азговаривать. Негромкий  смех  был
ответом. Сьер Гарсиласио закрыл глаза, откинулся назад.
   - Так вы еще ко всему и иезуит! Странно, что я  с  самого  начала  не
догадался, что вы из Общества.
   Будильник был начеку. Парень застонал, открыл глаза.
   - Компания Иисуса... Жаль, вашего  Лойолу  не  сожгли  еще  тогда,  в
Толедо!
   - В Саламанке, - тут же поправил я. - И разберемся с терминами. Слово
"Общество"  -  "Сотраша",  сьер  еретик,  как  вы   можете   догадаться,
испанское. Оно означает не кружок собутыльников, а военный отряд.  Мы  -
Полк Иисусов, Его Войско. Но вернемся к "Духовным упражнениям"...
   - Вы тоже видели все это, сьер иезуит? Иерусалим, Вавилон?
   Неужели это ему интересно?  Если  так,  то  парень  крепче,  чем  мне
казалось.
   - Видел. И, признаться,  мои  видения  озадачили  наставников  нашего
коллегиума. На Сатане был зеленый наряд с желтыми пятнами, на  голове  -
берет, его войско сидело на железных повозках, которые двигались сами по
себе, без лошадей и мулов, а в небе летали птицы -  тоже  стальные.  Над
Иерусалимом же реял стяг с шестиконечной звездой, а рядом с ним другой -
полосатый, с маленькими звездочками в углу.
   Я невольно улыбнулся. Тогда меня даже отправили к лекарю.  Тот  долго
качал головой, после чего велел мне побольше спать. Но во  сне  я  вновь
видел все это: железные повозки, ревущие  стальные  птицы,  острые  носы
крылатых стрел, направленных прямо в голубое безоблачное небо.
   - И только потом ты начинаешь видеть Рай... Я ждал нового вопроса, но
его не последовало. Впрочем, я бы не  стал  отвечать.  Про  такое  можно
рассказать только на исповеди.
   - Подобные духовные упражнения, сьер Гарсиласио, полезны всем  добрым
христианам. А тем, кто оступился, в особенности.
   Он долго молчал. Мне даже показалось, что парень заснул - с открытыми
глазами. Но вот кончики губ дрогнули.
   - Я уже все рассказал. Все! Неужели вы думаете, что я стану читать...
   - А это и ни к чему.
   Еретик, посмевший поднять руку на Мать-Церковь, не  станет  умиляться
при виде страданий Господа. Себя он любит больше. Что ж, пусть  пожалеет
о себе, любимом.
   - Для этого и придумана Великая Вегилия, сьер Гарсиласио.  Три-четыре
ночи без сна - и Сатана, которому вы служите, сам придет к вам.  Ваш  Ад
будет страшен. А вот увидите ли вы Рай, зависит уже от  вас.  Ну,  и  от
меня в какой-то мере.
   - Я все равно ничего вам не скажу!
   В его голосе слышалось упрямство и одновременно - страх.
   - "В боренье с плотью дух всегда сильней", - усмехнулся я, вставая. -
Докажите! Я зайду к вам через пару деньков...
   - Погодите! - Он попытался вскочить, но  Будильник  тут  же  оказался
рядом. - Вы!.. Вы не  имеете  права!  Пытайте  меня!  Пусть  даже  дыба,
велья!.. Я уже все сказал! Все!
   Велья? Лучше бы ему не поминать  такое.  Этот  мальчишка  -  не  Фома
Колоколец. На велье он сказал бы все, оговорил бы родного отца, братьев.
Господа Бога вкупе с Мартином Лютером. Но мне не нужна его боль.
   - Вы, кажется, поклонник Ноланца, сьер Гарсиласио?  Ну  так  докажите
это. "Когда, судьба, я вознесусь туда, где  мне  блаженство  дверь  свою
откроет...". Помните?
   Он не помнил. Точнее, просто не знал. Наверно, из  всего  Бруно  сьер
еретик изволил прочитать только "Тайну Пегаса".
   - У него превосходные стихи. Пусть они вас слегка подбодрят. Это  вам
понадобится.
   Я прикрыл глаза, вспоминая. Много лет назад, когда я  впервые  ступил
на неровный булыжник Саmpo di Fiore , эти строки не выходили из  головы.
Я словно слышал холодный, чуть  презрительный  голос  Великого  Еретика,
говорящего со мной сквозь вечность. Голос из Ада, из его черных  ледяных
глубин.
 
