядывает  на
возмущенных зрителей.
 
   А цо, Панове?
   Быдло вы естем загонове!
   Же бы вы знали, цо я естем з дзяда,
   Из прадзяда шляхтич уродзеный!
   Над вами всеми Богом поставленный!
 
   Ну, это  уже  стерпеть  никак  невозможно!  Сейчас  его  будут  бить!
Интересно, кто? Ага! Вот и он. Тоже усы, но  черные.  Шаровары,  красный
кушак, черкеска...
   То что за собачее я чую слово? Погляньте на  того  ляха,  Панове!  Те
ляхи над казаком ждут смерти, Щоб в домовину скорийше заперты!
 
   Так это же Запорожец!
   Быв татар я без устану,
   А теперь и ляха быты стану.
   А може, его вовсе и не быты,
   Краще живцем кожу злупыты?
   От тепер я дождався,
   Що пан зацный мени достався!
 
   Ну, кажется, все в порядке! Уже лупит. Все,  можно  уходить!  Зрители
кричали, били в ладоши, радостно ухмылялись даже литовские  ландскнехты,
заглянувшие на шум. Им тоже не за что любить панов зацных.
   Я оглянулся. Вот сейчас в толпе мелькнет знакомая черная накидка...
   - Если ты поп - сотвори чудо. Сделай так, чтобы мы встретились! Мы...
Ты и я... Это не правильно, чтобы так - навсегда! Не правильно!..
   - Киев. Август и сентябрь. Я буду там...
   Сегодня - пятое  августа.  Но  чудес  не  бывает.  Особняк  Дзаконне,
мертвое тело на окровавленном покрывале. Лица не  узнать,  но  я  хорошо
запомнил ее руки. Очень хорошо...
   ...И до конца дней мне не понять, КТО заглянул ко  мне  в  гости  тем
вечером, чтобы подарить проклятую  гитару.  Тогда  я  почти  поверил  ее
голосу.
   Почти...
   А может. Обществу служат не только живые? Может, братья уже  побывали
в Промежуточном Мире,  в  обители  ангелов,  где  нет  ни  прошлого,  ни
будущего, ни жизни, ни смерти?
   А все-таки жаль, что мне не увидеть Коломбину!  Я  бы  даже  не  стал
расспрашивать о подарке, о том, знала ли она...
   Я - не судья.
   Я - подсудимый.
   - Пану немцу не понравилось? Пан немец совсем не смеялся!
   Я очнулся. Худая девчушка в ярком платье держала передо мной  большую
шляпу, полную медяков.
   - Понравилось...
   Тяжелая монета глухо ударилась о медь.
   - Пан немец! Пан немец! - донеслось сзади. - Пан  немец  ошибся,  пан
немец кинул дукат!.. Я улыбнулся.
 