   Когда, судьба, я вознесусь туда,
   Где мне блаженство дверь свою откроет,
   Где красота свои чертоги строит,
   Где от скорбей избавлюсь навсегда?
   Как дряблым членам избежать стыда?
   Кто в изможденном теле жизнь утроит?
   В боренье с плотью дух всегда сильней,
   Когда слепцом не следует за ней!
   И если цели у него высоки,
   И к ним ведет его надежный шаг,
   И ищет он единое из благ,
   Которому дано целить пороки, -
   Тогда свое он счастье заслужил,
   Затем, что ведал, для чего он жил.
   Перевод А. М. Эфроса.
 
   Он ведал, для чего жил, Бруно  Ноланец,  сатанист  и  гений,  умевший
смотреть сквозь хрустальную сферу Небес. Но  этот  мальчишка  -  не  ему
чета. Ноланца не смирили ни годы, ни пытки. Этому же хватит трех дней  в
компании с Будильниками. И он забудет о гордыне.
   Как труп.
   Как топор дровосека в умелых руках.
   В моих руках.
 
*** 
 
   Серый мокрый гравий под ногами, такое же серое небо над головой.
   Вечер...
   Ранний зимний вечер, обломки колонн, неровные, покрытые еле заметными
капельками влаги, разбитый мраморный лик,  бессмысленно  пялящий  пустые
глаза...
   Форум.
   Сердце Великого Рима.
   Я оглянулся, узнавая. Когда наставник, падре Масселино, в первый  раз
привел нас сюда, я почувствовал удивление - и обиду. И это Великий  Рим?
Город Цезаря и Цицерона, Столица Мира? Грязный пустырь, покрытый  серыми
обломками? Конечно, я знал, что с той поры прошла тысяча лет, но разве я
мог тогда понять, что такое тысяча лет?  Десять  веков!  Десять!  А  эти
серые колонны все еще стоят.
   Странно, разговор с этим мальчишкой стоил мне больше, чем думалось...
   Падре Масселино, кажется, понял и принялся объяснять, каким был Форум
раньше, за десять веков до того, как мои  детские  башмачки  ступили  на
этот гравий.  Золото,  зеленоватый  мрамор,  ровный  торжественный  марш
коринфских колонн, надменные бронзовые боги на постаментах. Они не знали
меры в своей гордыне, эти язычники, думавшие, что их  Рим  действительно
Вечный.
   Много  позже,  глядя  на  руины  дворца  Сыновей  Солнца  на  околице
Тринидада, я все время вспоминал Форум. Инки тоже мнили  себя  владыками
Вселенной. Прошел всего век, но высокая трава уже покрыла их  города,  и
дерево омбу растет посреди тронного зала.
   Тогда, в детстве, я честно пытался представить то, о чем  рассказывал
наставник.  Эти  потрескавшиеся  ступени  -  святилище  Сатурна,  стена,
грозящая рухнуть в любой  миг,  -  храм  Кастора  и  Поллукса,  звездных
Близнецов... Не получалось. Камни оставались камнями - пыльными,  никому
не нужными, замолчавшими навеки.
   И все-таки что-то меня расстроило. Конечно, не сам сьер Гарсиласио. В
конце концов, я спасаю не только его бессмертную душу, но и жизнь. Этого
он еще не знает, дай ни к чему ему это знать.
   Тогда что?
   Я поддал ногой дно глиняного кувшина и вздрогнул от легкого стука.  Я
знаю  ответ.  Знаю  -  и  боюсь  себе  признаться.  Боюсь,  потому   что
вспомнил...
   Я никогда не знал своего отца. Он умер от ран на чужбине, когда я еще
не родился. И я не любил его, бросившего  мать  ради  никому  не  нужной
славы и горсти серебра.
 
*** 
 
   Я - Постум.
   Посмертник.
   Потом были наставники,  учителя,  приятели.  Даже  друзья  были.  Был
Станислав Арцишевский, Бешеный Стась, единственный земляк на тысячи миль
вокруг.
   Были. Но отца уже не было.
   Мне исполнилось пятнадцать, когда я впервые  вдохнул  влажный  воздух
Гуаиры. Мне было страшно - и одиноко. Ило-чечонк попал в Прохладный Лес.
Лес, в котором люди были порою страшнее ягуаров.
   Отец Мигель Пинто...
   Я так и  называл  его  -  Отец,  и  не  только  потому,  что  он  был
коадъюктором, а я только-только принял третий обет.
   Отец... Я-Та - как звали его гуарани.
   Тот, кто стал отцом сироте Илочечонку.
   Странно, ведь тогда ему еще не было и тридцати.
   Я  мотнул  головой,  прогоняя  непрошеные  воспоминания.  Непрошеные,
ненужные. Отец Мигель Пинто навеки остался  со  своими  сыновьями  среди
Прохладного Леса. И только Илоче-чонк, его любимый сын, поспешил  уехать
от еще свежей могилы.
   Земля на могиле была желтой - как тибрская вода.
   И мне нет прощения!
   Я оглянулся, словно кто-то, скрывающийся  за  серыми  колоннами,  мог
подслушать, догадаться, - и тут же горько усмехнулся. Конечно,  нет!  На
грязном пустыре, бывшем когда-то сердцем Вселенной,  никого  нет.  Да  и
кому нужен одинокий чудак в модном амстердамском плаще и нелепой  шляпе?
Напрасно я забрел сюда!
   Напрасно!
   И совсем напрасно вспоминаю то, что мне ведено забыть.
   Илочечонк, сын ягуара, не виноват.
   Ни в чем!
   Отец Мигель Пинто, провинциал Гуаиры, принял смерть за дело Христово,
выполнив свой долг до конца.
   И я тоже выполняю свой долг.
   А долг - это приказ. Приказ, которому я послушен.
   Как труп.
   Как топор дровосека.
 
*** 
 
   -   Топоры-ножи-ножницы-сечки!   Точу-вострю-полирую!   Я    невольно
оглянулся - здоровенный чернобородый детина в рваной куртке и  такой  же
шляпе  лихо  крутил  ножной  привод,  легкими   движениями   поднося   к
вертящемуся точилу огромный нож.  Здесь,  у  входа  в  гостиницу,  вечно
крутится всякий люд: зеленщики и возчики поутру, разносчики и торговцы -
ближе к полудню. Кажется, настал час точильщиков.
   - Вострю-полирую! Эй, синьор, а не затупилась ли у вас шпага?
   Лицо точильщика тонуло в вечерней тени. Рукам повезло больше - на них
как раз падал свет из окна. Я мельком  отметил,  что  у  ножа  приметная
рукоятка - костяная, с углублениями для пальцев и двумя большими медными
заклепками.
   - Так как насчет шпаги, синьор? Шпаги-палаши-кинжалы вострю-полирую!
   Я  покачал  головой  и  взялся  за  рукоять  двери.   Поздновато   же
чернобородый ищет клиентов! Или его клиентура как раз ночная?
   - Ножи-заточки - друзья средь темной ночки! Плати бай-окко - навострю
на два срока!
   Да он весельчак!
 