*** 
 
   Софийские врата были открыты. Двое литовцев, сняв  шлемы,  крестились
на сияющую золотом икону. В самом же храме оказалось неожиданно пусто  и
темно. Лики святых смотрели хмуро, погас блеск алтаря.
   Служба  еще  не  начиналась,  но  возле  бокового  входа  я   заметил
невысокого старика в темной ризе.
   - Простите... Вы... Вы священник? Внимательный  взгляд  из-под  седых
бровей.
   - Что вы хотите, сын мой?
   - Отче, - заспешил я, -  мне  надо  заказать  панихиду.  Если  можно,
вечное поминание. За упокой души иерея Азиния, воина  Августина  и  раба
Божьего Гарсиласио.
   Он вновь кивнул, подумал.
   - Они католики?
   - Католики, отче.
   В Лавре мне отказали. Суровые  старцы  не  желали  молиться  за  души
нечестивцев-латинов. Но в Киеве не осталось ни одного костела, ни одного
ксендза.
   Кроме меня, конечно...
   - Вам ведомо, сын  мой,  что  молитва  за  инославных...  Наши  глаза
встретились, и он замолчал.
   - Хорошо. Напишите их имена... Перо  цеплялось  за  шершавую  бумагу,
буквы никак не желали становиться в ряд.
   - Я тоже католик, отче. Я... Я могу тут  помолиться?  Здесь  молились
мои предки.
   - Можете, сын мой.
   Я прошел ближе к алтарю, поднял голову - и вздрогнул. Огромные черные
глаза заглянули прямо в душу.
   Оранта - Божья Матерь Киевская.
   Нерушимая Стена.
   Древняя мозаика на сером камне. Рука, благословляющая землю.  И  пока
стоит Нерушимая Стена, быть Руси.
   Быть...
   Я опустился на колени, я посмотрел Ей прямо в глаза...
   ..И Milagrossa Virgen Avil протянула мне руку.
   Под  ногами  -  пропасть,  тонкая  гитарная  струна  дрожит,  вот-вот
порвется. Но мне не страшно. С Нею - не страшно.
   Даже Господь не  в  силах  все  простить.  Даже  ему  положен  предел
милости.
   Ему - не Ей.
   Ее рука тверда, она в силах  вырвать  подписанный  кровью  договор  с
Врагом, снять с плеч грехи, вырвать заблудшую  душу  изДжудекки...  Ave,
Milagrossa!
   Если Ты велишь, я пойду вперед - даже по гитарной струне. Пойду туда,
где мне нет места, где меня не ждут.
   Пойду!
   Оглядываюсь. Черный Херувим исчез, не в силах  перенести  Ее  сияния.
Прячься, свиная морда, vade retro, кем бы ты ни был - дьяволом или самим
Святым Игнатием. Он святой, я - тоже. Сочтемся!
   Слева - гитара, справа - Черная Книга. Струна тонка, ей не  выдержать
лишнего груза. Херувим велел взять гитару, и он прав. Наверно, я таким и
буду на иконе - в голландском плаще и с  гитарой  вместо  нимба.  Верный
признак святости, верная примета для убийц...
   Ее рука протянута. Milagrossa ждет.
   Я беру Черную Книгу и делаю шаг.
   Струна дрожит, отзывается тихим звоном,  дальним  эхом  асунсьонского
карнавала, звоном кастаньет и хриплым голосом пейдаро.
   Дрожит, выгибается.
   Иду.
   Ее рука тверда, и я не гляжу в бездонный провал,  жадно  дышащий  под
моими ногами. Но я уже не боюсь. Я  видел  Джудек-ку,  кожа  еще  помнит
холод вечного льда, прибежища грешных  душ.  Если  Она  велит,  я  готов
вернуться туда, ибо с Нею исчезает страх.
   Иду.
   Черная Книга наливается свинцом, тянет вниз, и даже Ее рука  начинает
дрожать. Страшная книга, где  каждая  буква  от  элифа  до  йа  налилась
кровью. Кровью тех, кто уже погиб, и тех, кому  еще  предстоит  умереть.
Закон Алессо Порчелли, Аль-Бар-зах - Промежуточный Мир...
   Что я могу сделать? Зачем мне этот груз? Его не вознести  на  вершину
Кургана Грехов в Каакупе, не перенести через черную пропасть.
   Они решили стать Богоборцами. А кем хочу стать я?  Разве  мне  одному
остановить Общество? Сдержать новых  конкистадоров,  мечтающих  овладеть
Грядущим, подчинить, надеть колодку на шею? Лучше  все  бросить,  кинуть
Черную Книгу в пропасть...
   Я смотрю в Ее глаза. Бирюзовая Дева исчезла, передо мною снова Оранта
- Нерушимая Стена. Эта земля еще жива, Джеро-нимо Сфорца и  его  присные
смогли залить ее кровью, но Стена стоит, и коронное войско тоже стоит  у
Белой Церкви, и дерется под Киевом истекающее кровью ополчение.
   А если она рухнет? Черная Книга  и  тараканы  брата  Паоло  -  только
начало. Десятки тысяч иудеев уже бредут в Палестину навстречу  призраку,
жадные глаза Конгрегации вот-вот заглянут в обитель ангелов...
   Странно, я даже не заметил, что пропасть уже позади. Где я?
   В Раю?
   На Ее лице нет улыбки. На Ее лице - приговор.
   Под ногами - знакомая лесная дорога. Узкая,  неровная,  точно  такая,
как в Гуаире или Полесье.
   Ее рука указывает вперед.
   Я ни о  чем  не  прошу.  Да  и  о  чем  просить  изгнанному  из  стаи
Илочечонку,  последнему  кнежу  Горностаю,  вернувшемуся  на  незнакомую
родину? Об искуплении того страшного, что лежит на душе?  О  том,  чтобы
дело Гуаиры, дело Мора, Кампа-неллы и отца Мигеля Пинто победило в  этом
страшном, залитом кровью мире?
   Она и так это знает. Знает - и указывает мне путь, долгую  дорогу  на
Курган Грехов. И может, с его вершины, скинув неподъемный груз  вины,  я
увижу Новый Мир, мир счастья и свободы, ради которого я жил?
 
*** 
 
   - Сын мой! Сейчас начнется служба. Вы - католик, извините.
   - Да, конечно, отче...
   Выходя из храма, я оглянулся. Темные глаза Оранты были суровы.  Но  в
них была Надежда.
 
*** 
 
   Ко мне подошли прямо за софийскими воротами. Так и знал! Все-таки  не
отпустили одного!
   - То кнежна ждет, пан Адам! Волнуется кнежна! Сами же видите,  что  в
городе деется!
   В голосе Черной Бороды - упрек. Во взгляде  -  тоже.  Его  спутник  -
старый знакомый с длинными усами - держит в поводу лошадей.
   Я поглядел вперед, на опустевшую площадь.  Внезапно  показалось,  что
возле дощатого  помоста  мелькнуло  знакомое  платье.  Девушка  в  маске
оглянулась...
   Нет, чудится!
   - Ехать надо, пан Адам! Ждет кнежна!
   На этот раз карету не подают, но на конских чепраках  -  все  тот  же
герб, когда-то  остановивший  меня  на  шумной  римской  улице.  Грозный
Гиппоцентаврус,  в  давние  годы  пожалованный  моему  веселому  предку,
Остаф