*** 
 
   Громкий голос шевалье дю Бартаса был слышен даже  в  конце  коридора.
Первая мысль оказалась не  из  самых  удачных:  наш  хозяин,  отчаявшись
получить долг, велел принести "испанский сапог" прямо в номер.
   Бурбон, Марсель увидя,
   Своим воякам рек...
   Слава Господу в  вышних,  ошибся.  Доблестный  шевалье  всего-навсего
распелся.
   О, Боже, кто к нам выйдет,
   Лишь ступим за порог?
   То спуски, то подъемы,
   Ах, горы не легки!..
   Я постучал и заглянул  в  комнату.  Шевалье  дю  Бартас  восседал  за
столом, пустой кувшин приткнулся к ножке стула, кубок -  тоже  пустой  -
стоял вверх донышком, наводя на грустные мысли.
   Дошли, но даже дома
   Свистели в кулаки!
   Стась Арцишевский, когда мы с ним в очередной раз дегустировали  аqua
ardiente, рассказывал, что пушкарям перед залпом следует открыть  пошире
рот, дабы не оглохнуть. Я уже собрался последовать его совету, но  песня
смолкла, и я так и не узнал, что стало дальше с вояками славного  принца
Бурбона.
   - Ужинали, синьор дю Бартас?
   Его  вздох  напоминал  отзвук  дальней   канонады,   и   я   невольно
посочувствовал славному шевалье.  Кажется,  не  только  солдатам  принца
довелось свистеть в кулак.
   - Тогда я закажу ужин прямо сюда, а вы пока расскажете.
   - О, мой дорогой друг! -  прочувствованно  воскликнул  дю  Бартас.  -
Поистине вы меня спасаете  от  лютой  смерти,  ибо  наш  каналья  хозяин
окончательно потерял всякий  стыд  и  определенно  решил  заморить  меня
голодом. Ну почему в  этом  городе  никто  не  дает  в  долг?  Проклятые
итальяшки! Хуже них - только испанцы, будь они трижды...
   Тут он взглянул на меня и осекся.
   - То есть, мой дорогой де Гуаира, я ни в коем случае не имел  в  виду
вас... Меня?
   - Извините, ради Бога, сам не знаю, как это язык повернулся...
   Я понял. Акцент! Я ведь тоже говорю с  кастильским  акцентом,  как  и
бедняга де ла Риверо!
   - Я не испанец, синьор дю Бартас. И даже не португалец.
   - Правда? - Голубые  глаза  засветились  радостью.  -  О,  мой  друг,
поистине это хорошая новость! Вы мне  дороги,  будь  вы  даже  гололобым
турком, но то, что вы  не  поганая  испанская  собака,  -  это  отличная
новость!
   Я невольно  сглотнул.  Поганая  испанская  собака,  гололобый  турок,
английский еретик, итальяшка, грязный индеец, пархатый жид...
   А ведь шевалье не из худших в человеческой стае!
   - Я русин, если вы, конечно, не против. Дю Бартас  решительно  качнул
головой:
   - Помилуйте, мой друг! Как я могу быть против?.. Гм-м, а это  где?  В
Америке?
   Я чуть было не удивился, но вовремя вспомнил о  синьорине  Коломбине.
Кажется, без нее не обошлось.
   - Чуть ближе.
   -  Эх,  взглянуть  бы!  -  мечтательно  протянул  шевалье.  -  А  то,
признаться, даже скучно! Никогда не бывал дальше Перпиньяна. Вот  только
сюда занесло, и то без медяка в кармане.
   Желания, высказанные вслух, имеют обыкновение сбываться.  По  крайней
мере иногда.
 
*** 
 
   Ужинал  шевалье  с  превеликим  аппетитом,  утоляя   жажду   отличным
неаполитанским "греко". На этот раз я решил проявить здоровую инициативу
и лично распорядился по поводу вина.
   - Отменно! - констатировал дю Бартас, осушая третий кубок.  -  Жизнь,
дорогой де Гуаира, становится все краше! Кстати, вы деретесь  завтра  на
рассвете, после заутрени. Аппиева дорога, возле гробницы синьоры Цецилии
Метеллини.
   Глоток "греко", которым я запивал жареную пулярку, на миг  застрял  в
горле. Завтра?
   - Мы решили не тянуть. Такие дела надо решать быстро!
   Выходит, маркиз Мисирилли решил  не  утруждать  себя  тренировками  в
искусстве плевания колючками. Жаль! Завтра и без того трудный день.
   - Расстояние десять шагов, очередность - по жребию, колючки  -  ваши.
Жаль, не придется все это удвоить!
   Опять - удвоить! Переспрашивать я не стал, но дю Бартас разгадал  мое
недоумение.
   - Как, мой дорогой друг? И вы тоже не слыхали об этом? Сколь медленно
распространяются добрые обычаи! В Париже давно всех  удваивают.  Дерутся
не только вызванный и принявший вызов, но и секунданты. Впрочем, удвоить
- не предел. Однажды я дрался с самим д'Артаньяном, лейтенантом "черных"
мушкетеров. Мы были с ним секундантами; а всего  в  тот  день  скрестили
шпаги восемь человек. Мне тогда проткнули бедро. Вот это жизнь!
   Как мало нужно человеку для счастья!
 
*** 
 
   ...Желтая вода подступала к горлу, захлестывала рот,  не  давая  даже
крикнуть. Меня бросили в Тибр - как  старинную  шпагу,  врученную  моему
деду Карлом, императором Священной  Римской  империи.  Тяжелую  шпагу  с
широким лезвием, какие уже почти не носят...
   - Я, брат Адам, прозываемый Рутенийцем,  исповедник,  трех  обетов  и
коадъюктор Общества Иисуса Сладчайшего...
   Под ногами - пучина, руки застыли, словно в моем запястье уже  торчит
игла - маленькая колючка с ядом кураре. Ядом, которым убивают ягуаров.
   - ...добровольно и по душевной склонности принимаю четвертый обет...
   На малый миг вода отступает, уходит вниз, и я начинаю  понимать,  что
все не правильно. У меня никогда  не  было  шпаги,  мой  дед  не  служил
императору Карлу, и  мне  незачем  принимать  четвертый  обет,  повторяя
звонкие латинские слова. Я уже принял его неделю назад здесь, в Риме...
   - ...повиноваться Его Святейшеству Папе  и  Его  Высокопреосвященству
Генералу...
   Да, мой отец никогда не служил Империи. Он был верен королю Жигимонту
и ради этой верности бросил меня, еще не родившегося, чтобы  умереть  от
ран под Дорогобужем, в далекой неведомой Московии. У него не было шпаги,
была сабля, старинная "корабелка", доставшаяся не мне, а старшему брату.
   - ...воспитывать новициев в духе преданности  Господу  нашему  Иисусу
Христу и Обществу Его...
   ...Как воспитывали меня самого. Мать умерла, когда мне было восемь, и
дальние родичи поспешили определить сироту в  коллегиум.  Доля  младшего
сына - стать священником или ландскнехтом.
   - ...а также нести свет веры Иисусовой  по  всему  миру  среди  диких
туземцев, не жалея сил и самой жизни...
   Но ведь я и так посвятил этому жизнь! Я нес свет, не жалел жизни,  ни
своей, ни чужой!..
   Я нес свет. Я - Светоносный.
   Светоносный...
   Люцифер.
   Я - Черный Херувим.
   Нет!!!
   От ужаса путаются мысли, а вода уже заливает глаза, легкие
   Тяжелеют, наполняются рвущейся болью. А голос все  звучит,  и  кто-то
невидимый повторяет знакомые слова. И тут я наконец начинаю понимать...
   - ...и в том я клянусь, и присягаю, и даю свое слово...
   Я наконец  начинаю  догадываться.  Все  правильно!  Люцифер  тоже  не
понимал, за что его свергают с Небес. Ведь он нес свет, он двадцать  лет
прожил на болотистых берегах  великой  реки  Парагвай.  Он  учил  детей,
сражался с бандерайтами, строил миссии среди сырой чащи, вел  переговоры
с надменными идальго из Лимы. Он играл в  театре,  он  был  Илочечонком,
сыном ягуара, маленьким мальчиком, нашедшим свое  счастье  в  Прохладном
Лесу...
   Он? Я - это Он?
   - ...и да поможет мне Господь. Амен!
   Голос доносится глухо, еле слышно, вокруг смыкается тьма, и вместе  с
ней приходит покой.
   Я заслужил эту смерть. Ягуара выманили из чащи, чтобы убить. Бешеного
ягуара.
   Каннибала!
   Он уже  не  нужен,  нужен  кто-то  другой,  тот,  кто  принял  сейчас
четвертый обет. Он, неведомый, будет служить  тому,  ради  чего  погубил
душу я.
   Я - кнеж Адам Константин Горностай из  рода  Гедемина  Великого,  сын
Самуила Горностая, подкомория киевского, и  княгини  Теофилы  Горайской.
Мой герб - Гиппоцентаврус с луком и стрелой, увенчанный тяжелой  княжьей
короной, и моя судьба - покоиться тут, под тяжелой желтой водой.
   Покоиться...
   Амен!
   И тут черное одеяло сна на миг разрывается, и  перед  глазами  встает
неровное поле в сером пороховом дыму, всадники в мохнатых малахаях  мчат
прямо на тупые гарматные жерла...
   Но я спокоен.
   Мне уже нечего бояться.
   Повозка, вызванная хозяином, стояла у самого входа. Возница дремал на
козлах, сжимая в руках кнут.
   - Раrbleu! - Шевалье зябко повел плечами и скривился. -  Неужели  нам
придется ехать на этом одре?
   Я усмехнулся и посмотрел наверх, на сжатое черепичными крышами темное
небо. Скоро рассвет, надо поспешить..
   - Предпочитаете мчаться верхом, дорогой дю Бартас?
   - Что вы! - Шевалье потряс головой, отчего шляпа тут  же  съехала  на
ухо. - Перед дуэлью? Верхом? Надеюсь, вы шутите, дорогой друг!
   - Топоры-ножи-ножницы-сечки! Точу-вострю-полирую! От неожиданности  я
вздрогнул. Так-так, точильщик уже на посту. Странно, его  черная  борода
за ночь стала рыжей.
   - Шпаги-палаши-кинжалы!..
   - Вам не надо  подточить  шпагу,  шевалье?  Дю  Бартас  покосился  на
точильщика, хмыкнул.
   - Помилуйте, у этого мужлана? Однако же, друг мой, ведомо ли вам, где
похоронена синьора Цецилия Метеллини?
   - Цецилия Метелла, - постаравшись не улыбнуться,  уточнил  я.  -  Это
жена знаменитого Марка Красса.
   - Кого?!
   Ответить я не успел. Легкий стук каблучков - совсем близко, рядом.
   - Адам! Синьор Адам!
   На Коломбине была черная маcка -  в  цвет  тяжелой  мантильи,  из-под
которой выглядывало знакомое белое платье. И  таким  же  белым  казалось
лицо. Или виной всему предрассветный сумрак?
   - Я... Я, кажется, успела. Ничего  не  говорите,  Адам,  не  надо!  Я
просто...  просто...  Вы  действительно  должны  драться?  Ведь  это  же
глупость! Это...
   - Доброе утро, прекрасная синьора! - Дю Бартас тут же оказался рядом,
сжимая шляпу в руке. - Увы, именно это сейчас предстоит моему  и  вашему
другу, дорогая синьора Франческа! И прошу, не желайте ему удачи, ибо это
худшая из примет.
   Ее лицо дернулось. Взгляд из-под маски заставил славного  дю  Бартаса
отшатнуться и ретироваться к повозке.
   - Ну почему вы такой, как все, Адам?  Ради  вашей  дворянской  спеси,
вашей гордыни!..
   Я молча поклонился. Хорошо, что девушка не знает всей правды! Если бы
дело было только в гордыне!
   - Но если так... Если вы такой... Я вас могу благословить?  В  темных
глазах блеснула неожиданная усмешка, и мне сразу же стало легче.
   - Можете. - Я улыбнулся в ответ, и тут же ее губы...
 
   ...От маски пахло духами и, клеем...
 
   - Идите! - Франческа отстранилась, надвинула мантилью  на  голову.  -
Идите же, не смотрите на